Длиною в жизнь

Яркий, сочный, как кровоточащий соком кусок арбуза, день медленно переполз за половину — в Саду Тысячи Цветов все налилось вязкой, ленивой жарой. Эскель в тысячный раз посмотрел в пронзительно-голубое небо и стер со лба пот. Август подходил к концу, и лето, так и не сумевшее смириться с тем, что очередной раз отжило, палило на прощание со всей своей летней дури, заставляя даже воздух дрожать ненадежным маревом. Впрочем, Эскель уже знал от Геральта, что в Саду смена времен года особо не заметна, вечнозелёный и роскошный сад будет стоять, как стоял. Геральт, тот любил зиму больше, чем лето — хоть было, чем дышать, говорил он. Зато в пустыне, за Эблскими стенами, зимой становилось более, чем неуютно. Зимой Эбла жила сама по себе — любое движение по пустыне, любой караван был бы безумием — страшные ветры и еще более страшный пустынный холод блокировали всё. Именно поэтому кочевники, подумал про себя Эскель, и остались дикарями, в то время как города-государства Зеррикании переживали эпоху расцвета. Представлять себе, как они проводили эти суровые зимы, ему совершенно не хотелось. В каких-то песчаных пещерах, как он понял, поэтому и были они такие отчаянно злые — самое рафинированное добро не имеет ни малейшего шанса в битве с необходимостью выжить. Он видел их здесь, в Эбле, куда их привели почти что в цепях, а уже через считанные недели никто бы из них не согласился Эблу покинуть. Вся гордость, вся самость, все кочевничьи поигрывания мускулами растворялись, стоило замаячить перспективе сытой и тёплой зимы — а в саду Тысячи Цветов сыто и тепло было всегда. Эскель мельком видел и Нияглу с Мажыром, и с удивлением понял, что сил ни на кого злиться у него уже просто не осталось. Ниягла свои обесцвеченные волосы отрезала под корень, и одежда на ней тоже была совсем другой — создавалось впечатление, что она всеми силами пыталась походить на уроженку Эблы. Ниягла смотрела на него, даже можно сказать, дружелюбно, даже можно сказать, с интересом, но Эскель, хоть и не злился, ни к общению, ни к разговорам тяги не имел. Пусть они идут своей дорогой, а он пойдёт своей. Дети пятого и шестого племени уже вовсю играли с местными, цветочным детьми. И все дети до единого уже привыкли не пугаться чешуйчатых драконов, сидящих на стенах Эблы — из-за того, что принц Лаурин был помолвлен с княгиней Тараско, это стало зрелищем обычным. Ящеры щерили зубастые пасти и расправляли перепончатые крылья — им единственным не было жарко. Геральт же по поводу кочевников и по поводу драконов имел свое мнение — кочевниками он рассчитывал пополнить гвардию и радостно потирал руки, драконов же опасался. Ставший, по мнению Эскеля, излишне уж царедворцем, Белый Волк не упускал случая заметить, что Андора, дескать, уж и разозлится знатно, если уже не разозлилась… Это Эскель ещё по старым знакомствам помнил — андорских воительниц трясти начинало при любом упоминании джиннов. Некий национальный комплекс, который изживали, изживали, да так и не изжили. Не сумели простить. Впрочем, и на острозубую Ланию, и на всех её не менее острозубых, и не менее мускулистых товарок ему было на данный момент наплевать. Разве что, свидится с ними на обратной дороге, и то не факт. Нарилья, Мараньина сестра, да и остальные члены Мараньиной семьи уже ненавязчиво, не раз и не два спрашивали Эскеля, отправится ли он в путь, обратно на Север, или перезимует с ними. Не склоняя, впрочем, ни к какому варианту. Относились к нему, как к родственнику, и это было горше всего — глубоко внутри Эскеля грызла недосказанная, непроявленная, но все-таки вина. Он был ответственен за это путешествие, он. Значит, где-то недоглядел. Не мог себя простить. - Я понятия не имею, как будет, - честно сказал ему принц Лаурин. Эрин, которого Койон передал Лаурину, можно сказать, из в рук в рук, тоже стоял рядом. К удивлению Эскеля, эльф был весь перевязан, кажется, везде, но все же, досталось ему в разы меньше, чем Маранье. Или, вдруг зло подумал Эскель, наш разлюбезный принц предпочел потратить свои джинновы силы на нового ученика, а не на своего бывшего эмиссара. Маранья же спала в самой глубине сада. Впервые, когда Эскель увидел, что конкретно с ней сделали, он схватился за меч, и только потом понял — да, вот здесь, в Зеррикании — это они так лечат. И оно помогает. Золотые нити, живущие своей жизнью, вырастали отовсюду из-под корней деревьев, из-под листьев, из-под камней. Маранья выглядела, как муха, угодившая в паутину — опутана она была ими так, что, можно сказать, один нос торчал. Лаурин показал на золотые нити — и те зашевелились, заползали, задрожали. Эскель поморщился — нити жили собственной, пугающей жизнью и он не мог отделаться от мысли, встреть он их где-нибудь в другое время и в другом месте, принял бы за чудовище, не указанной в Бестиарии. —Тело мы излечим, — бодро заверил Лаурин, пожевывая губу. На контрасте со своим бодрым говорком, сам Принц выглядел потухшим, изможденным, таким, что поспать бы ему недельку-другую —держался он ну совсем не по-королевски… Эскель знал, что битва с песчаным кракеном почти стоила принцу жизни. Почти. Сочувствия к принцу в себе он найти не мог. —Нога тоже будет как новая, — принц потер переносицу. — Интересно, почему поганый принц не сделал этого раньше, — спросил себя Эскель, тщетно борясь с злобой, подступающей к горлу. Насколько он понял, до того, как Маранья прыгнула ведьмаку на шею из-за эманаций (и можно, черт возьми, ее сто раз понять), она все время страдала от боли и глотала зелья. Все время хромала и не могла залезть на лошадь. А принц, мать его, взял и послал её к чертовой бабушке, дав в сопровождение знакомого ведьмака. Отличная награда за годы службы, ничего не скажешь. Вот мудак! Как и все монаршие особы, если приглядеться, конченый мудак. Мысли свои Эскель, однако, благовидно оставил при себе, понимая, что от монаршего мудака сейчас зависит и его судьба, и Мараньи. — Тело не проблема, — снова повторил принц, почесывая подбородок, — другое дело, извините за патетику, душа — она так просто не чинится. Он снова пошевелил пальцами, и золотые нити послушно затанцевали, закрутились в коконе вокруг Мараньи. Принц растерянно почесал переносицу. — Если я начну вмешиваться в её голову, и что-то там пытаться чинить, проснуться может другой человек. А если не попытаюсь вмешаться, — принц взглянул на Эскеля в упор, — тогда офирский бархат отнимет память. Последние события уж точно. — И здесь, — он замялся, — самая больная проблема, вы — Эскель… Я же джинн. А мы такие вещи чувствуем. Эскель прикрыл глаза. Это было кошмарно больно. Это было кошмарно очевидно. — Не надо ничем рисковать, — сказал он глухо. — Забудет, так забудет.

×××

Мириам аэп Коэнор задрала голову и насладилась ещё раз этим видом. Не надоедало никогда. Золотые башни, остро пронзающие своими верхушками ярко-голубое небо — это было то, что Мириам аэп Коэнор любила в Нильфгаарде больше всего. А мужчины — то, что меньше всего. Мужчины были все одинаковые, даже самые выдающиеся из них хотели от Мириам одного и того же, и, в конце концов, вне зависимости от того, получали ли они от Мириам то, что они хотели или нет, очень неоригинально страдали. Скука, да и только. Мириам деловито процокала каблуками, прошелестела подолом платья по мраморным ступеням одной из лестниц во дворце, о которой среди придворных знали очень и очень немногие. Но гербовая дверь с оттиснутым на ней тяжёлым солнцем никак не хотела отворяться, как будто не для этого эти покои и эта дверь были предназначены, ждать, когда императорская фаворитка явится пред очи Воорхиса предаться безудержной страсти, а то и просто посидеть в ногах и слушать жалобы, да гневную тираду про непутевых и тех, и этих. Мириам обидно, настойчиво постучала. Потом ещё раз. И ещё. Наконец дверь отворилась и к удивлению Мириам, перед ней предстал некто иной как сам Морвран Воорхис, солнцеликий и величественный, надежда и солнце Империи. Волосы у императора были растрепаны, под глазами круги — от него слабо, но явственно несло вином. Недовольная мина мигом разгладилась, лицо смягчилось, стоило солнцеликому Мириам увидеть. — Ах, это ты… совсем позабыл про тебя, — почти любезно признался он, пропуская её. В их секретных покоях был кто-то еще. Кто-то выразительно бряцал оружием, выразительно вздыхал, совершенно не собираясь скрывать свое присутствие. Почтительно поклонившись, Мириам проскользнула внутрь, гадая, ради какого такого важного гостя Морвран забыл об их свидании. Рослая и мускулистая, облаченная в ярко-голубой кафтан, под которым мелькал доспех, гостья была из этих, из новых — с которыми дипломатические отношения только появились в последнее время, родом из Зеррикании, кажется, из Андоры. Вот уж к кому Мириам и в голову не пришло бы ревновать — андорских женщин, здоровенных мужебаб, за здорово живешь кладущих на лопатки любого гвардейца, при дворе принимали и уважали. Но вот любовного адюльтера с такою типичный нильфгаардец вежливо старался избежать. Матриархат — это не про нас, не про нильфгаардцев, все-таки. Внушительная андорка посмотрела на почтительно присевшую в реверансе Мириам и вдруг, сузив глаза, неприятно сказала: — Да ты полуцветок. Наполовину из Эблы. Зубы у андорки были острыми, как у акулы. Мириам от подобного хамства задохнулась. — Следите за языком, — резко оборвал гостью Морвран Воорхис, — или никакие политические интересы не заставят меня терпеть ваши поганые манеры. — Леди Мириам аэп Коэнор аэп Коррел принадлежит к одной из лучших семей в Нильфгаарде. Вы головой поползли на почве своей ненависти к джиннам и к Эбле, уважаемая. Просто мозгами двинулись. Мириам тихо ахнула. Назревал политический скандал. — Моя мать действительно из Зеррикании, — примирительно сказала она, — но уверяю вас — моё сердце бьётся исключительно для Нильфгаарда и его императора. Исключительно. Резануло это очень неприятно. Коэнор аэп Коррел — непутевый младший отпрыск большого и знатного нильфгаардского рода, отец Мириам, умудрился идти против течения всегда и во всем, и единственной заботой его двух старших братьев было, чтобы голова младшего ещё какое-то время оставалась приторочена на уровне плеч. Никакими усилиями братья не могли добиться, что бы он этой головой ещё и думал. Юный Коэнор ввязывался в самые различные авантюры, с азартом выбрасывал из окна поколениями накопленные фамильные деньги и сам черт был ему не брат. Как-то ввязался в темерскую аферу с сосновым лесом (столько чистого убытка!), пытался вести торговлю с краснолюдами, но не выдержал сроки (кто бы сомневался) даже поперся на северную войну добровольцем, мотивируя это сущей глупостью — тем, что они, семья Коррелов, все равно туда оружие поставляют). Поперся бы, если б бывший в силе тогда старый барон не пригрозил бы на полном серьезе лишить его всяческого наследства. Один раз в жизни здраво рассудив, что уж столько-то награбить не получится, Коэнор остался дома, но через пару месяцев натура взяла свое и он снова ввязался уж в совсем сомнительное предприятие, у черта на рогах, в самой Зеррикании. Вернулся оттуда с молодой женой, настолько до невозможности красивой, насколько до невозможности и глупой. Мягкая и незлобивая до крайности, она ничего не могла противопоставить буйному муженьку и ровно через полгода после своего скоропостижного брака, забияка Коэнор так же скоропостижно умер, ввязавшись в пьяную драку в одной из таверн города золотых башен. Старший брат, успешно перенявший к тому времени баронский титул, к своему всему стыду, вздохнул даже с некоторым облегчением — но тут свалилась следующая напасть — молодая сноха оказалась на сносях — а значит, откупиться от красивой дуры и отправить её обратно в зерриканскую глухомань не представлялось возможным. Не бросать же родную кровь! Против опасения барона, молодая сноха особых хлопот ему не причинила, а вскоре родившаяся племянница — та вообще оправдала все возложенные на неё надежды, соединив в себе зерриканскую красоту и острый, истинно нильфгаардский ум, приправленный отменным нильфгаардским цинизмом. Мириам аэп Коррел он сумел воспитать нильфгаардкой до мозга костей. Дядюшке оставалось только потирать руки, гадая, какого такого жениха позабористее сумеет племянница заполучить. И на какие ещё высоты сумеет забраться семейство Коррелов благодаря этому браку. Не зря денег на гувернанток и учителей не жалел — не зря! Сам барон Корелл, к своему глубокому сожалению, детей с баронессой так и не нажил, а отпрыски ещё одного брата такие надежды не подавали. Ну ладно, не лезут в петлю головой вперед, как благой памяти Коэнор, да пожалей солнце его душу — и уже хорошо. И вдруг, на ежегодном балу в честь очередной благотворительной ерунды (барон уже и не помнил, какой) эти надежды были вытеснены новой, ослепительной и блестящей, как Великое Солнце — на Мириам обратил внимание сам император. Надменность на лице Морврана Воорхиса, милостью Великого Солнца, императора Нильфгаарда сделала бы честью любому Aen Seidhe, его холодные, не знающие пощады глаза, вечно выискивавшие в придворной толпе одних лишь предателей — императору всегда казалось, что где-то да зреет заговор. Последнее, что можно было ожидать от такого человека — это легкомысленное увлечение потомком не очень-то древнего рода каких-то оружейников типа Кореллов, а вот, поди ж ты… Их, не то, чтобы захудалое (все-таки, не какие-то там виковарцы, всегда в столице жили) но явно не на первых планах танцующее семейство обросло вдруг головокружительными перспективами. Все сразу заметили, какие они все-таки надежные, верные короне и поставляющие оружие точно в срок. Как аккуратны они с контрактами и тонко чувствуют эпоху — в то время, как другие все ещё держатся, в переносном смысле, за острие алебарды, эти уже поняли, будущее — за бомбами, за плюющимися огнём трубами, называемыми северянами, по последней моде, не иначе, как ружья. А также в пушках и баллистах. Поэтому, услышав от племянницы, по строгому секрету, новость, дескать, наши новые друзья нильфгаарда, андорцы из зыбучих песков Зеррикании, разозлились из-за какого джинна и чуть ли не войной там у себя на кого-то решили идти, барон обрадованно всплеснул руками, подсчитывая грядущие барыши. — Ах, деточка! Войны и из-за меньшего пустяка начинались! Император-то наш знатный параноик, странно, что раньше такого не приключилось… Ты уж нашепчи императору на ушко, что дело правое. Речь-то идёт о тысячах, если не миллионах флоренов! Такой шанс упускать нельзя!

×××

— Мне кажется, Эскель, ты к Лаурину не справедлив, — тихо сказал Эрин, — если бы он знал, как Маранье плохо, он бы раньше помог, ясно дело… но она ж не жаловалась никому никогда… Эскель тяжело вздохнул. Эрин сейчас ярко напомнил ему своего отца, но не того Киарана аэп Эасниллена, которого Эскель повстречал давным-давно на опушке леса, а того, кем тот потом стал — многомудрым политиком, всегда способным найти компромисс. Большак полнился сплетнями, разговаривать на политические темы перестало быть делом запретным, и краснолюды за кружкой пива сходились в одном — стой за плечом Саскии не взвешенный сухарь Киаран, а харизматичный Иорвет — и не прожил бы Верген столько лет мирно. Чем больше Эрин взрослел, тем больше становился похож на своего отца. Но Эскелю сейчас было слишком худо, чтоб искать компромиссы. Происходящее напоминало его историю с Дейдрой, но на Дейдру хотя бы можно было злиться, Дейдру хотя бы можно было ненавидеть. Это тогда помогало. По Маранье же он отчаянно, непереносимо скучал. Мир сузился до боли потери, и Эскель знал, что единственное лекарство от этого — ждать, ждать и верить, что когда-то станет легче. Пусть через месяц, пусть через год, но станет. Надеяться на то, что Маранья очнется и кинется ему на шею, он себе не разрешал. Она даже его не вспомнит, будет смотреть с вежливым недоумением и вежливой благодарностью, когда ей расскажут, что вот, дескать, наёмник, сопровождал на север, вызволил из кочевнических лап. Искренне поблагодарит и постарается предложить ещё денег. И даже если ей рассказать о том, что он все путешествие делили постель, особого впечатления это не произведет — вот они, свободные нравы Эблы. — Пустое, Эрин, — тихо сказал он, — как будет, так будет. Эрин снова посмотрел на Эскеля, и снова крайне внимательно. В миндалевидных, чёрных, то ли зерриканских, то ли эльфийских глазах плескалось неподдельное сочувствие. — Постарайся простить, Эскель… — тихо повторил молодой эльф, — прежде всего себя, потом обстоятельства, потом всех остальных… Как Лаурин простил Эблу за то, что они держали его в кувшине… — Как я надеюсь, простит меня джинн, которого я связал эльфийской кровью… Тут пришёл черёд Эскеля удивляться — Эрин чуть ли не всхлипнул. — Как я надеюсь, простят меня мои родители за то, что я собираюсь сделать…

×××

Геральт смотрел на то, как жадно глотает Ламберт местный, заменяющий пиво, напиток, словно в самый последний раз, словно сейчас отнимут, и размышлял, что вот оно что, правду говорят — беда не приходит одна. Мало того, что в последние недели ему было больно смотреть на Эскеля! Сам Эскель либо молчал, либо отвечал до крайности скупо, но от словоохотливого Койона Геральт узнал про горячую любовь во всех подробностях. Он сам втащил беспомощную Маранью к себе на седло, тогда, в пустыне, когда джинн вырвался наружу, и обознаться было невозможно — офирский бархат свое дело сделал. Ей повезло, что принц Лаурин подошёл вовремя. Ещё чуть-чуть, и от неё осталась бы одна оболочка. И вот, и снова. Ламберт давился словами. — Старый хрыч, а! Полез на вилохвоста! Вот какого хера? Какого хера, спрашивается? Когда они полчаса назад появились перед его домом, Геральт уже понял, что дело неладно. Просто так Йеннифэр не подорвалась бы Ламберту помогать. Сейчас она сидела рядом и блестела фиолетовыми глазами. По напряженному лицу Геральт и без Ламбертовых истерик понимал, насколько все плохо. — Кейра сейчас с ним, - спокойно пояснила Йен, — рану мы залечили… по-первой… Она снова покосилась на Ламберта, который, кажется уже приходил в себя. Ламберт весь подобрался, аж глаза азартом заблестели. — Тут дело в чем, — продолжила Йенн старательно подбирая слова. Кажется, что именно сегодня, она не была настроена на перепалку. — Как бы вы, ведьмаки, не играли со своим долголетием, но даже ваша жизнь не безгранична. Весемир, конечно, еще крепок… но… грубо говоря, оставлять его на зиму, одного в крепости, да еще теперь раненого, было бы преступлением. А Эскель, по последним слухам, возвращаться туда не собирается… Ламберт пожал плечами, первый раз за всю свою жизнь неожиданно соглашаясь с Йеннифэр. — И поэтому, — веско сказал он, — у нас проблема!