***
Нет, ну это точно было ненормально. Было ненормально после произошедшего сидеть на кухне и пить чай с мятой. Было неправильно ощущать такое спокойствие. Было неправильно так похуистично относиться к тому, что произошло. Но Накахара просто не понимал, что еще он мог сделать. Как должен был реагировать? Называть Осаму больным и слать к психотерапевту, так как все признаки раздвоения личности на лицо? Идти в полицию, чтобы сдать убийцу бывшего парня? Эти мысли вызывали лишь отвращение. Его мнение касательно Дазая не поменялось. Он не испытывал к нему презрения, не боялся его. Напротив, хотелось вселить в одинокую душу уверенность, что они разберутся во всем этом, решат все проблемы вместе и заживут счастливо. Может, Чуя и был слишком наивен, но мечтать ему никто не запрещал. Язык буквально сводило от желания задать столько интересующих его вопросов, узнать все малейшие детали и получить ответы, но он все не решался. Боялся, что переступит границы позволенного, вновь вызовет, так сказать, приступ, или просто вернет шатена в неприятные ему воспоминания. — Спрашивай уже, — не выдержал гнетущей тишины старшеклассник. — Что Он имел ввиду, говоря, что его называли Призраком, но он им не являлся? Что ж, это был ожидаемый вопрос. К этому Дазай был готов. — Как тебе Федор уже рассказал, в частной школе меня прозвали Призраком четвёртого этажа. В основном я сидел там, иногда выходил на «охоту». И другие видели меня как раз в этот момент, когда я искал новую жертву, потому это прозвище относилось к Нему. Но они редко видели настоящего меня в тот период. Мне было скучно. Постоянно было скучно. Меня не волновало ничто и никто, я был абсолютно пуст, не видел ни в чем смысла. Это и было определение настоящего Призрака, о котором знал только Достоевский. Позже, это стало чем-то наподобие нашей традиции или привычки, называть друг друга прозвищами, чтобы не терять контроль, чтобы оставаться в порядке, в этой реальности. Своеобразный якорь для расшатанной психики. — А как ты его зовешь? — нахмурился рыжеволосый. — Демон, — пожал плечами Осаму. — Он стал первым, кто смог избежать участи остальных, кто смог выдержать мое давление. И я прозвал его Демоном. Иногда, когда я или он понимаем, что еще немного и я сорвусь, он позволяет выпустить Его, помогает пережить скорую истерику. Я привык, что его не трогают мои слова, но так было до недавнего времени. В последний раз Он затронул Колю, и Федора это задело. Я уверен, что Он это увидел и в следующий раз надавит сильнее. — Мне кажется, он скорее убьет тебя, нежели себя. — Мне не очень хочется это проверять, — цокнул языком шатен и влил в себя остатки чая, не обращая внимания на то, что жидкость обжигает глотку. Накахара согласно кивнул и задал следующий вопрос: — Насколько ты можешь себя контролировать в том состоянии? — Обычно не могу. Я словно становлюсь молчаливым свидетелем. Я могу хоть кричать, но Его это не остановит. — Тогда как ты сдержался? — голубые глаза смотрят слишком пронзительно, слишком по-взрослому. — Что ты имеешь ввиду? — недоумение. — Ками-сама, ты должен был это понять. Ты знаешь многое обо мне, знаешь слишком много болевых точек, но Он прошелся по ним слегка, не надавливая всерьез. И Он сжимал мою шею… Насколько я помню, Федор говорил, что ты задействуешь только слова, но не в этот раз. Он злился, что я вызвал Его. Злился, что я не пугаюсь. Это все было не более чем защитной реакцией, не думаешь? Не знаю, как, но ты контролировал Его, мешал действовать в полную силу. Ты просто хотел защититься, хотел показать, что можешь сделать больно, но не сделал этого всерьез. Ты пытаешься оттолкнуть меня от той твоей стороны и уже ты злился, что я не испугался, что пошел в атаку. Осаму с уверенностью мог назвать рыжеволосого невозможным человеком. Как в такой ситуации тот умудрялся анализировать все его слова и действия? Как тот пришел к выводу, к которому Дазай и сам бы не пришел? — Я никогда всерьез не срываюсь на близких, — он понурил голову. — Могу припугнуть, слегка ослабить поводок, чтобы они больше не лезли туда, куда не просят. Но с тобой все равно было по-другому. Мы разговаривали об этом с Достом, — было непривычно говорить столько правды подряд, но ощущалось правильно. — Этот монстр внутри меня чувствует в тебе угрозу, он хочет тебя уничтожить. Такого еще не было ни с кем. Ты его не уничтожишь, чиби. — А кто сказал, что я собираюсь? Он часть тебя. Я не смогу вырезать Его из тебя. Это твое прошлое, твои травмы детства, твой способ защиты. Лишить тебя Его, значит, убить вас обоих. А я не готов потерять тебя, Осаму, — Накахара аккуратно сжал холодные пальцы, скользя взглядом по открытым белым шрамам. — Думаю, ты должен снять эту цепь. Вы должны соединиться в одно целое и тогда все будет в порядке. — Я не могу дать Ему свободу. Все умрут, — вздрогнув, ответил шатен, чуть вздрогнув. — Я не говорю, что твои страхи беспочвенны. Но чем дольше ты сдерживаешь Его, тем сильнее он становится. Тем больше боли он принесет, совершит куда больше преступлений. — Но я… боюсь, — нерешительно признался старшеклассник, чувствуя себя непривычно уязвимым. — Почему? — Чуя настойчиво добивался ответа. — Ты боишься не последствий, а именно Его. Почему? — Потому что Он — это мой отец, — Дазай упрямо не поднимал глаз, рассматривая пустое дно фарфоровой чашки. — У него та же улыбка, те же глаза. Ему также плевать на все и всех. Он считает себя Богом, а всех остальных ничтожествами. Он хочет уничтожить всех, кто, по Его мнению, не достоин этой жизни. Накахара сглотнул ком в горле, жалея о слишком хорошей фантазии. В его голове уже был маленький мальчик, пока без бинтов и с горящими глазами, а над ним возвышался мужчина, что уже через какое-то время станет тем, кто разрушит всю его жизнь. Он не был уверен, что если бы даже представлял кого-то незнакомого, было легче. Но сейчас на этом месте был Осаму, поэтому агония увеличивалась в миллионы раз. Хотелось подойти, прижать к себе и утешить, понимая, что успокаивать скорее всего придется именно его. Все потому что Дазай давно уже смирился, а Чуя никогда не был приверженцем подобной несправедливости. — Поэтому появился Он? — задал он вопрос, игнорируя влагу в глазах. — Чтобы ты смог защищаться? — Возможно, — шатен неопределенно двинул плечами. — Но он лишь стал сильнее злиться, видя во мне себя. Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой. Он не любил зеркала, но смотрел на меня, как в него. Пытался задавить морально, пытался убить, но Он помогал мне пережить все это. Защищал от Него, жертвуя собой и каждым своим словом вызывая на бой.*
— Какого хера мне рассказывают, что ты довел учителя до истерики? — мужчина грубо хватает собственного сына за шею, сдавливая мозолистыми пальцами. Ему плевать на недостаток кислорода, во взгляде ни капли эмоций, кроме безразличия. — Я всего лишь сказал правду. Она тупая шлюха, занявшая должность через постель. Такие, как она, не заслуживают жизни. Джиро рычит, отбрасывает мальчика в стену, но тот не кричит, даже не морщится от боли в затылке; он не пытается встать, смотрит на отца его же глазами. — С чего ты взял, что имеешь право такое говорить взрослому человеку? Возомнил себя Богом, мальчишка?! — Почему бы и нет? Я понимаю и знаю куда больше них. Но они слишком тупы, чтобы это понять. Я совершаю благое дело, открываю им глаза на правду.*
Осаму сидел перед зеркалом, не в силах оторвать взгляд от трясущихся рук. Его всего трясло. Он не знал, что происходит. — Посмотри на меня, — приказ звучит откуда-то изнутри, лихорадочно бегающие зрачки останавливаются на собственном отражении. Там не он. Там тот, кто не боится, кто уже давно смирился. — А теперь успокойся. Не показывай ему, насколько слаб. Он только этого и ждет. Хочешь сдохнуть? Вспомни о брате, о матери. Ты должен выжить ради них. Ты должен избавиться от него, пока он не избавился от них.*
Тринадцатилетний подросток возвращается лишь под ночь и сразу слышит крики родителей. Мольбы и плач матери, жесткий голос отца. Все, как всегда, но до ушей доносится тоненький голосок младшего брата. Пальто быстро спадает с плеч, а сам он летит на кухню, вовремя успевая перехватить лезвие ножа, чтобы оно не коснулось щеки Юмено, но довольно глубоко вонзилось в собственную кожу. На лице нет болезненной гримасы, зато глаза загораются ледяным огнем, гребаным синим пламенем, сжигающим все на своем пути. — Успокойся, — это уже не тот голос, полный безразличия. Теперь это хриплый, проникающий под каждый слой одежды, заставляющий мурашки пробежаться по телу. — Мам, уведи Кью. — Но… — женщина хочет остаться, хочет защитить старшего сына. — Ты меня слышала. Та срывается с места уже через пару секунд, забирает младшего и закрывается с ним в ванной комнате. — Как ты смеешь?! — отец рычит, откидывает нож в неизвестном направлении. — Ты, жалкое ничтожество! — Я? — усмешка вышла жестокой. — Не я нападаю на тех, кто не сможет защититься. Ты самоутверждаешься за их счет? Не хочешь сразиться с тем, кто сможет тебе противостоять? — И кто это? — отзеркаливает ухмылку. — Неужто ты? Ты, тупой выродок, которой не способен ни на что! — А ты злишься, — он раскатисто смеется. — Непривычно слышать правду? Ты запугал всех, мало кто может решиться открыть тебе глаза на истину. Ты слабак, отец. Всегда был и всегда им будешь, — он подходит ближе, ничуть не боясь возможного удара. — И я предупреждал тебя, что будет, если ты хоть пальцем тронешь мою семью. — Это моя семья. И я вправе делать то, что считаю нужным. — Не-е-ет, — протянул Дазай. Его интонация не сулила ничего хорошего. — Это моя семья. И они под моей защитой. А тебе уже давно пора съебать на тот свет.*
— Осаму, — негромко окликнул его рыжеволосый. — Все хорошо? — Да, — он кивнул. — Просто воспоминания. Чуя поджал губы, смотря на возлюбленного с виной. Это из-за него он сейчас такой. — Позвони Федору. — Зачем? — хмурится. — Просто позвони, — Накахара пододвигает чужой телефон ближе к его рукам, а после встает из-за стола и поднимается на второй этаж. Старшеклассник еще несколько минут нерешительно смотрит на черный экран прежде чем разблокировать и найти нужный контакт. Гудки долгие, почти напрягающие, но на звонок все же отвечают. — Что уже успело случиться? — с усталым вздохом спрашивает русский. Осаму делает глубокий вдох, набирается сил, чтобы произнести такое привычное, но почти надрывистое…: — Демон. Собеседник молчит пару секунд, анализируя. — Все в порядке, Призрак? Дышать становится легче, мир больше не кажется таким расплывчатым, как пару мгновений назад. Это прозвище тянет назад в реальный мир, запрещает падать и вытягивает из глубокой ямы. Странное чувство. Сначала внутри была пустота, такая, как при взлете самолета, словно внутри все переворачивается и застывает в полете, замирает на какое-то время, а потом вновь начинаешь чувствовать плоскую поверхность, твердую землю, обретая опору. — Я все знаю. И Чуя все знает. — Ты злишься? Приходится сконцентрироваться на себе, чтобы понять собственные эмоции. — Нет. Я, наверное, даже благодарен за то, что ты ему рассказал. — Он знает о Ширасэ? — Да. — Как отреагировал? — Заставил выпустить Его. На этот раз тишина более гнетущая, плотная, казалось, можно прикоснуться к ней пальцами. — И он жив? — Живее всех живых. Мало того, он вернул меня обратно. И совершенно не выглядел испуганным. Федор кажется безразличным, но Дазай слишком явно представляет удивление в фиалковых глазах: — Это хорошо? — Хорошо, что он жив. Плохо, что Он может счесть его за соперника. Достоевский тяжело вздыхает: — Иди к нему. Просто иди к нему. Вам сейчас нельзя быть порознь. И Осаму знал это. Чувствовал, что какая-то невидимая нить связывала их, заставляла каждый раз находить друг друга, чтобы успокоить бьющееся в фантомной тревоге сердце. Он ощущал такое впервые, а Николай не мог ответить на вопросы по этой теме ничем, кроме легкой улыбки. Дазай уже начал привыкать к своим чувствам, к своим эмоциям, они более не казались ему чужими, но в большинстве случаев, если они были отрицательного характера, он не знал, что с ними делать. Слишком давно привык не замечать, подавлять в пустоте, чтобы не мешались. Но Чуя хотел их видеть. Он каждый гребаный раз поворачивал его лицо на себя и со всей заботой вглядывался в карие глаза, уча, как маленького ребенка, справляться с ними. И как бы непривычно это не было, шатену начала нравиться подобная уязвимость, когда он может внезапно замолчать, положить тяжелую голову ему на грудь и просто лежать так, чувствуя, насколько ласково перебирают его пряди. При этом он обожал эмоции Накахары. Это был отдельный вид искусства, как его глаза или волосы. Невозможно было оторваться от агрессивного подростка, который, казалось, еще немного, и засветится алым сиянием. Что же говорить о моментах радости? Эта улыбка могла растопить целую Антарктиду и куда больше, Дазай не сомневался. Любое проявление эмоций было неповторимым, совершенно новым, более прекрасным, чем постановка в театре с лучшими актерами и декорациями. Осаму недавно начал избегать его взгляда. Как бы он не любил эти глаза, каждый раз боялся, что не сможет отвести свои. Они не всегда были цвета водной глади, но каждый раз затягивали в себя, как в какую-то ловушку. Пусть это будет Марианская впадина, Бермудский треугольник, ясное небо или гребаная сахарная вата из парка развлечений. Но они все еще сверкали, сияли ярче всего, что есть в этом мире, и только, когда он смотрел на него. Шатен начал понимать, что такое звезды. Он поднялся на второй этаж и увидел подростка, стоящего перед зеркалом и расчесывающего свои значительно отросшие с их первой встречи рыжие волосы. Дазай не знал, как объяснить все, что чувствует, он не мог собрать мысли из головы в единое предложение, поэтому просто подошел со спины и обнял, зарываясь носом в янтарные пряди. Накахара довольно улыбнулся и потрепал его по макушке, негромко спрашивая: — Все в порядке? Осаму кивнул, а после отстранился, чтобы встретиться с двумя Александритами в зеркале. Странно, но сейчас его даже не пугало собственное отражение, сейчас он как никогда не был похож на отца. — Я хочу быть с тобой. Чуя слегка удивился подобной фразе, он привык, что тот может говорить комплименты или что-то милое, но на этот раз сказанное было куда глубже, проникало в самое сердце, заставляя его сжаться от такой приятной боли. — Я тоже, Кирказон, — с уверенностью ответил рыжеволосый. Дазай прыснул со смеха, не сдерживаясь: — Ками-сама, как же я люблю тебя… — прошли пара секунд прежде чем он понял, что сказал. Замер, смотря сначала на себя в зеркальной поверхности, а потом медленно перевел взгляд на Накахару, замечая, что его глаза стали светится еще ярче, а губы медленно растягивала счастливая улыбка. — Я тоже люблю тебя, — все же ответил подросток, прикусив губу. Они почувствовали что-то такое впервые. Это не было похоже на взрывы фейерверков, как при их первом поцелуе, их сменила тягучая нежность, безграничное спокойствие и наслаждение. Признания повисли в воздухе, но между ними ничего не изменилось, потому что эти три слова уже долго звучали во всех их словах, прикосновениях и поцелуях. Просто на этот раз их озвучили вслух. Не потому что кто-то заставил, не потому что переполняли эмоции, а потому что… Так и было? Потому что сдерживать себя, боясь поторопиться, стало невозможным? Потому что это вырвалось само, как обычное «привет» или «пока». Чуя откинул голову на широкую грудь, блаженно прикрыл глаза, вдыхая въевшийся в одежду и бледную кожу запах карамельных сигарет, и тихо прошептал: — Je t'aime. Французский из уст Накахары не так давно стал новым фетишем.