***
Чуе не понравилось сообщение, что он получил. «Принцесса, мне нужно уехать по делам, вернусь максимум через неделю. Все вопросы потом» Внутри тревога буквально кричала о том, что происходит что-то плохое. И судя по нервозности Гоголя, тот тоже так думал. Накахара уже не мог притворяться, что все в порядке. Ему нужно было узнать, что, блять, происходит. — Ты должен мне рассказать. Коля слишком резко отрывается от созерцания собственных ладоней и виновато смотрит на подростка: — Я не могу. Он сам тебе расскажет. — Ты сам знаешь, что не расскажет, — почти прорычал рыжеволосый. — Я же вижу, что ты сам волнуешься. Федор с ним? — Ага. — И куда они едут? — Если я скажу — ты поедешь следом. Чуя вскочил с дивана: — Конечно, блять, поеду! Я не знаю, что происходит, но однозначно какой-то пиздец. — Давай подождем пару дней, — попросил Гоголь. — Осаму сказал, что у него все под контролем. В обратном случае, нас всех могут убить. А если умрешь ты… — То умрут все, — понятливо хмыкнул Накахара. — Ладно. Дадим им пару дней.***
Федор не смог проспать больше пары часов, пускай почти и не спал последние ночи, оправдываясь тем, что отоспится, когда со всем будет покончено. Он вообще смог уснуть только потому что знал, кто рядом с ним, и, как бы не хотел признавать, доверял ему свою жизнь. Снов не было, но даже мрак сознания поднимал в нем тревогу. На этот раз у него было слишком много вопросов, чтобы сидеть молча. Но Дазай был прав, Верлен знал, что они иногда говорят на русском, потому мог подослать водителя со знанием языка, чтобы держать все под контролем. Но он не знал о еще одной тайне. — J'ai des questions. Шатен удивленно смотрит на друга, но через пару секунд усмехается, коря себя за подобную невнимательность. Он кивнул, готовый выслушать и ответить. Так они обсудили все, что волновало Достоевского. Ему приходилось прикладывать немало усилий, чтобы быстро переводить ответы, но Осаму терпеливо ждал. В один момент он вообще приоткрыл окно и закурил, предложил сигарету Федору, мастерски игнорируя пристальный взгляд водителя на своей персоне. Но глаза, грозящие прожечь в нем дыру, начали раздражать. — Не перестанешь пялиться — я всажу пулю тебе в череп и сам сяду за руль, — холодная уверенная угроза. Видимо, шофер все же знал какую-то информацию о нем, потому тут же отвел взгляд, продолжая следить за дорогой, хотя они сейчас все равно стояли в пробке. — Alors, quel est notre plan? Осаму улыбнулся с предвкушением: — Oh, le plan est genial. — Tu n'en as pas, n'est-ce pas? — догадливо спросил русский. — C'est plus intéressant, démon, — усмешка. — А теперь спи. Нам понадобятся силы. Достоевский все же уснул. На этот раз уже до конца дороги. Дазай тоже решил отдохнуть, потому ненадолго отключился, вновь сажая своих демонов на поводок. Тот сможет оказаться в привычной ему тьме и подумать, а сам шатен сможет вздохнуть. Только он не думал, что с кислородом вернутся и воспоминания.*
— Расскажи мне о своем прошлом, — попросил Чуя. Старшеклассник задумался, перевел взгляд на потолок, продолжая нежно перебирать длинные огненные пряди. Они сейчас лежали у него на кровати, разговаривая просто обо всем. Было непривычно чувствовать такую безмятежность в собственном доме, но Накахара настоял. — Что именно? — О своей работе. Ты рассказывал мне ту историю… Ну и теперь я знаю, что ты продавал наркоту. Хочу услышать полную версию. Осаму тяжело вздохнул и почти невесомо коснулся губами чужого виска прежде чем начать: — Мне было десять, когда я понял, что нам сильно нужны деньги. Большие деньги. У нас были задолженности по счетам, просроченные кредитки, отопление не работало, а из еды были макароны и хлеб. Отец, как мудак высшей степени, не делился с нами деньгами, говоря, что мы должны сами их заработать, но зарплаты матери хватало буквально на пару дней. Стало еще хуже, когда Кью заболел и нам потребовались дорогие лекарства. Тогда я поспрашивал знакомых, они рассказали мне об одном человеке, который мог помочь. Я сейчас даже не вспомню, как его звали, но я начал работать на него, продавать наркотики. Только долго это не продлилось. Меня заметили более… Высокопоставленные лица. Тогда я счел их наркокартелем, и продолжал думать так еще долго. Наконец, денег стало достаточно, меня повысили в должности, и у меня появились свои подчиненные. Просто представь их лица, когда ими командовал одиннадцатилетка, — смешок. — Я чувствовал власть, наслаждался деньгами, покупал игрушки Кью, подарки матери и вкусную еду. Отец будто бы этого не замечал, но стал относится ко мне еще хуже. Думаю, он думал, что мы умрем от голода или от обморожения, но я взял все в свои руки. — И что дальше? — спросил подросток, заметив, что возлюбленный молчит слишком долго, погрузившись в воспоминания. — В один день меня познакомили с человеком, который заправлял там всем, был самым главным. И тогда я узнал, что оказывается работаю на мафию. — На мафию?! — рыжеволосый подскочил на кровати, шокировано смотря на одноклассника. — Ага, — невозмутимо кивнул Дазай. — Тогда их бизнес был сосредоточен на наркоте и они только начинали поставлять оружие, так что мне дали новое задание. Я говорил с будущими клиентами, совершал сделки, так как босс быстро вычислил, насколько у меня подвешен язык. Я довольно быстро поднялся вверх, деньги лились рекой, а я терял над собой контроль. Вскоре я стал его правой рукой, возвысился над остальными… Ну и потом ушел. — Ушел? Просто ушел? Серьезно? — нахмурился Накахара. — И тебя спокойно отпустили? Осаму вздохнул, надавил на его плечо, вновь заставляя лечь: — Они знали, что против меня идти не стоит, потому и отпустили. — Даже не угрожали ничем? Я думал, мафия живых не отпускает. — Я стал исключением, — пожимает плечами. — И более я с ними не связывался, — ложь, но на сегодня правды достаточно. — Тебе нравилось там работать? Это был крайне сложный вопрос. С одной стороны, у него были власть, деньги, он мог позволить себе все, что угодно. Мог делать, что захочет, зная, что полиция его не тронет. Он мог спускать поводок и наслаждаться свободой в полной мере. А с другой стороны… Черт, даже минусы не получается придумать. — Нравилось, — честно ответил Дазай. — Но если бы мне предложили вернуться — я бы отказался. — Почему? — Потому что сейчас у меня есть все, чего я и желать не мог, — он улыбнулся уголками губ. — Моя семья в безопасности, как и друзья. Денег мне хватает. Меня больше не боятся, но это оказывается не так уж и плохо. И у меня есть ты. Чуя фыркает: — Чертов романтик. — Весь в тебя, малыш, — мурлычет шатен и притягивает подростка к себе для поцелуя. — Подожди, — рыжеволосый останавливает его в паре миллиметров от своих губ. — Пообещай, что ты с ними больше не свяжешься. — Обещаю, — старшеклассник кивнул с полной уверенностью.*
Осаму поджал губы, понимая, что проебался. Его губы безвольно шептали «прости», зная, что тот, кому это адресовано, не услышит. Он хотел бы оправдаться тем, что у него не было выбора, но ведь он пообещал. Дазай ненавидел обещания, никогда прежде их не давал, но с появлением этого мальчишки в его жизни все перевернулось с ног на голову. Иногда он задумывался, почему именно Чуя. Почему этот коротышка с неконтролируемой агрессией и синдромом отличника вернул его к жизни, возвратил эмоции и каким-то образом засел в голове. Что в нем такого особенного? Как это вообще произошло? Как он мог позволить себе привязаться к кому-то? Ведь знал же на что обрекает. Вечная опасность, угроза смерти… Слишком много риска, слишком много цепей и мыслей. Дым от сигарет случайно залетает в салон, жжет глаза и обволакивает легкие. Дискомфорт есть, но приятно. От эмоций похожий эффект. В силу непривычки чувствуется легкая неприязнь, но все равно приятно. Особенно если причиной их появления является один рыжий гном. Да, он нередко может вызывать раздражение, но та нежность, то беспокойство, та ебаная любовь стоит всех нервов. Осаму начал понимать, что все проблемы в его жизни, все нервные срывы и все действия стоят этого человека, ведь впервые (кроме брата) он чувствует, что готов перевернуть горы, готов пройти сотни километров пешком, лишь бы увидеть его улыбку. А когда это чудо плачет, то сердце настолько больно сжимается, что самому хочется выпустить слезы. У него такое впервые. Можно сказать, что это действительно его первая любовь. Не простая потребность в физическом контакте, он осознавал, что секс с Накахарой — это лишь приятный бонус, потому что когда он просто смотрел в его голубые глаза, прижимал к себе в крепких объятиях… Это было ему куда дороже. Даже когда Чуя мог сказануть какую-то хуйню или вновь назвать его «рыбой» или «растением» хотелось улыбнуться, засмеяться, никак не кричать, потому что он любил в нем самые малейшие детали. Любил, как тот отбрасывает челку, закрывающую глаза. Любил, как он смущается и опускает глаза или прячет лицо в ладонях, не зная, что даже его уши краснеют. Любил ямочки на щеках, когда тот смеялся от души. Любил, как тот вставал на носки, чтобы дотянуться до губ. Любил, как тот матерится или ругается на кого-то. Любил, как он курит, прижимаясь устами к фильтру, а после облаком выпуская дым. Любил, как его глаза становятся настолько теплыми, что, казалось, можно обжечься, когда он смотрел на него. Дазай любил абсолютно все в нем. Все плюсы и недостатки. Любил яркий цвет волос, невысокий рост, безумно яркие и живые глаза цвета Александрита. Накахара всегда был невозможно уютным, он олицетворял собой жизнь и помогал ожить другим. Он был гребаным альтруистом, мог помочь любому прохожему, плакал, если издевались над животным, покрывал матом, если был недоволен. Он всегда был таким живым, даже когда морально умирал, хоть и старался держать на лице улыбку. Чуя был сильным. Безумно сильным. Он мог не спать несколько ночей, чтобы выучить тему по предмету. Мог заниматься спортом даже со сломанными пальцами. Мог пережить гребаное изнасилование сам, никому не рассказывая, не пользуясь ничьей поддержкой. И это также ранило, сколько и восхищало. Чуя был гребаным божеством, к которому считалось грехом прикоснуться, но Осаму все же прикасался. И тот прижимался ближе, улыбался, наслаждался этими прикосновениями, потому что был тактильным, но его лишали многих проявлений любви. Если он рыдал, то его не успокаивали, а осуждали. Если он хотел кого-то обнять, то его обвиняли в слабости. Если он чего-то не понимал, его называли тупым. Если он хотел довериться, то его предавали, пронзая ножом сотни, а то и тысячи раз. Если он хотел смеяться, его называли слишком громким. И только с Дазаем он чувствовал себя свободным, знал, что может быть самим собой. Шатен же считал Чую своим домом. С ним можно было не притворяться тем, кем ты не являешься. Можно было не натягивать улыбку, можно было не хвастаться чувством юмора. С ним можно было молча курить, лежать, просто обнимая. К нему можно было прийти, когда весь мир рушится, и ничего не объясняя, просто лечь сверху, утыкаясь носом в шею, и вдыхая запах ебаных зеленых яблок, чувствуя, как твои волосы ласково перебирают. Им не нужно было лишних слов. Они понимали друг друга со взгляда, жеста, и это было так прекрасно. Слишком невозможно. Будто какая-то сказка, иллюзия. Такой гармонии не могло существовать. Тьма и свет. Призрак и живой человек. Сам Дьявол и архангел. Свобода и дом. Слишком хорошо, чтобы это существовало. Все это похоже на хороший сон, от которого не хочется просыпаться, ведь они оба понимали, что нашли то, чего больше не в силах лишиться. Не то чтобы они были слабыми, нет, напротив, они были сильными, по крайней мере один из них. Но это было больше, чем иллюзией, больше, чем наркотиком. Это была жизнь. Они ожили под влиянием друг друга и прекрасно понимали, что если жизнь прекратится, то завершится и их существование. Они могли бы вернуться к прошлой жизни. Той, где нужно сдерживать себя, притворяться, но просто не хотели. В чем смысл продолжать эту игру, если они не будут дышать? Им не нужно было то, что есть у большинства парочек. Им не нужны были эти гребаные три слова, ведь они отражались во всех действиях и словах. Особенно во взглядах. Их глаза каждую секунду говорили «я тебя люблю» в то время как губы произносили раздраженное «ненавижу тебя». Им не нужны были кольца, чтобы знать, что они всегда рядом. Им не нужны были объяснения, чтобы доверять друг другу. Хватало странных или милых обращений, чтобы почувствовать, как тепло режет грудь, входит в сердце и ускоряет ритм. Потому, получив внезапное сообщение, глаза заслезились. «Я знаю, что что-то происходит. Коля не говорит, но да похуй. Я даю вам пару дней, чтобы разобраться. Если не получится — пиши мне, я приеду. Я, блять, опущусь на ебаное дно, стану убийцей, но я, сука, помогу. Мы разберемся со всем вместе. ВМЕСТЕ! Знаю, что ты привык решать все сам, но я буду предлагать свою помощь и ебать тебе мозг до последнего. И я очень надеюсь, что все будет в порядке. Я просто хочу прийти в комнату, лечь на тебя и расслабиться, чувствуя твою улыбку. Так что, разбирайся с проблемами побыстрее, глупая рыба» Достоевский проснулся вовремя, чтобы увидеть состояние друга. Тот, казалось, готов был впасть в истерику от одного сообщения. И наконец он видел, что шатену страшно. Он боялся, что не вернется, что умрет или испортит все. Федор понимал это состояние, нередко слова возлюбленного вызывали что-то похожее и у него. Коля мог долго посылать нахуй, мог покрывать матом несколько дней, но он никогда не угрожал уйти, потому что видел эту невидимую черту. Несмотря на то, что русский никогда не признавал этого вслух, Гоголь всегда читал несказанное в глазах. Так и появилось их немое обещание «рядом-всегда». И это не было типичной клятвой возлюбленных, это было больше, чем доверием. Данные слова редко встречались в их общении, только в самые худшие периоды, когда нужны были именно эти два слова, чтобы не сойти с ума. Если бы они проводили свадебную церемонию, то их клятвы состояли бы только из этих слов. Все остальное казалось хоть и милым, но таким ненужным по сравнению с ними. Эти два слова значили все. Я рядом, что бы ни было. Я рядом, каким бы ты не был. Я рядом, что бы ты мне не говорил. Я рядом, несмотря на все обстоятельства. Я рядом, потому что без тебя я никто. Я рядом, потому что без тебя я буду тем, кем не хочу быть. Я рядом, потому что это я, а ты это ты. Всегда. И ему пришлось перебороть самого себя, чтобы сделать то, что нужно. Он буквально ненавидел себя за это, но выбора не было. Сейчас все в опасности, нельзя было отвлекаться и уж тем более становиться настолько мягким и уязвимым, это было слишком опрометчиво. — Осаму, — позвал друга Федор, наблюдая, как карие глаза становятся темнее, а риск слез сразу же исчезает под гнетом пустоты. — Мы приехали, господа.