С виду суккуба была точно такой же, как он помнил — а с какой бы стати ей меняться? Откровенный, более чем вызывающий наряд — (О, Мелителе! — да будь она голой, и это смотрелось бы менее пошло) крутые изгибы, роскошная грива тёмных блестящих волос и милые витые рожки — на эту деталь он в свое время запал, и ещё как запал.
Но вот выражение глаз, гневно трепещущие ноздри и упертые в бока руки — это Эскелю было незнакомо.
Обычно он всегда радовался, проваливаясь в сон с ней. Сколько раз такие сны скрашивали ему долгие зимние ночи в Каэр Морхене или стоянки на Большаке — не сосчитать. Вот только сейчас, вместо приятных мурашек ниже пупка, он чувствовал невнятную сосущую вину.
Когда он в этот раз засыпал, он засыпал не один.
— Можешь глаза свои бесстыжие не таращить, — фыркнула суккуба, не утруждая себя приветствием, — здесь для тебя, ведьмачина, больше абсолютно ничего нет. Абсолютно!
Она небрежно, кружевной пелериной прикрыла свои задорно торчащие, налитые, как яблоки по осени, груди и фыркнула в его сторону ещё раз, и куда более возмущенно.
— Чурбан ты неотесанный, дубина стоеросовая, надо же такое девушке сказать «ты мне ничего не должна, не надо ничего!», — суккуба очень похоже и обидно передразнила манеру говорить Эскеля и цокнула копытцем. — «Я тебе просто так помогу!» Как будто её в жизни недостаточно жалели. Жалостливый, тоже мне, нашёлся!
И в крайней степени возмущения закатила глаза.
— Заказ он следующий собрался брать, как же! А сам уже пропал! А! Пропал же! Смотри же, чакра ужо закрыта! Ты мне уже не интересен, не обломится больше с тебя ничего! Ну боже же ты мой, иди, разрушь себе все и пострадай ещё лет десять-пятнадцать! Только меня потом не зови. Помогать не буду!
Это было неправдой.
Суккуба заботилась о нем, хотя и очень своеобразно — Эскель знал, чего ей стоит пробраться в чужой сон, так сказать, задаром.
Если в этом сне её не напитает сексуальная энергия…
А она все равно это делала, если чувствовала, что ему плохо. С тех пор, как он пощадил её тогда, отпустил, заставив пообещать, что никого досуха она больше не выпьет, и ни один мужчина больше не умрёт от её ласки во сне.
По каким-то своим причинам, суккуба считала себя ему за это обязанной.
Когда-то староста в Варяновом Кряже, затерянной деревеньке на границе Редании и Темерии, задумал отравить пришлого ведьмака (времена были лихие), чтобы деньги за трех кикимор себе оставить. Староста был беглый алхимик из Оксенфурта, и затея, верно, могла бы и удасться. Деньгу собирал весь Кряж, и собралось немало.
Но вот только суккуба явилась Эскелю во сне и язвительно посоветовала боярышниковый чай на бороду старому дураку вылить.
А когда произошла история с Дейдрой, суккуба тоже была с ним, завывала в его снах, не давала уйти за грань.
Правда, корыстный интерес у неё был, и ещё какой.
— Шрам, ну что шрам, — шептала она ему тогда, — зато здесь все более, чем в порядке, — и её хитрые, многоопытные пальцы забирались ему за пояс штанов.
Когда-то ему это нравилось. Очень нравилось.
— Откуда ты… — начал Эскель и осекся, проклиная себя за неосмотрительность.
— А ты попрыгай с голой задницей ещё по заповедным озерцам, так я еще больше про тебя знать буду! — подтвердила суккуба его догадку, даже с некоторой ленцой рассматривая свои красивые кроваво-красные ногти.
Эскель вздохнул.
Другого пути, как выслушать суккубу до конца, у него все равно не было.
— То есть я, по твоему, все испортил?
Суккуба подняла точеные брови и кивнула, изящно склонив голову с рожками.
— Ага.
Эскель пожал плечами, неохотно осознавая, что демоница, скорее всего, права. Засыпал он с тяжёлым сердцем. То ли Маранья его превратно поняла, то ли он действительно что-то сморозил — в любом случае, от той лёгкости, с которой они общались этим утром — от нее не осталось и следа.
Эскель снова потёр шрам. Даже во сне он не мог избавиться от этой привычки.
— И что теперь делать?
Суккуба возвела очи горе, а указательный палец кверху. Ни дать, ни взять — поучающий Весемир! Вот только вряд ли Весемир облачился бы в кружевное неглиже…
Очень хочется надеяться, что нет.
— Ты рот открой и скажи, что ты думаешь на самом-то деле, зазнобе своей скажи. А чушь не пори! Она наверняка уже и сама накрутила себя по полной после твоих речей. Скажи «ты мне нравишься», скажи «я глупый ведьмовской дурак, ничем не примечательный, ну, кроме дружбы с самой прекрасной суккубой Туссента, и предложить-то мне тебе нечего…» — она тряхнула головой, поясняя свою мысль, — «но вот понравилась ты мне, Мара-а-анья!»
Суккуб затянула вторую «а» нежно и бережно, перебирая звуки нового имени во рту.
Эскель в который уже раз почесал щеку.
— Так я вроде так и сказал…
Суккуба одарила его пылающим алым взором и покрутила пальцем у виска. Потом картинно развела руками — дескать, ну что тут с тобой, с дураком, поделаешь? Фигура её начинала плавиться, терять очертания.
— Дорогуша, меня ждёт начальник туссентской охраны, который, в отличие от тебя, пылает лишь одной прекрасной, жуткой похотью. Так что я откланиваюсь, а ты попробуй, для разнообразия, подумать головой. Рассиропься кому довериться, доверие — оно, может, и окупится.
И с громким хлопком исчезла.
А Эскель — проснулся.
Ещё только начало светать, и было отчаянно холодно, как оно бывает утром в горах.
Маранья лежала у него под боком и крепко спала, уткнувшись лбом ему в плечо. Лицо у неё было бледным, веки припухли.
Ярко-каштановые волосы разметались во сне.
***
Прежде чем открыть глаза, Маранья зажмурилась.
Яркий, уверенный солнечный луч совершенно беспардонным образом забрался под веки — кажется, было уже позднее утро. Почему Эскель её не разбудил?
Резко вспомнилось, как закончился вчерашний день, и просыпаться расхотелось совсем. Так она и знала, Эскель её, в основном, только жалеет.
Как и многие другие в её жизни…
Хотя, если так посудить, то какие к ведьмаку претензии могут быть? Он выполнит свой контракт и вернётся на Север, жить дальше свою жизнь. Охотиться за чудовищами и, вполне возможно, прекрасными дамами. Через пару месяцев про Маранью даже и не вспомнит. И винить, кроме себя, некого. Как завещает нам «Заблудшая жемчужина», «лучше не пытайся использовать кого-то в любви, а то используют тебя»…
Маранья вздохнула и открыла-таки глаза.
— Доброе утро, — её тронули за плечо. — Доброе утро, Маранья.
Эскель, который, без сомнения, собирался на Север жить свою жизнь с чудовищами и дамами, сидел рядом с ней и, кажется, ждал, пока она проснётся. Голос и улыбка у него были мягкие, и он по вечной своей привычке растерянно тер ладонью свой шрам.
Рядом весело ржали стреноженные кони.
На поляне уже вовсю разлился летний, погожий, яркий день и в ноздри ударял запах горной травы, не сочный, пряный, как в поле и не сухой, как в степи — а неясно-сладкий, почти неслышный.
Маранья с трудом приподнялась, стараясь не скривиться от боли в ноге. Волшебство эманаций кончилось, а зелье она не приняла. Хорошо хоть, они с собой, в поклаже, эти зелья. А то она в своей влюблённой эйфории их и выбросить готова была!
На руке не оказалось привычного браслета — черт знает, где носит эту Саламандру.
Пока что Лаурину докладывать было нечего.
Эскель помог ей подняться.
— Больно? — спросил он участливо.
А потом, уже больше не спрашивая, привлёк к себе на колени, положил ладонь именно туда, под коленную чашечку, где болело больше всего, а другой обнял за талию.
Маранья враз обмякла. Боль свернулась как змея, и уползла до поры до времени в нору. Может, на Севере его что и ждало, но сейчас он был здесь — с нею.
— Маранья. — голос у ведьмака был хриплым и жарким. — Я вчера, наверное, что-то не то сказал.
Маранья удивлённо вскинулась.
— Я тоже брякнула, не подумав. Ты мне ничегошеньки не должен. Надеюсь, потом у тебя дела пойдут ещё лучше.
Эскель тяжело, протяжно вздохнул. Маранья слышала как в груди бьется его сердце — сильно и быстро.
Или это у ведьмаков всегда так?
Он смазанно поцеловал её в висок, а потом, хрипло откашлявшись, произнес:
— Прости меня. Ты мне нравишься. Очень нравишься. Я хотел бы… хотел бы тебе доверять.
Слова из него как будто щипцами тянули. Сердце под ухом Мараньи ещё больше ускорило ход.
Она воззрилась на него в глубочайшем удивлении. Это что он? Вечно невозмутимый нордлинг? А как же север, чудовища и дамы?
А потом привстала, оперлась руками ему на плечи и поцеловала. Сначала нерешительно — в уголок губ, а потом, чувствуя, как он отвечает, уже куда крепче. Эманация прошла по телу штурмом, и Маранья жарко выдохнула ведьмаку в губы.
Осторожно, словно испрашивая разрешения, можно ли, забралась пальцами ему под рубашку, расстегнула одну пуговицу, другую. А потом, почувствовав, что да, можно, можно! — она осмелела. Минута — и её пальцы уже вовсю гладили, ласкали покрытые рубцами и шрамами широкие плечи, напряженную спину,
Эскель глухо, протяжно вздохнул, потянул ее вниз, на покрывало, навис на локтях сверху. Маранья бережно коснулась багровых, страшных рубцов у него на щеке. Уперлась своим лбом в его лоб и, мало понимая, что делает, на грани слышимости прошептала:
— Хочу быть с тобой, Эскель.
В груди у нее родилось маленькое солнце, и она совсем перестала отдавать отчёт происходящему.
Никогда в своей жизни она не думала, что самую сумасшедшую, вынимающую душу нежность она переживёт с кем-то вот таким. С тем, чьего лица она испугалась при первой встрече, с кем-то, чьи шрамы и рубцы на теле сосчитать невозможно и чьи руки были ощутимо мозолистыми от меча.
Маранья не хотела сейчас думать ни о каких прочитанных в «Жемчужине» ухищрениях, ни о каких практиках из Сада, пережитых, или даже в свое время с любопытством подслушанных.
Теплая волна подхватила её и понесла, и она отдалась на её волю всецело, не заботясь ни о чем больше.
Горячие и обветренные губы Эскеля спускались все ниже и ниже, осторожно прихватывая кожу. Правая рука аккуратно гладила её криво поставленное бедро и несчастное колено, полностью забирая боль. Эскель подался вперёд, сноровисто стянул с неё рубаху.
Маранья, нетерпеливо звеня неподатливой пряжкой, безуспешно пыталась стащить с него штаны.
Он хмыкнул и сам избавился от портов с сапогами, а потом, встав на колени, притянул Маранью к себе и закинул её здоровую ногу себе на плечо. Зубы у него был стиснуты, желваки ходили ходуном.
Ну конечно, мелькнула у Мараньи мысль, вчера-то так глупо все оборвалось…
Несколько непереносимо долгих мгновений они прилаживались другу к другу, а потом Эскель, хрипло выдохнув, вошёл на всю длину.
Движения деликатные, но неотвратимые как прибой, становились все быстрее и быстрее. Маранье казалось, что Эскель попадает в удары её сердца, ровно между вдохом и выдохом. Ее совершенно, как, надо признать, часто бывало ранее, прекратило заботить то, успеет ли она поймать оргазм, прокатится ли на гребне волны. Ей хватало для счастья просто качаться с ним в этом ритме, просто слушать хриплое, сбивчивое дыхание.
Ведьмак, споро двигая бёдрами, исступленно шептал её имя.
Сердце Мараньи прошила яркая искра от того, как этот мощный, покрытый шрамами мужчина может выглядеть таким открытым, таким уязвимым в своей сгорающей страсти.
А потом чуткие, хотя и мозолистые пальцы тронули ее там, где это было безумно приятно, и ритмично пару раз надавили.
Несколько сладких мгновений, в сочетании с чувством бесконечной наполненности, и этими, черт их дери, эманациями, заставили-таки Маранью взорваться, подавившись в полете своим собственным вздохом.
Ее прошибло аж до пальцев ног и Эскель, казалось, только этого и дожидавшийся, через пару быстрых движений, сдавленно застонал и последовал за ней.
Он, тяжело дыша, свалился рядом.
По небу мерно и неспешно текли кучерявые облака.
Они лежали на измятом покрывале, медленно и неохотно приходя в себя. Солнце начало серьезно припекать, и Маранья лениво подумала, что, может, ей ничего и не будет, а вот Эскель, будучи нордлингом, запросто обгорит. Она перекатилась на живот и ткнулась носом ему в щеку, наслаждаясь той звенящей гармонией, которая растекалась по всему телу, растворяясь в ней нехотя и медленно, как мед в молоке.
— Эскель, — прошептала она куда-то ему в волосы. — Как обидно, что так вышло вчера вечером. Ведь как прекрасно было — ночь, озеро… и солнце не мешает!
Эскель непонятно хмыкнул и притянул её к себе поближе.
— Прости меня, милая, — сказал твердым тоном, — но к этому озеру мы больше не пойдём.
***
Начальник стражи — мясистый детина, у которого был такой низкий лоб, что волосы росли, казалось, прямо из бровей, выглядел так, что Маранья не могла подобрать другого эпитета, кроме как «затраханный». Или, как выразился бы автор «Жемчужины», был он «истощенным ночью любви».
Ну, может, он недавно женился и вообще человек хороший, кто ж его знает?
Детина, не переставая, зевал, под глазами залегли тёмные выразительные круги, расхлябанный ворот дублета являл миру более чем характерные насосанные синяки на шее, а лицо — совершенно дебильную счастливую улыбку.
Своими обязанностями начальник туссентской охраны не интересовался сегодня никаким образом. Маранья предъявила ему свою подорожную и, против всех её опасений, он безразлично кивнул, сделав знак рукой — следуйте дальше!
Эскель за её спиною хмыкнул, но не сказал ни слова.
Маранья, неловко придерживая одною рукой подол, вошла в ворота и увидела первый в своей жизни северный город.
Он ошарашил её красками, пьяным гоготом, клокочущей жизнью. Проплывающие мимо, словно в танце по мостовой, люди были одеты так, что зерриканки с их шальварами и длинными кафтанами с запахом, смотрелись бы здесь более чем скромно.
Так что ты, Геральт, там говорил? Глаза в пол? Чепец?
Дамы шуршали шелками, блестели драгоценностями, пахли невообразимой смесью сладости, пряности и греха. Их высокие причёски были перевиты жемчужными нитями, платья декольтированы так, что любой полет фантазии исключался, а каблуки, бегущие по мостовой, издавали задорный, горделивый перестук. Мужчины не отставали от дам, сверкая, переливаясь зелёным и золотым.
На все на это сверху одобрительно взирала огромная статуя пророка Лебеды.
— Туссент - особый город, — в голосе Эскеля слышался смех. — На настоящем Севере все иначе. Мы задержимся здесь всего на одну ночь. К тому же, здесь можно купить все, что на свете есть!
Маранья, вцепившись ему в локоть, только кивнула. Костыль она брать стеснялась — не хотелось ловить жалостливые взгляды и, если б не Эскель и не его эманации, было бы совсем худо. Ничего. Сначала, Маранья, разберёшься с кувшином и Лаурином. А уже тогда будешь думать, как и что делать с этой свалившейся на голову ведьмачьей любовью.
Мысли о Лаурине заставили её нахмуриться.
Ящерка совершенно невовремя пропала. Маранья перерыла всю поклажу, каждый карман проверила, не веря, что Саламандра могла взять её запросто, да и кинуть. Неприятный холодок между лопаток подсказывал, что, скорее всего, ящерка побежала к принцу, и что это могло означать все, что угодно. Да и что такого она могла наябедничать? Насколько Маранья Лаурина знала, тот факт, что она, Маранья, закинула Эскелю, или кому-либо ещё ноги на плечи, оставил бы будущего правителя совершенно равнодушным.
Эскелю Маранья о своих тревогах говорить, конечно же, не стала.
Громкий город утомлял, пугал. Маранья ловила направленные на них взгляды, вежливо-заинтересованные — для нее, и вежливо-неприязненные — для Эскеля. Тот, казалось, совсем их не замечал.
Она была искренне рада, когда они добрались до постоялого двора. Эта, с позволения сказать, гостиница была явно не тем, к чему Маранья привыкла, но она благоразумно решила придержать свои мысли при себе. Зато хозяйка, блондинистая, дородная, «кровь с молоком», как говорится, женщина, две огромные груди которой теснились и танцевали в откровеннейшем, по здешней моде, да и ещё и отделанном туссентским кружевом декольте, хорошо знала Эскеля и была им рада.
Женщина была ещё и высокой, такой высокой, что Маранье приходилось голову поднимать, чтоб увидеть ее лицо.
— Мастер ведьмак, — вещал колыхающийся бюст, — уж до чего рады вас видеть! Ах, как вы нам с куролиском этим проклятым подсобили-то в прошлый раз! Ох и докучал он нам, паршивец! Лошадка ваша присмотрена в лучшем виде!
Бюст обратился в сторону Мараньи и проникновенно прошептал:
— Добро пожаловать. Подружка ведьмаковская, значит, будешь?
Эскель тепло улыбнулся своей неровной улыбкой.
— Не совсем. Это моя нанимательница.
Бюст немедленно раскудахтался, извинился за тон, за то, что он, бюст, не то там себе подумал, разразился в заверениях, что вот, дескать, все будет в лучшему виде, и их постоялый двор — самый что ни на есть самый в Туссенте, и пусть мадам не беспокоится, ежели что понадобится, все сейчас же будет исполнено.
Маранья кивала, соглашаясь.
Она с удовольствием сбежала от этого напора в дешевую, но чисто обставленную комнату. Эскелю же была предложена комната рядом.
Поздно вечером Маранья лежала в его комнате, у него на груди, опершись рукою на подбородок. Эскель закинул одну руку за голову, а другой лениво оглаживал её голое бедро.
— А это откуда? — спросила она.
Указательный палец обвел глубокий полукруглый шрам у него на предплечье.
— Водяная баба, — ответил он, — сам дурак, не доглядел.
Мараньины пальцы продолжили путешествие по согнутой руке.
— А это?
Эскель поморщился.
— На память из Андоры.
Отблески пляшущего в камине пламени смягчали его резкие черты, играли в чёрных, расчесанных на прямой пробор, волосах. Маранья аж залюбовалась. Шрам, про который она намеренно не спрашивала, совсем его не портил, нет. Наоборот — делал непохожим на других.
— А это?
Эскель поймал её руку, поднес пальцы к губам.
— А это, ну так… с Геральтом напились и лестница не выдержала.
Маранья фыркнула и сморщила нос. От Эскеля пахло непривычно — смесью гари и металла: ведьмак уже успел смотаться на конюшни и к оружейнику. Сквозняк из незавощеной щели приятно холодил их разгоряченные тела.
— Как впечатление от Туссента? — спросил Эскель, ласково касаясь её щеки, — Понравилось тебе?
Маранья умудрилась пожать плечами, не изменяя позы.
— Какое-то здесь все ненастоящее, — ответила она. — Хотя бы Махакам был иным.
***
Махакам был совершенно иным.
Совершенно иным, чем все, к чему Эрин за — почти! — семнадцать лет жизни привык. Он наивно думал, что он будет, как Верген — там же тоже горы, тот же камень, да и замок трех Отцов махакамские зодчие изваяли.
Верген походил на Махакам, как дрессированный, причесанный и приглаженный пони на дикого необъезженного жеребца. Скалы здесь, казалось, жили своей жизнью. Дыхание огромных, не останавливающихся ни на минуту плавильных печей проникало везде.
Эрин каждую минуту чувствовал, каждую минуту знал — там в толще земли, они дышат — эти печи, они плавят руду, из-за них эта дрожь земли.
Нелюдей встречалось куда больше, чем людей, и, к удивлению Эрина, его везде принимали за своего. Махакамцы всегда были предельно закрыты, и только лишь в последние годы начали пускать к себе чужаков, среди которых и низушков, и эльфов было на порядок больше, чем людей.
Наверное, это ему и нужно было.
Попасть туда, где он не будет сыном Киарана аэп Эасниллена, не будет вечно единственным эльфом среди людей, туда, где его запросто могли принять за ещё одного подмастерья или чьего-нибудь ученика, где никому и дела нет, что он и как он.
Через три недели Эрину уже казалось, что он был здесь всегда.
Вергенское посольство располагалось в вырубленном в скале, по своему даже уютном здании с неким подобием каменной террасы. Насколько Эрин из обрывков разговора понял, особой миссии их визит не нёс, все договорённости были давным-давно, лично Киараном аэп Эаснилленом составлены, и подписаны, и они здесь больше для антуража.
По прибытию Иорвет вызвал Эрина к себе и, впиваясь взглядом единственного глаза, методично изложил, что нет, нет, конечно нет никакого давления, но пока он, Эрин, не определится, чем бы ему в жизни заняться, в Махакаме они и останутся.
— Я, — сказал Иорвет, и Эрин понял, что тот не шутит, — жизнь свою твоему отцу должен. Уж не подведи. Я, знаешь ли, уверен, что из тебя выйдет толк. Смотрю на тебя и вижу Киарана в молодости, один в один.
Пару недель назад Эрин от такого бы вызверился, но сейчас только холодно кивнул, поблагодарил и, развернувшись на каблуках, вышел во двор.
Искать себя.
Глядя на то, как упражняются вергенские лучники, на то, как сам Иорвет со своими бойцами устраивает тренировочные бои, никакого воодушевления он не чувствовал. Ну совершенно не хотелось ему самому глотать, или заставлять кого-то глотать пыль у своих сапог.
— Это хорошо, — улыбаясь, говорил Койон, — нет в тебе агрессии. Это очень хорошо, Эрин, ты и представить себе не можешь. Скажи спасибо родителям. Но ты должен уметь защитить себя.
И ведьмак гонял его и в хвост и в гриву, заставляя раз за разом упражняться с коротким тренировочным мечом. Развороты, финты, удары. Койон утверждал, что даёт Эрину лишь самую малую, самую незначительную, примитивную часть из науки той самой загадочной Школы Кота.
— Вряд ли ты кого сможешь убить. Но вот отбиться по первости уже сможешь.
И Эрин впервые в жизни слушался и с удовольствием учился.
Впрочем, на настоящее жёсткое обучение это похоже не было. У Койона были какие-то свои дела и обычно заканчивали они уже часа в три пополудни.
Будучи предоставлен сам себе, Эрин скитался по улицам города, дивясь тому, насколько можно жить не так, чем дома.
В одну из таких прогулок он и набрёл на это странное, прямоугольное здание, состоящее из серого, отлично выделанного камня с колоннами по фасаду. Он уже хотел пройти мимо, но из открытых окон раздался смех и чей-то голос, выговаривавший слова настолько по-вергенски, что этого просто не могло быть. Голос советовал собеседнику непременно прочитать «вот этот запрещенный том маэстро Лютика».
Эрин удивился, ему казалось, всех вергенцев он здесь, в Махакаме, знал.
Поколебавшись, он взбежал по ступенькам и, толкнув тяжёлую дверь, вошёл внутрь.
Обычный человек, на вид лет около тридцати, стоял за стойкой у самой стены и, яро размахивая руками, толковал с краснолюдом в пыльных ботинках про повисскую поэзию какого-то там века.
Здание представляло собой полый внутри монолит, пространство которого было превращено в высокие, уходящие и вверх, и во все стороны ряды добротных деревянных полок.
А на полках стояли книги.
Книги были везде — роскошные трактаты, отделанные золотым шитьем и скромные, скрепленные ниткой пергаменты, повисской, ковирской, махакамской и темерской работы, подержанные и новые, написанные от руки и оттиснутые на бумаге каким-то новым хитроумным способом.
Книги перекликались на разные голоса, каждая из них была готова открыть страницы и рассказать Эрину свою историю.
Историю длиною в жизнь.
Сзади послышались шаги и тот самый, вергенский голос его, Эрина, и окликнул.
— Эй, малой!
Эрин обернулся.
Перед ним стоял ещё один человек, в чем-то чёрным перемазанной рубахе с закатанными по локти рукавами, и странными стеклянными окулярами на глазах.
— Ты, наверное, меня ищешь, — сказал человек. — Я тот самый Переш. Ты ведь новый ученик, да?
