Длиною в жизнь

Туссент, действительно, был красив. А Эрин глядел, как Эскель помогает Маранье спешиться, как вместо того, чтобы опустить ее на землю, подхватывает на руки и несет до самого крыльца на постоялом дворе. Смотрел он, и думал о своём. Маранья, несерьёзно пытаясь вырваться, хохоча, упиралась ладонями Эскелю в грудь. Глядя на её счастливое, улыбающееся лицо, Эрин вспомнил свою мать — не раз и не два он становился свидетелем подобных сцен между родителями. Уж тогда-то, конечно, он отворачивался, морщился и фыркал, что, дескать, противно мне на вас смотреть... А сейчас, почему-то, понял, как по своей прошлой жизни соскучился. Соскучился по Вергену, по переулкам, по старому глупому вязу около Тиановской аптеки, по самому Тиану, который, как пить дать, сидит каждую субботу у родителей и пытается их развлечь. Эрин прямо-таки видел, как Тиан сидит, подперев щеку, у них на кухне и уминает мясной рулет, а его отец, Микаэль, со слезою на глазах вспоминает о том, как однажды они с Тианом, когда тот совсем еще мальцом был, пытались Козляруса дрессировать. Отец, наверное, сдержанно улыбается, а мама заливисто смеется, совсем как Маранья. Она всегда так делала несмотря на то, что Тиановский батя иногда мог свои истории по двенадцать раз на дню пересказывать. Одни и те же, одни и те же… В Боклере как раз намечался очередной праздник, и разукрашенные лентами ветви молодых дерев торчали из каждого окна. Эльф глубоко вздохнул. Потом ещё раз вздохнул, повел плечами, сам себе кивнул и повел двух коней на конюшню, через маленький, уютный, хотя и заросший кое-где сорной травой дворик. В этом постоялом дворе, сказал Эскель, им предстояло провести всего одну ночь. — Клянусь Цаплей, ты ж эльф, настоящий эльф, — всплеснула руками хозяйка постоялого двора, стоило ей Эрина увидать. Эрину захотелось на это высказывание брезгливо сморщиться, но вместо этого он вежливо улыбнулся. Всё-таки, Койоновская школа давала о себе знать! А может, и отцовские дипломатические гены проросли? Корчмарица была из тех, чья грудь проходит в дверь прежде обладательницы, да ещё и бюст этот, который, по здешней бесстыжей моде, был едва-едва прикрыт кружевными лоскутками... Бюст колыхался и прыгал, когда хозяйка приветственно уверяла, что, дескать, раз такие гости, она индюка зарежет, да велит с лесными травами потушить. Вот уж все довольны станут! Койону, стоящему рядом с хозяйкой, явно приходилось прилагать усилия, чтобы смотреть ей в глаза и только в глаза. Хозяйка верещала о том, как же она рада их видеть, как же ей это приятно, что вот, дескать, они и на обратном пути остановились именно у неё на ночлег, и что, дескать, мастер Эскель — да тот вообще знакомый её хороший с незапамятных времен! Эрин эту трескотню еле выдерживал, хорошо хоть, основное внимание любезно отвлекла на себя Маранья. Хозяйка явно только и зыркала на то, как Маранья держит Эскеля под руку, и явно лопалась от незаданных вопросов. Несмотря на то, что корчмарица, все же, показалась Эрину довольно любезной (по внешности не судят — учил Койон), он облегченно вздохнул, оставшись в комнате один. Койон, с которым эту комнату предполагалось делить, туманно намекнул, что, дескать, решил посетить сестер-белошвеек, и отправился, как Эрин понял, в бордель. Эрин на это уж скривил рожу. Такие вещи его не интересовали. Не интересовали совершенно. Молчаливый слуга притащил вполне приличную бадью, и даже наполнил её вполне тёплой водой. Не так, как дома, конечно, не так, как в Махакаме, но тоже вполне терпимо. Эрин с удовольствием вымылся и с удовольствием растянулся на кровати подле окна. Окно было огромным, и, как многие окна в Боклере, каким-то излишне декорированным, вычурно резным. Вид из окна открывался преинтереснейший — тут тебе и ажурные шпили, и цветущие, просто-напросто отчаянно в это время года, клумбы, и синее-синее озеро… Багровел умирающий закат — кровавые блики танцевали на позолоченных крышах, декоративных беседках, башенках, на причудливых фасадах. Будто б роскошный город последний раз хвастался своим великолепием, потому как на него опускалась ночь. Снизу донеслись голоса и Эрин, перегнувшись через подоконник, увидел, что и Маранья шагнула к окну, и тоже любуется закатом. Она что-то рассказывала, ее голос звенел, как колокольчик, а стоящий позади Эскель что-то вполголоса отвечал. Кажется, речь шла про Эблу, и Эрин, было, уже навострил и без того острые уши, но подслушивать показалось неуместным и неловким — со своего места он видел, как Эскель обнял Маранью со спины, отвел ей волосы и поцеловал сзади в шею. Эрин откинулся назад на кровати, и стал читать подаренный на прощание Перешем фолиант. Речь, как всегда, шла о джиннах, и если верить Перешу, тот книгу от сердца оторвал. Но Эрин не верил, хотя и вспомнил о том, как хорошо они с Перешем ладили, и как бы неплохо было провести ещё несколько лет, работая и дальше его помощником. В такой прекрасной библиотеке! Интересно, разобрал ли он залежи в восточном крыле, на верхней полке, там, где лежали книги, написанные, говорят, ещё до того, как люди пришли на Континент… Заинтересовавшись, Эрин добыл даже учебник по Старшей Речи, чтобы понять, так ли это… Вот отец-то поразится, когда Эрин его на Старшей Речи поприветствует! И с этой приятной мыслью Эрин уснул.

×××

Зал был огромен, величественен и нереально, невозможно прекрасен. Колонны уходили куда-то вверх, терялись в небесах, все вокруг дышало золотом, золото жило и танцевало, бесконечно лёгкое, нежное и живое. Золотые нити пели и шептали, и Эрин с удивлением понял, что понимает их язык. Такого сна Эрину видеть ещё не приходилось — в нос ударял запах невиданных, пряных цветов, глаза, слезились от ветра, который дул откуда-то сверху. Почему-то Эрин был твердо, бесконечно уверен, что золотые колонны, стремящиеся в небеса, не упираются никуда — просто стремятся ввысь, покуда хватает глаз. — Ты прав, маленький эльф, — произнес напевный, приятный голос, говоривший на всеобщем с мягким, невыносимо знакомым акцентом. — Потолок увидеть невозможно, потому что его там нет. И как хорошо, что ты не боишься, бояться не стоит… Твое тело спокойно спит там, внизу, и ты можешь проснуться совершенно в любой момент. Эрин потрясенно обернулся. Женщина перед ним была сама любовь и нежность — совершенная красота лица и тела меркла в свете поистине материнской улыбки. Даже воздух вокруг женщины, казалось, преображался, тёк иначе. Голубой, яркий шёлк подчеркивал алебастрового цвета кожу и пшеничные, ярко блестящие в свете этого странного места, волосы. Странное одеяние женщины не скрывало торчащую грудь, и Эрин с потрясением заметил, что груди у неё не две, а три. Эльф встряхнул головой — что-то, в последнее время, перебор в его жизни с оголенными грудями! Женщина ещё раз засмеялась — он уже понял, что читает она его мысли, как на ладони. Она щелкнула пальцами, и перед Эрином, совершенно неожиданно, возникла собственная его мать. Богатые волосы Ирис были собраны в сложную, перевитую жемчугами прическу, ярусное белое платье окутывало фигуру, как легчайшее облако, да и выглядела она куда моложе, чем Эрин помнил. — Джинны могут менять облик, — сказала она, — такой я увидела её в первый раз. Джинн, заточенный в ней, по какой-то причине очень хотел, чтобы она жила и дальше. Поддерживать жизнь человеческого тела здесь — казалось нам всем непосильной, нерешаемой задачей — мы можем вниз, к людям, спуститься, но они к нам — нет. Обычно мы общаемся так, как сейчас — во снах. Женщина нахмурила брови Ирис —тонкие, черные, с кисточкой. Эрин вдруг отстраненно подумал, что Маранья и его мать удивительно внешне похожи — как он этого раньше не замечал… — Но он справился. Лаурин справился. А потом выяснилось, что уже тогда под сердцем твоя мать носила тебя. Исключительный случай! Сумасшедший поворот Предназначения. А эльфийская кровь твоего отца помогла тебе выжить. Эрин посмотрел на свои руки. Вернее, посмотрел сквозь них, но даже в этом —полупризрачном состоянии он видел золотые нити, проросшие в его плоть. У него было странное, необъяснимое ощущение — как будто кто другой, более зрелый, более хладнокровный, чем он, шевелил сейчас мыслями в его голове. Так вот почему всю свою жизнь он чувствовал себя чужаком, где бы он ни был… Чувства, предчувствия, прочитанные в библиотеке труды, мысли, страхи и недомолвки вдруг сложились воедино. — Так ты и есть королева джиннов? — спросил он. — Та, которую называют матерь Эбла? Та, которая жила в Зеррикании много-много лет назад? Властительница страны джиннов? Королева джиннов улыбнулась тёплой, всепрощающей улыбкой. Облик Ирис исчез, но теперь ни голые груди, ни белобрысые локоны не казались Эрину пошлыми. Все искупала эта сочувствующая, сострадающая улыбка. — Мне так жаль, маленький эльф, — сказала королева джиннов, — многое тебе предстоит пережить. Многое из того, что тебе предстоит пережить, никто другой не пережил бы. Помни, что страна джиннов и твоя родина тоже. Ты был здесь ещё до своего рождения. Если когда-нибудь тебе понадобится помощь джинна — тот не посмеет отказать. ××× Маранья обняла его во сне обеими руками. Каштановые волосы разметались, и на белых простынях было особенно заметно, какая у неё все-таки смуглая, поцелованная солнцем кожа. Эскель крайне осторожно переложил ее голову со своего плеча на подушку. Маранья приоткрыла один глаз и сонно спросила: — Ты куда, Эскель? Эскель нагнулся и поцеловал её в щеку. — Вниз. Хочу управиться со всеми делами до завтра. Маранья резко привстала на кровати. — Я с тобой. Эскель приподнял бровь. — Зачем? Маранья, я собираюсь заняться лошадьми, договориться насчёт провианта. Спи, отдыхай. Маранья тряхнула волосами и закусила нижнюю губу. — Давно хотела сказать тебе. Постоянная опека мне так претит! Она спустила с кровати обе ноги, охнула и схватилась за бедро. Эскель покачал головой. Своими наблюдениями он с ней делиться пока не решался — но было ясно как день: эманации пробирали её все хуже и хуже. — Я все ещё связан контрактом с Эблой, милая. То, что я делаю — часть моих обязательств. Этот аргумент подействовал. Маранья прекратила натягивать юбку и подняла на него глаза. — Но контракт скоро кончится! Вместе с моими проблемами. И подпругу, и всего коня я, скорее всего, смогу затянуть и сама. Эскель пожал плечами и задумался, что бы ему такое на это ответить. Причин, по которым Маранья, видимо, начинала злиться, он не понимал в упор. Кто ж их поймет, этих женщин? Интересно, что сделал бы Геральт на его месте? — Вот тогда и посмотрим… — миролюбиво ответил он. —Насчёт подпруги я не возражаю, а завтра есть завтра. Маранья, неизвестно отчего, разозлилась ещё сильнее. — Ты всегда живёшь одним днем, да? Убил чудовище, и ладно? А что ты думаешь о будущем? Что ты думаешь о нас, Эскель? Эскель возвел очи горе. Суть претензии была ему совершенно не ясна. — Будешь тоже навещать меня, время от времени, как Йеннифер Геральта? Может, и её порталом воспользуешься? Или нет, подожди, здесь же такая прекрасная гостиница, с такой прекрасной хозяйкой… Ах, вот в чем было дело! Эскель хлопнул себя ладонью по лбу — Да ты с ума сошла, ревновать меня к ней! Для половины женщин в округе я — хуже чудовища. Единственная причина, по которой хозяйка на нас так пялится — в толк взять не может, с какой стати ты со мной так мила. Маранья порывисто потянула его на себя, прижалась лбом к его лбу. — Ты не чудовище, Эскель. Чудовища все остальные! Эскель вздохнул запах её волос и понял, что никуда сейчас не пойдёт. — Ну что ж… Будем надеяться, в Эбле все по-другому. Маранья скривила губы и пожала плечами. Эскель мягко притянул её к себе, погладил больную ногу. — Люди везде бывают хуже василисков. В Эбле привечают нордлингов, это да. Однако с точки зрения тех же кочевников — мы чудовища ещё те.

×××

Больше всего на свете Орак-Утуй ценил боль. Боль — сестра войны, а разве может быть на этом свете то, что кочевнику милее? Не зря же раньше ставили по капищу на каждой стоянке, и приносили жертвы идолу войны? И если с войной следовало быть осторожным, то болью можно было наслаждаться безнаказанно. Критерий, по которому он выбирал себе женщин, многие его подданные, за глаза, называли безумным. Повелитель мог бы составить себе гарем из жемчужин, выросших по обе стороны Синих Гор, а вместо этого он брал горбуний, шрамированных, хромоногих и тех, кому ещё тогда неподчинившиеся младшие кланы, в наказание за неверность, вырывали на одной руке ногти. И лишь брат старшей жены, Нияглы, хитромудрый и узколицый Мажыр догадывался, почему у повелителя такие предпочтения. Догадывался, но предпочитал, опасаясь за свою шкуру, помалкивать. Повелитель предпочитал женщин, умеющих терпеть боль. Познавших не по воле рока —не в родовой горячке, или по ещё какой хвори, а прошедших через жестокие и расчетливые руки. Мажыр раз и навсегда запретил себе думать про ненавистных повстанцев из пятого, поставленного теперь на колени, племени и про то, что они сделали с его сестрой. Бывшего их вождя он прикончил лично, и сделал это ой, не быстро —Орак-Утуй разрешил. Уже за одно это Мажыр будет служить ему с собачьей преданностью всю свою жизнь. Уже за одно это... Купец, назвавшийся Маньяро, выглядел до того жалко, что Мажыру стоило усилий сдержать самодовольную ухмылку. Повелитель не раз и не два критиковавший Мажыра за мягкотелость, теперь уж точно будет доволен. Глупый караванщик был не просто избит, он был измочален. Один глаз заплыл, другой ' не открывался, роскошное когда-то, голубое андорское одеяние превратилось в жалкие голубоватые, грязные лохмотья, зубы наполовину были выбиты, а левая нога торчала под неестественным углом. Однако, подметил про себя Мажыр, ногу и вправить можно, и глаз ни один не вытек. Уродовать и убивать людей без необходимости он терпеть не мог — живой человек, да ещё и при двух ногах, при двух руках может на много что сгодиться, если припугнуть, а с мертвяка иль калеки — какой с них толк? Караванщик был прикован за обе руки, за кольца, торчавшие из противоположных стен пещеры. Ноги ему связывать не стали — все равно никуда не убежит. У бестолкового караванщика и стонать-то сил уже не осталось. Однако, по компетентному мнению Мажыра, ему ещё повезло. Не будь он офирцем, остраненно думал Мажыр, били бы в два раза крепче. Эблу, Андору и Тараско повелитель ненавидел жуткой, кристальной, удушающей ненавистью. Раньше пустыня, говорил Орак-Утуй, принадлежала всему миру, все были равны. А потом одним пришла в голову мысль, почему именно их ветвь лучше других. Одним повезло встретить эту самую матерь джиннов, Эблу (как же Повелитель ненавидел это имя!), другие начали заигрывать с драконами (чтоб их всех чума драконья съела, чешуйчатых тварей), третьи предались таким непотребствам, что лучше про это даже не думать. При мысли об андорских мужебабах Мажыр сплюнул. — Ну и что мне может рассказать этот огрызок человека? Орак-Утуй явно не понимал, зачем Мажыр тратит его время. Караванщик попытался открыть рот и заговорить, но выбитые зубы мешали. Орак-Утуй терял терпение. Мажыр вздохнул. — Он сопровождал из Эблы некую женщину до Стонущих гор. А телохранителем этой женщины был ведьмак. Настоящий, северный ведьмак. Орак-Утуй оскалился. — Тот самый? Караванщик собрался с силами, что-то проскрежетал и Мажыр поспешил повторить. — Нет. Тот был не седой. С огромным шрамом на всю морду. А потом, распрямившись, заговорил уже от себя. — Если они прошли через Стонущие горы, то и возвращаться будут через Стонущие горы: ведьмак не знает Зеррикании и пойдёт тем же путем. Предлагаю поставить засаду, повелитель. Орак-Утуй кивнул. На лице повелителя расцвел оскал, который при некотором, да что там — огромном желании можно было бы принять за улыбку. — Молодец, Мажыр. Сегодня ты хорошо послужил мне.

×××

Кинарат боялась. Боялась, что её ждёт за поворотом коридора. Боялась открывать дверь. Хороший, и, по сути, единственный друг, который у неё появился, по мановению руки мог исчезнуть, а его место занял бы непробиваемый придворный, от беспрекословной вежливости которого Кинарат будет тошнить. После выяснения отношений в бассейне Лаурин молча проводил её до комнаты, заметив, что о таком надобно подумать в тишине. И, уже прощаясь на лестнице, замялся: — Все ещё надеюсь, что могу считать тебя своим другом, — и с этими словами он вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь. Кинарат же, привыкшая анализировать каждое слово и намек, прекрасно понимала, что подобные слова мало что значат. Мало кто рвёт дружбу открыто. Для этого надо соблазнить чужую жену или пойти войной на соседа. В остальных случаях предполагается вежливое избегание, пока приязнь не угасает сама по себе. Тем более, в кругах дипломатических. Кинарат досадливо поморщилась. Кажется, она привязалась к Лаурину, и куда больше, чем рассчитывала. Это, несомненно, было ошибкой. Правильным было бы иметь отношения с будущим мужем прохладно-дружественные. Деловые. Уважение — вот на чем должен держаться брак, взаимное уважение и ничего иного. А то, что предложение Лаурина принять ей придётся, для Кинарат стало очевидно за последнюю неделю. Она глубоко вздохнула и толкнула дверь. Принц Лаурин сидел за столом и что-то деловито писал. Короткие волосы, зачесанные почти на придворный манер, легкий кафтан аккуратно застегнут на все пуговицы. Увидев её, он поднялся и поклонился. — Княгиня. Кинарат в который раз вздохнула. — Не обязательно так формально. Лаурин, прищурившись, посмотрел на неё. Кинарат снова была в облике Нины — иначе было бы невозможно убежать из покоев в одиночестве. — А как надо? — спросил он напрямую. — Теперь ты знаешь мою тайну, а я знаю твою. Что прикажешь делать с этим? Кинарат выдавила из себя светскую улыбку и взяла быка за рога. — Прекрасная основа для брака, если ты ещё не передумал. Брови Лаурина взлетели. — То есть, тебя не смущает, что я не человек? Кинарат повела плечами. — Смущает. Это странно. Но знаешь, самые настоящие люди могут быть хуже василисков. Мне нужен твёрдый брак, который укрепит моё положение. У нас в Тараско, извини меня, не Андора — женщина одна долго править не сможет. Рано или поздно я проснусь со стрелою в ухе, или не проснусь вообще. И все погрузится в хаос. Глаза Лаурина прищурились совсем уж строго. — Да уж. Тут даже за джинна замуж соберёшься. Восстановлением тёплых, дружественных отношений пока не пахло. Кинарат вдруг стало от этого резко, необъяснимо грустно. Вот за что он с ней так, за что? — Я пока ещё о своём решении ни с кем не говорила. Но теперь ты знаешь, да… ответ будет положительным. Если хочешь, можешь просить моей руки по всем правилам. Думаю, мы поладим. Бесконечно важно обговорить, какие интересы будут у нас с тобой стоять на первом месте, чтобы ни у кого и мысли о разногласиях не возникло. Лаурин подал ей руку и с язвинкой заметил: — В жизни мне таких романтичных вещей еще никто не говорил! Кажется, непринужденность начала потихоньку возвращаться к нему, порадовалась Кинарат. И тут же поспешила перевести разговор на нейтральную тему. — Йеннифер изволновалась, и Геральт следом за ней. Джинн не дает обоим покоя, и кажется, тут какие-то личные счёты. Лаурин почесал в затылке. — Будут тут личные счеты, если тебя тащат из воды, а потом пробуждают от тысячелетнего сна. Геральт сам во всем виноват! Кинарат улыбнулась. Это был тот Лаурин, которого она знала. Ну и как же ей поступить? Они проговорили до позднего вечера, про джиннов и мааджинов, о том, как выпустить джинна из Махакама и от этого не погибнуть, о том, зачем Лаурину вообще вот это всё нужно. И с каждый минутой Кинарат радовалась все больше и больше. Лаурин, размахивая руками, старался объяснить ей, каково это — быть заточенным в кувшине. Потом старался снова объяснить —по щелчку его пальцев груша и гранат соединялись в переплетенное, извивающееся нечто — каково это быть запечатанным в человеке. Глаза его взволнованно расширялись, когда он рассказывал о том, что это хрупкое равновесие между мирами — действительно что-то очень важное. Что ради этого он и живёт. А затем выдвигал бесконечное количество предположений, что же им делать с их конкретным случаем. Плана у Лаурина, как всегда, не было. Однако, заметила про себя Кинарат, предпосылки стать хорошим стратегом имелись. Вся миссия была организована бесконечно тихо, и, насколько это возможно, безопасно. Эмиссара сопровождал ведьмак, названный брат Геральта, так что за северный отрезок пути можно было не беспокоиться. Но вот оставалась проблема с Андорой, чья правительница на своей территории ни один посторонний кувшин не потерпит. А вот зерриканский…. Кинарат слушала, что Лаурин говорит, и, к своему удивлению, не могла сосредоточиться на словах. Слышала лишь голос, который их произносит. Рядом с Лаурином было так хорошо, так спокойно — парадоксальным образом, стало вдвойне с тех пор, как она узнала, что он джинн. Глубокая теплая радость от того, что они вот так сидят, как прежде, и говорят, как прежде, разливалась в её душе пополам с неведомым раньше чувством, про которое, как Кинарат и сама уже подозревала, маэстро Лютик (здешний, а на самом деле с Севера, поэт) так любил писать в своих книгах. Кинарат понятия не имела, что там ждёт её в будущем, но в первый раз за всю жизнь её это совершенно не пугало.