Длиною в жизнь

Лицо Эскеля было непроницаемо. Напряжение можно было прочитать лишь по жестко сжатой челюсти, по тому, как у него ходили желваки под кожей. Глаза с вертикальным зрачком глядели спокойно, почти расслабленно. У Мараньи вдруг опять заныла нога, страшно затянуло под коленкой, а во рту стало нестерпимо сухо. На минуту ей показалось, что перед ней не Эскель, а незнакомец, что она понятия не имеет, что от этого незнакомого мужчины ей можно ждать. Тоска впилась под ребра когтями — ещё несколько часов тому назад этот же самый Эскель вытирал ей слезы и улыбался своей рваной улыбкой. Эскель, который сказал Маранье, что он её любит. — Я думал, — сказал Эскель ровным, ничего не выражающим тоном. — Думал, что мы друг другу доверяем. После чего поднялся и молча вышел. В опустевшей комнате остались лишь она и Эрин. Вид у эльфа был виноватее некуда. И сразу стало видно какой он юный ещё, в сущности ребенок. Эрин рвано, виновато вздохнул, свесил голову. — Пустое, — Маранья тяжело поднялась со скамьи. — Ты не виноват. Виновата только я. Она обреченно смотрела на ветку растущего во дворе дерева с белыми, лилейными цветами, протянувшуюся в окно. Цветы пахли, и пахли сладко. Маранье не хотелось думать ни о чем, кроме этого терпкого, сладкого, навязчивого запаха, который, благодаря летнему зною, казалось, висел в воздухе дымкой. Если она станет думать о чем-то другом, то ей сразу станет больно. А боли в её жизни и так было предостаточно. Скандал в доме мастера Янгурда замять удалось, скажем так, не сразу. Но удалось. Мастер Янгурд, про кувшин до этого пять десятилетий не вспоминавший, обрадованно заложил тройную цену, которую Эскель с Мараньиных денег безо всяких проблем оплатил. Маранья была, конечно же, зла на Эскеля (за то, что тот превратился в кусок льда!) но ещё больше она была зла на себя. В какой такой момент она полностью потеряла контроль над тем, что происходит? В какой? Маранья тяжело встала и, прихрамывая и опираясь на костыль, проковыляла мимо Эрина и Койона в соседнюю комнату — эльф, было, подорвался помочь, но Маранья жестом руки остановила его. Ей так хотелось остаться одной. Она приляжет всего-то на полчаса. Совсем чуть-чуть отдохнет. После винной вечеринки наступает похмелье, так и после горячей влюбленности — думала Маранья. Она свернулась клубком в кровати, чувствуя себя одинокой, как никогда, и даже боль снаружи не могла заглушить боль внутри. Умом она понимала, что Эскель, скорее всего, просто оседлает коня, проедется по Махакаму, дабы остыть, а потом снова подойдёт к ней и они поговорят. Потому что Эскель всегда поступал разумно. Ну, или почти всегда. Но сердце точила обида, жёсткая и глупая обида — потому что, по идее, виновата во всем была Маранья сама. Обида заставляла ее всхлипывать и вжиматься лицом в подушку. Маранья обижалась, обижалась, обижалась и сама не заметила, как уснула. Там, где она находилась, света не было, был приятный, мерцающий полумрак. Темнота пересекалась золотыми всплесками, и общее ощущение было — бредешь в густой воде, как в киселе. Маранья мигом раздумала бояться — о таких случаях она и читала, и слышала не раз. И случай не замедлил показаться. Женщина, или то (Маранья поправила сама себя), что имело облик женщины, она была абсолютно, бескомпромиссно, всепобеждающе рыжей. Рыжими были её огненные вихры, рыжими были брови, на молочной коже — россыпь рыжих веснушек, даже ресницы над карими глазами были темно-рыжими, медовыми. Женщина была обнажена, и Маранья видела, что веснушки покрывают не только лицо, но и все тело, расходятся по коже затейливой россыпью, как звезды в особо звездную ночь, когда виден весь Млечный Путь. Незнакомка отнюдь не была красавицей — большеват нос, полные щеки, наметился второй подбородок. Чересчур пышная грудь колыхалась при каждом движении, а полноватые, покрытые созвездиями веснушек руки были уперты в аппетитные бока. Женщина была явно склонна к полноте и столь же явно ей было на это наплевать — то, как она вольготно держала себя, как уютно чувствовала себя в собственной шкуре, сразу бросилось Маранье в глаза. Сочная как персик — сказали бы про такую в Махакаме. А уж что сказали бы в Темерии и повторять не стоит. Хоть бы одежду себе сотворила, подумала невпопад Маранья, и тут же одернула себя за непонятно как приобретенный на Севере снобизм. Об этом ли сейчас думать? — Ну, — голос женщины был мягкий, бархатный, обволакивающий, как обволакивает пуховое покрывало в холодную ночь. — Я вижу, ты уже все поняла… Ну же, освободи меня… Не нужен тебе никакой Лаурин! — женщина засмеялась тихим, низким, грудным смехом и Маранья почувствовала, как этот смех парализует её волю, заставляет полностью подчиниться. Маранья, не в силах противиться, замотала, все-таки замотала головой. — Как только я выберусь из кувшина, в ту же самую секунду излечу я твое увечье… Голос незнакомки стал слегка раздраженным, не таким мягким. Казалось, её искренне удивляло, что кто-то может с нею не согласиться. — Я же не хочу зла, — настаивал джинн. — не хочу пить твою душу. Но, — она легко повела белыми плечами, и на Маранью уставились круглые, внимательные, совершенно нечеловеческие глаза. — Но ты ж понимаешь, что сама я не выберусь… Джинн щелкнула пальцами, и темнота вокруг Мараньи заколола золотыми иглами, холодными, беспощадными, как судьба. Маранья дернулась, ожидая боли, но боли не было. Сначала уколы были деликатными, почти нежными, потом стали настойчивее. С каждым новым уколом все меньше оставалось в Маранье от самой Мараньи. Она безмятежно тонула в шепоте этой женщины, понимая, что она сама, ее мысли, ее чувства, да вся ее жизнь становятся абсолютно незначимыми, неважными. — Забудь, забудь, — приказывал шёпот. — Подчинись… Ничего более правильного, кроме как стать послушной марионеткой, Маранья сейчас и представить себе не могла. Встать, открыть глаза, пройти в другую комнату, взять со стола этот кувшин и со всей дури шарахнуть его об стену. Магия настаивала, подчиняла, золотые иголки впивались все настойчивее — Маранья плыла и тонула на этих волнах. Резкий, жесткий рывок выбил её из колеи, заставил золотые волны мигом разойтись, а шёпот — умолкнуть. Маранья барахталась на покрывале в своей кровати, её голова моталась из стороны в сторону, а Эскель тряс её за плечи. Рядом обеспокоенно звенел голос Койона. — Маранья, Маранья, очнись! Она с громким всхлипом втянула воздух и распахнула глаза. Эскель тут же прекратил трясти её за плечи и порывисто обнял. — Очнулась? Помнишь себя? Скажи, как меня зовут? Маранья вяло кивнула, все еще ощущая, как золотые иглы колют ей кожу, а душу засасывает темное, непонятное нечто. — Эскель… — прохрипела она. Тот кивнул, в глазах его на минуту проскользнуло самое теплое выражение, по которому она уже успела соскучиться до безумья, и повернулся к Койону. — А что с Эрином? Тот хлопнул себя по лбу. — Не знаю! Эскель собранно кивнул, поднялся с кровати. Посадил Маранью на край, взял за плечи, заглянул в глаза. — Послушай меня. Оставайся здесь. Я сейчас вернусь. Никуда не уходи и не вздумай засыпать, — он помедлил, а затем сжал её руку своей и добавил. — Прошу тебя. Маранья опять кивнула. Эскель с Койоном, как ошпаренные, выскочили из комнаты — она только и услышала топот их ног. Саламандра, сидевшая в последнее время, с тех пор, как их предприятие не удалось, тише воды, ниже травы, вдруг зашипела, и, больно царапнув, спрыгнула с мараньиного запястья. Золотой змейкой ринулась вслед ведьмакам, оставив Маранью в полной растерянности.

×××

Эрин и сам не понял, как задремал. Сидел в кресле, думал — ну какой же он дурак, злился на себя, на Койона, на Эскеля и по привычке, на отца. На всю это дурацкую, так глупо сложившуюся ситуацию. Обычно он никогда не забывал принять свое зелье, потому что жизнь без кошмаров оказалась куда лучше и приятнее, чем он мог себе представить. Может быть, даже и не Махакам был причиной его преображения, а именно это. С Койоном он уже говорил, тот про зелье вспомнил и обещал помочь. Все-таки молодец Тиан, как ловко тогда придумал! И на этой мысли Эрин свесил голову на грудь и заснул. Темнота вокруг него привычно расцвела золотыми цветами, и он уже успел испугаться, как вдруг ощутил, насколько по-другому все теперь было. Обычно колючие, золотые сполохи плясали дружелюбно и ровно, и Эрину впервые показалось, что угрозы от них нет. Он резко ощутил чье-то присутствие, а потом темноту прорезал возмущённый голос: — Нет, это что такое? К одному сунешься, бабы рогатые набежали, чуть между глаз не втащили! К другому — вот это вот. Мать-перемать, да ты ещё и эльф! Золотые сполохи вокруг Эрина рассмеялись, и он с удивлением понял, что они послушны его воле. Откуда-то, непонятно, правда, откуда, но Эрин точно знал, что стоит ему захотеть — и назойливый голос исчезнет. Сполохи согласно затрепетали в ответ. Тем временем, появилась обладательница голоса. Абсолютно рыжая, абсолютно голая женщина, в меру полноватая и роскошная, такая, каких обожают в Темерии, любят в Редании и из-за которых, говорят, черные варвары готовы убивать в Нильфгаарде. Полные, молочно-белые груди с розовыми торчащими сосками смотрели Эрину прямо в переносицу. Затейливые россыпи веснушек покрывали полушария грудей так же, как и все белое, ухоженное тело. Эрин равнодушно взглянул на упругий бюст перед своим лицом и равнодушно, слегка поклонился в ответ. Подобные вещи его совершенно не интересовали. Хотя он и должен был признать, что в голове промелькнула мысль — будь на его месте Тиан, тот бы, наверное, увидав такие груди, упал бы обморок от свалившегося счастья. К грудям прилагались крутые бедра, роскошные, покатые плечи, густая грива ярко-рыжих волос, круглые карие глаза и полные губы. А довеском к ним шла язвительная, совсем не любезная улыбка, с которой обладательница губ их кривила. Женщина выглядела очень, очень недовольной, а Эрин вдруг понял, что бояться не следует, и стоит ему шикнуть, так назойливая, грудастая баба запросто исчезнет из его сна. Черная с позолотой тьма согласно всколыхнулась, загудела. Эрин поднял руку и удивлённо присвистнул. Золотая ветвь узора, живая и прихотливая, так и струилась по его кисти, по локтю, заходила на ворот рубашки, пробралась внутрь. Золотые руны приятно защекотали кожу. Рыжая женщина отступила на пару шагов, из золотой тьмы в тьму настоящую. На ее лице румянец сменился паникой. — Подожди, — Эрин протянул было руку, чтоб задержать её, спросить, узнать, что же это такое было, но тут перед глазами у него разорвались тысячи искр, а в уши ударил звук тысячи охотничьих рогов. Задыхающийся и мокрый, он свалился со стула, на котором сидел — и кто-то ловко подхватил его. Повернув голову, Эрин понял, что то был Эскель. Напротив них стоял Койон с пустым ведром, откуда он, как оказалось, и окатил Эрина ледяной водой. — Уф-ф! — ведьмак облегченно вздохнул. — Кажется, обошлось…

×××

Кинарат смотрела во все глаза. Северянок она видела всего лишь пару раз и мельком, а это была, судя по всему, крайне необычная северянка. Её красота была бы ошеломляющей и фантасмагоричной — глубокие, как озера, фиолетовые глаза, роскошная копна иссиня-черных волос и алебастровая кожа. Была бы, встреться эта женщина нам где-нибудь на холодном Скеллиге, в старосветской Вызиме или, на худой конец, даже в Вергене. Но здесь, среди сумасшедшей красоты цветов, и не менее сумасшедшей красоты женщин, Йеннифэр из Венгерберга, загадочная нордлингская чародейка, смотрелась… буднично… За ней спешил тот самый седовласый тип, Геральт из Ривии. В Тараско при упоминании его имени почтительно округляли глаза, дескать, легендарный воин с Севера, но третьего дня Кинарат (в обличии Нины) прошлась по дворцовой кухне и стала самым что ни на есть свидетелем того, как этот самый Геральт смачно ел свиную рульку и при этом ещё и гоготал, как лошадь, хватая по столу рукой. Так что легендарности слегка поубавилось. Причиной гогота были шутки северного же барда, небезызвестного Виконта фон Люттенхоффа, чьи эротические вирши, будили, говорят, огонь в чреслах и сердцах на Севере, хотя здесь, в Саду Тысячи Цветов, и воспринимались, как легкая шутка. Вертлявый поэт завершал процессию. - Йеннифер… — Лаурин по-простому сидел на корточках подле маленькой Айи, которая с интересом гладила местную свободную животинку — златорунного козлика с лихо скрученными рожками. — Чем обязан честью? Йеннифэр остановилась, обдала всех запахом сирени и крыжовника, и выразительно прошелестела чёрной муслиновой юбкой. — Приветствую, принц, — она вежливо наклонила голову и вопросительно уставилась в сторону Нины-Кинарат. — Могу я говорить свободно? Лаурин повел плечами и, к большому удивлению Кинарат, кивнул. Айя отбежала от принца, притащив за собой козла с сонной мордой, и уткнулась в колени Кинарат. Человеком у неё быть пока не очень-то получалось. — У нас был договор, — с места в карьер начала чародейка, не удостоив Кинарат и единым взглядом. — Договор о том, что ни один джин больше не переходит границу. И что же я теперь вижу? Лаурин насмешливо поднял брови. — Что же вы видите, уважаемая Йеннифэр? Чародейка не дала себя сбить с толку, никак не отреагировала на насмешливый тон. — А вижу я злостное нарушение этого договора в Махакаме! От вашего эмиссара, — тоном Йеннифэр при желании можно было освежевать рыбу — острее не придумаешь. Насмешливость мигом сдуло с лица Лаурина. — Откуда тебе известно? Йеннифэр торжествующе улыбнулась. — У меня есть свои источники! Геральт за её спиной покачал головой, а Лютик побледнел. Лаурин сглотнул, и Кинарат стало видно, что ему стоило некоторых усилий сохранить лицо. — Ну, если ваши источники так хороши, — холодно произнес он, — то они, наверняка, вам рассказали о моем плане встретиться с моим эмиссаром на гряде Синих Гор. Джинн не пересечёт границу. Он будет отпущен там. ××× — То есть как, не совсем обратно в Эблу? — Эскель нахмурился. — Опять не договариваешь? Но Маранья видела, что серьезно он не сердится. Они помирились, страстно и жарко, окончательно перепутали ворох простыней и покрывал на огромной кровати махакамского дома. За деньги, что с неё взяли, имела мнение Маранья, надо было вообще все покрывала на клочки в порыве порвать! Она больше не сердилась на Эскеля за то, что тот пошёл в одиночку охотится на архигрифона, а Эскель, скрепя сердце, делал вид, что так и быть, принимает тот факт, что на самом деле целью миссии были никак не расчёты в библиотеке, а заплесневелый кувшин с рыжей, сумасшедшей бабой внутри. Хотя и расчёты, думала про себя Маранья, лишними явно не будут. Магия магией, а прогресс прогрессом, и неизвестно ещё, что из этого победит. Маранья истратила все свое красноречие, убеждая его в том, что, как частное лицо, она Эскелю никогда не то, что не солгала, преувеличить бы себе не позволила. Но вот как эмиссар принца Лаурина, она была вы-нуж-де-на, просто вынуждена некоторые факты от него скрыть. Ящерка прибежала и планы изменились, вот так-то. То, что рот на замке она держала больше из страха, из-за опасенья сделать что-то не то, Маранья решила не упоминать. Все вещи были уже быстро и споро упакованы, папки с чертежами, которые она (экая досада!) почти, почти закончила, лежали, туго перетянутые бечевкой, на дне одного из баулов. Скорость отъезда была обусловлена ещё и тем, что никто не знал, насколько хорошо зелье, впопыхах созданное Койоном, сможет защитить их сон от проникновения джинна. Маранью до сих пор передёргивало, когда она вспоминала ледяную усмешку рыжей девицы. С мастером Нияром и его семейством Маранья прощалась, практически со слезами на глазах, особенно с Зельдой — внезапный отъезд заставил понять, насколько же она к ним привязалась и как истово будет скучать теперь. Зельда, утирая слезы, надавала гостинцев в дорогу, клятвенно взяла с неё и с Эрина обещание написать. Все прощание с Махакамом прошло скомкано и быстро, куда более скомкано и куда более быстро, чем он того заслуживал. Она будет очень скучать. Эскель же, как оказалось, просто не мог на Маранью долго злиться. Просто не в состоянии был. Вырвав её из объятий джиннового сна, он ей так и сказал. — Попал я с тобой, — его глаза смеялись. — ой, как попал. Маранья, успевшая соскучиться за день, как за год, только и кивала согласно головою. Вместе с ним было так хорошо, так спокойно, так правильно. Она в который раз любовалась на Эскеля, поглаживала пальцами новый шрам у него на боку. Невероятно, но шрам уже зарубцевался, практически зажил, хотя времени прошло всего ничего. Слухи о ведьмачьей регенерации оказались правдой. — А ты как из джиннового плена выбрался? — спросила она, поудобнее устраивая подбородок у него на груди. Всё равно сегодня ночью не уснуть. Эскель весело, как-то даже залихватски улыбнулся, в глазах заплясали бесенята. — У меня есть ещё одна знакомая, любительница полазить по снам. Он приподнял одну бровь, он Маранью явно дразнил. — Подружка былых времен, с рогами. Маранья открыла рот. Она бы совершенно не удивилась, вскройся что-то такое из биографии, например, Геральта. Но Эскель? — Суккуб? Тебя связывали отношения с демоницей? Так вот почему ты открытой воды избегаешь! Эскель кивнул. — Связывали, -сказал он. — В достаточно далёком прошлом, но вот как-то благоволит она мне до сих пор. Она-то меня от джинна-то и вызволила. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, какими такими способами Эскель горячую суккубью дружбу заслужил. Маранья почувствовала, как краска заливает ей щеки, как непроизвольно становятся горячими уши и выступают злые слезы на глазах. Она ревновала, как последняя дура. Если бы эта самая суккуба возникла бы сейчас перед ней, она вцепилась бы ей в волосы — не раздумывая. А Эскель ещё и веселится? Она хотела отстраниться — но Эскель не пустил, притянул её к себе обеими руками. А потом ловко перевернулся, подгреб её под себя и навис сверху. Ситуация его явно забавляла. — Полно тебе, — его шепот был горячим, — это было давно. Очень давно. Я уж и забыл. Маранья, фыркая и отдуваясь, попыталась вырваться из железной хватки, но силы были уж слишком неравны. Эскель явно сдерживался, чтобы не рассмеяться. Маранья в очередной раз спросила себя, куда девалась та спокойная, разумная, расчетливая женщина, которой она была когда-то. В какой момент вместо неё появилась ревнивица с всклокоченными волосами. Что ни говори, а любовь иногда превращает жизнь в сплошной позор. Утром же Эскель велел Эрину привязать поводья мараньиного коня к луке его седла, а сам посадил Маранью перед собою на Василька. Мощный жеребец её веса как будто и не заметил. — Облокотись на меня и поспи, — предложил он. — А то не выспалась же совсем! — Бабы рогатые пусть на тебя облокачиваются, — подумала Маранья, но вслух такого не произнесла, понимая, как глупо выйдет. А потом грустно глядела из-за его плеча на поддернутую голубой дымкой махакамскую гряду, которая отдалялась и отдалялась. Ветер выл среди скал, но выл напутственно и дружелюбно, и Маранья спрашивала себя, доведётся ли ей сюда ещё когда-нибудь вернуться. А потом, под мерную поступь Василька, сон действительно сморил её.