×××
Перевал он действительно миновал — успел, можно сказать, в последнюю минуту, в последний час. Было ли тут дело в том, что рыжая джинниха подсобила, или само Предназначение решило вмешаться, или Эскель этой дорогой уже сотню лет ездил и по малым, едва заметным признакам умел определить, стоит ли пускаться в путь или нет — неизвестно. Снежная буря, которая непременно должна была разразиться и превратить, наконец-то, стылую осень в зиму — конечно же, она разразилась. Но только ровно через день, как он на своём мышастом коне миновал самое узкое и опасное место. Мышастый конь, которого Эскель, по небольшому размышлению, Мышастым и нарек, шёл ровной иноходью и Эскель прикинул, что через недели две пути, если повезёт, он доберется до Синих Гор. Ровно за Синими лежали Стонущие Горы, и там уже начиналась неизвестность. В первый раз это случилось на третий день с тех пор как он покинул Каэр Морхен. День был сухой, тёплый, и Эскелю совершенно не хотелось тратить драгоценное время на то, чтобы огибать болотистую местность и искать постоялый двор. Ещё заказ какой, не приведи Мелителе, захотят навязать. В груди было дурно и тесно оттого, как скомкано и непонятно он простился с Весемиром и с Ламбертом, и оттого, как скомкано и непонятно было вообще всё. Эскель стреножил Мышастого, неторопливо развел костер и перекусил, любуясь наползающим за сосны, ленивым закатом. Дурнота в груди не проходила — не думать ни о чем и довериться Пути, как бывало раньше, он попросту не мог. Эскель уселся на траве, скрестил ноги по-офирски и предоставил потоку мыслей просто протекать через себя, медленно погружаясь в медитацию. Закат догорал у него под закрытыми веками, сердце замедляло ход, мысли докучали все меньше и меньше. И минуты хватило, чтобы понять — он был не один, кто-то был рядом. — Как изящно, — сочный томный голос мог принадлежать только одной особе, — Медитация. Осознанные сновидения. Додумался! Джинниха сидела подле него на траве, разметав рыжие локоны, и раздраженно вертела в руках какой-то стебелек. — Я просто хотел успокоиться. Но хорошо, что ты здесь, хорошо, что показалась. Я-то думал, джинны могут становиться людьми по щелчку пальцев. Джинниха фыркнула. — Могут. Если свободные. А я слышала, что Ведьмаки — бесчувственные козлы, которые мать родную не пожалеют за чеканную монету, и баб имеют всех подряд, только прячься. А ты готов переться через полмира, ради финтифлюшки, в которой ничего особенного-то и нет. Эскель пожал плечами, думая о том, что джинниха ему пока, к сожалению, необходима и за словами надо следить. — Тебе-то что за печаль? Мирра растянулась на траве, демонстрируя Эскелю все изгибы своего роскошного тела. Простое серое платье простора для фантазии оставляло мало, и Эскель сглотнул. С женщиной он не был уже давно, со злополучного путешествия в Эблу (если не считать считать того самого сна) и, глядя на джинниху, не думать об этом самом у него просто не получалось. — Завидно мне, — призналась она. — То в кувшин запихают, то эльфской кровью свяжут. И это ещё в последние века кровожадности в людях конкретно так поубавилось. Зато каждый второй — так под юбку лезет! Эскель вздохнул. — Эрин тебе под юбку точно не полезет, — уверил он рыжую Мирру. — Вот кто-то, а он — точно нет. Мирра фыркнула. — Шпагоглотатель? — хихикнула она, задрав рыжие брови. — Оно и видно, весь такой тонкий и звонкий. Джинниха резко прекратила напоминать роскошную женщину, теперь это был, скорее, обиженный подросток. Вот так вот, подумал Эскель, можно в кувшине все на свете стадии развития личности просидеть. — Поверь мне, — прочувствованно сказал Эскель — Не надо тебе об этом переживать. Лучше расскажи, почему мир к катастрофе катится? Рыжая Мирра пожала плечами. — Потому что в мелодии вашего мира была взята фальшивая нота, — туманно выразилась она, — но хорошая новость в том, что пока это обратимо, — голос джиннихи звучал без особого энтузиазма, — надо бороться. Она прищурилась. — А могу я тебя тоже спросить? Неужели тебе не страшно, что вот ты пройдёшь, как дурак, полмира, вырвешь из груди сердце, протянешь его своей зазнобе, а она тебе просто-напросто от ворот поворот? Она обвела ведьмака взглядом. — Со стандартной точки зрения — ты не очень-то и красавец… Эскель, ничуть не смущаясь, почесал шрам. Если б он каждый раз получал новиградскую крону, когда это слышит, был бы сейчас уже довольно богат. — Такое может быть, — честно сказал он, — многое может быть. Не буду врать, что об этом не думал. Но тогда я буду знать. Эта история закончится. Все лучше, чем мука неизвестности. Понимаешь меня? Джинниха кивнула и, кажется, его поняла. Это было неожиданно и странно. Так они и поладили. Стоило Эскелю начать медитировать, как Мирра была уже тут как тут — и не сон, и не явь, и не запечатанная, и не свободная. Потихоньку ему удалось вытянуть из неё много полезного, пусть и пришлось в ответ стать немного более откровенным, чем хотелось бы. Не такая, уж она и плохая она была, эта Мирра, хоть и хорохорится. Её странное, даже, Эскель сказал бы, безразличное отношение к тому, что их мир может погибнуть, можно было объяснить только тем, что она — джинн. И этот мир не первый и не последний из тех, что ей пришлось повидать. Она пожимала плечами и говорила, что да — такое бывает. Незачем искать какой-то умысел, план, злую волю. В каждом, абсолютно каждом мире есть глубоко запрятанный, почти никому не видный механизм саморазрушения. Если что-то пойдет не так, совсем не так, мир пожрет сам себя. Этот мир был основан на магии, и не был приспособлен к прогрессу. Нильфгаардцы бросили бомбу слишком глубоко, слишком глубоко, вот и все. До последнего никто не верил, что они додумаются такое сделать. Они и сами не верили. Принц Лаурин, подмечала Мирра, опять что-то намудрил, смотрел куда угодно, но не на Нильфгаард — что не удивительно. Принц Эскелю не нравился никогда — уж слишком умник, к тому же, бывший джинн. Старый правитель Аниах, после падения с лошади, хоть и не представился праотцам, но ощутимо сдал, вот и пришлось принцу перенимать бразды правления в неприлично ускоренном порядке — выгодно и, кажется, даже по взаимной симпатии жениться на княгине соседнего княжества, да и предпочесть человеческую свою природу джинновой. Эскелю, которого судьба хоть и баловала иногда денежными заказами, но в общем и целом жизнь потрепала изрядно, трудно было найти в своей душе сочувствие, к зажравшемуся бывшему джинну, который, держите меня семеро, предпочел сидеть в золоченой зале и выслушивать подобострастных вассалов, чем по Спирали с мечом наперекосяк мотаться. Принёс себя в жертву народу, как же. — Ты к нему несправедлив, — отчитывала Эскеля Мирра. — Видишь его подсознательно в том, что твою ненаглядную у тебя отнял. В то время, как ты сам сидел по уши в комплексах и надумал себе хрень несусветную, и сам же поперся вон. А ведь по твоим собственным словам выходило, что ты ей мил и дорог как есть, был — и с рожей покоцанной, и с характером, прямо скажем, не сахар, и в профессиональном смысле перспективами не блещешь. Эскель отмалчивался, хоть и понимал, что дурная джинниха права. Предпочитал закрыть глаза и вместо того, чтобы медитировать, нырял в те воспоминания, которые, как он знал теперь, он ни с кем не мог разделить. Как Маранья сидела на скалистом уступе и солнце пыталось запутаться в ее волосах. Как она откусывала бутерброд и искренне удивлялась, почему это Эскель не верит ей, что она из своей зерриканской жизни потащится за ним в Каэр Морхен, неустроенный и холодный. Как она засыпала, трогательно уткнувшись носом ему в шею. Как все время что-то писала, по уши зарывшись в свои книги и записи и, задумавшись, кусала кончик пера. Как неведомые механизмы, который нильфгаардцы разбудили своими бомбами, ворочались и сеяли зло в горной толще, так же было и в душе Эскеля. Глубоко запрятанная, припорошенная слоями вины и сожаления, неверия и самообмана, но от этого не менее горячая, не менее отчаянная, любовь тлела и никудашеньки, что б её, не девалась. Если задуматься крепче, он даже не мечтал эгоистично вернуть Маранью себе, не знал, есть у него на это право. Он просто хотел, чтобы его отпустило, чтобы больше не мучило. Просто устал думать об этом.×××
— Я просто хочу, что было меня отпустило и больше не мучило! Я просто устала думать об этом! Маранья смотрела на Койона своими глубокими карими глазами, казавшимися огромными на похудевшем, со впалыми щеками лице, и он удивлялся, сколько оттенков отчаяния в этих глазах плескалось. — Я представляю, что ты сейчас скажешь. Представляю, что скажет моя семья. Представляю, что скажет принц Лаурин. Но дело не в том, далеко не только в том, что я мужика во сне увидела, загорелась и побежала, нет! Она, заламывая руки, ходила взад-вперёд по его (пока еще его) эблской лаборатории. Глядя на её мельтешение, Койон не мог не сравнивать эту Маранью, с той, прошлой, которой и ходить то удавалось с трудом, опираясь на костыль, не то что вот так — метаться, как тигр в клетке. Тем не менее, та Маранья была спокойна и разумна, вполне довольна жизнью. Койон хорошо помнил ее вечную сосредоточенность, аккуратно собранные в прическу волосы и точный, выверенный взгляд на жизнь. Казалось, даже роман с Эскелем она вела продуманно и равномерно. Они, зануды, в этом плане очень друг другу подходили. — Я чужая здесь, Койон… чужая среди своих. Моя семья любит меня, правитель Лаурин благоволит, да и сама Эбла — прекрасное место для жизни. И в то же время, с тех пор, как я очнулась, единственное, о чем я мечтаю — уехать отсюда. Как будто я что-то потеряла и это что-то непременно нужно найти. Трудно объяснить. Эта же Маранья была другой — порывистой, отчаянной, всегда как будто ищущей чего-то. Как она там тогда сказала? «Один хандикап заменили на другой». Очень верно. — Не мне тебя судить… — Койон развел руками. — Я обещал Киарану аэп Эасниллену присмотреть за его сыном, и где теперь Эрин? Обещал Йеннифэр из Венгерберга, и тоже подвёл. Обещал сам себе, что больше никогда не возьму в руки меч… — он прервался, подошёл к стойке с мечами и ловким, отточенным движением закинул их в заспинные ножны. — И вот… вряд ли у меня есть теперь выбор. Поэтому, если ты этого хочешь, и если Лаурин не против, то поехали. Попытаюсь за тобой присмотреть, но не факт, что получится… только надень темерский плащ и не высовывайся. Маранья улыбнулась. Одеть темерский плащ и не высовываться — требование более чем выполнимое. Прежде, чем уйти, она тепло поблагодарила Койона, а на прощанье — даже обняла. Все-таки они отлично ладили с Койоном. Следующий визит быть столь прост и приятен не обещал. Кинарат была бледная, под глазами лежали круги, домашнее платье почти неряшливо облегало пополневшую в последнее время фигуру. «Интересно, — подумала про себя Маранья, — верны ли слухи, что наша княгиня в положении?» Потом перевела взгляд на золоченое блюдо, полное сладостей, что стояло на низком столике с изогнутыми ножками, и решила с поздравлениями не спешить. Может, княгиня просто стресс заедала. — Маранья, — голос Кинарат был тих и вкрадчив, — все, что вы услышите, я прошу сохранить в глубочайшей тайне.