***
По мнению Мараньи, виконт фон Леттенхоф поступал непорядочно, если не сказать хуже. Уже больше трех лет они с Карой жили под одной крышей, и как день было ясно, что Кара ожидает от немолодого уже поэта хоть немного решительности и инициативы! Было ясно Маранье, всем вокруг, но только не Лютику. Тот устроился до бесконечности хорошо. Обычно мужчина, возжелавший определенный Цветок, был обязан выкупить его за огромную цену. Несмотря на странную, с северной точки зрения, зерриканскую вседозволенность, зерриканские союзы, если таковые заключались, были крепки и многодетны. Заезжие нордлинги удивлялись этому противоречию — а жители Эблы этого удивления не понимали. Для них одно естественно перетекало в другое — и Матриарх распустила свой гарем, едва вышла замуж за наследного принца Офира. Хотя правитель Аниах такого не делал и делать не собирался — множество его детей и племянников составляли население дворца, к которому вели ненавидимые Мараньей золотые ступени. Лютик квартировал во дворце без малого семнадцать лет и, надо признать, не раз сослужил Эбле хорошую службу. Но и свои привилегии поэт использовал, что называется, сверх разумения. «Вот наверняка северные женщины не позволили бы собою так крутить! — раздосадованно думала Маранья. — Так и сказали бы — хочу детей, прохиндей! И ещё жениться пришлось бы! Но Кара так никогда не скажет... Будет сидеть и покорно ждать». Слухами земля полнится, и пусть Геральт на эту тему молчал железно, от помощников Ковирского эмиссара, заядлого сплетника и кутилы, Маранья проведала, что у Лютика в молодости был роман с княгиней Туссента, той самой Анной-Генриеттой, чья дочь сейчас сидит там на троне. И что за бардовы проказы княгиня Лютика почти успела казнить — Геральт его прямо с эшафота снял. — В последний момент, — масляно поблескивая глазами, смаковал подробности бледнокожий ковирец, теребя изумрудные пуговицы на расшитом камзоле, — в самый, что ни на есть, последний… Опыт, с точки зрения Мараньи, заставляющий задуматься. Но вот беда — некоторые с годами не мудреют. Она вздохнула, пообещав себе в который уж раз не лезть не в свое дело. Наверняка дело в том, что Кара и ее мать — одно и то же. Детские комплексы и переживания, то да сё. В дворцовой библиотеке книжка есть ковирского мыслителя, на эту тему как раз — надо бы прочесть при случае. Тридцать Девятый Принц заставлял себя, однако, ждать. Маранья присела на скамейку в саду, пристроила рядом костыль. Вокруг цвели радужные розы, и эта ненастоящая красота резала Маранье глаза. Она знала, что просто так розы радужными не становятся — к корням надо добавлять концентрированный пигмент, пока бутон ещё не раскрылся. Если бы ей довелось за это отвечать, она не стала бы цветы трогать — оставила бы их белыми. Торопливые шаги Тридцать Девятого Принца вырвали ее из задумчивости. — Ваша записка меня удивила. Я думала, мы все уже обговорили с Вашим отцом. Лаурин вежливо склонил голову в приветствии. Он всегда был таким — обращался ко всем одинаково, что к своему названному отцу, Повелителю Эблы, что к помощнику виночерпия. — Мой названный отец, как всегда, все упростил, — и принц поморщился. — Видимо, возраст дает о себе знать. Он присел на скамейку рядом с нею и скрестил ноги. Видно было, что будущий разговор ему неприятен, и что он думает, как начать. — Я хочу тебе помочь, Маранья. И, Боги мне свидетели, я это сделаю! Да если б я мог, я бы излечил твою ногу, не сходя с этого места! Но если ты не заметила — я всего лишь человек... Маранья скрестила руки на груди и смерила Лаурина неверящим взглядом. — При всем уважении, был договор. Или вы мне помогаете, или я никуда не еду. Лаурин положил руку Маранье на плечо. Они знали друг друга давно и, несмотря на одиозность принца, причин не верить ему, вроде бы, не было. — Я помогу. Обещаю, — он неловко замялся, — но для этого ты должна кое-что сделать. Маранья глубоко вздохнула и попыталась успокоиться. — И что же это за кое-что? Розы цвели и благоухали по-прежнему, пока ее в этом райском саду, прошу заметить, родном саду, пытались так отчаянно надурить. — В Махакаме, в доме мастера Янгурда есть подвал. Там хранится оружие, золотые краснолюдские цацки и бог знает, что ещё. Но еще там лежит никому не нужный, неприметный старый кувшин из синего хризолита. Принеси его мне. И твое желание будет исполнено. Маранья непроизвольно вздрогнула — она догадалась, что в кувшине. Принц посмотрел на нее, согласно кивнул головой и улыбнулся. — Вот что мне всегда в тебе нравилось, Маранья, понимаешь ты с полуслова. Он хлопнул себя ладонями по коленям — а потом резво, в один миг подскочил со скамейки, по-молодецки свистнул, сунув два пальца в рот. Юркая золотая молния вспыхнула в траве, пробежала, сверкая, по радужным розам и приземлилась у Лаурина на указательном пальце. Он аккуратно поднес руку к лицу Мараньи, и она увидела золотую маленькую ящерку с огромными, радужными, переливающимися глазами. Ящерка выглядела нарядной и какой-то ненастоящей. — Это мелкий дух из страны джиннов, — пояснил принц. — Они полуразумные. Подчиняются чужой воле. Разведает тебе все, что нужно. Только осторожнее — это, всё-таки, маленькая саламандра! Маранья почувствовала, как ее сознания что-то вежливо, осторожно касается — не слова, одни ощущения. Духа из страны джиннов Маранья видела не впервые. Именно благодаря им сад магически цвел посреди пустыни. Только раньше ей доводилось их видеть в форме кошек, кроликов, забавных козликов, наконец. Но настоящую Саламандру довелось встретить впервые. Ящерка высунула длинный раздвоенный язык и выразительно им прищелкнула. Маранья, откуда ни возьмись, поняла — саламандра спрашивает, а можно ли перебраться к ней, к Маранье, на руку. Очарованная, она протянула ладонь. Ящерка изящно перетекла на ее пальцы и Маранья снова почувствовала вежливую, робкую радость. Саламандра рада, что понравилась Маранье. Саламандра будет счастлива ей служить. Саламандра Маранье доверяет. Змейка юрким плавным движением обвилась вокруг ее запястья и неподвижно застыла. Маранья подождала полминуты, а потом осторожно пошевелила рукой. Со стороны казалось, что это изысканной работы золотой браслет, а не живая змейка. — Контакт с посторонними они не жалуют, — добавил принц. — Все время прячутся. И помни — если, против ожиданий, ты попадешь в беду, то тебе стоит лишь об этом подумать, и Саламандра побежит ко мне за помощью. Я всего лишь человек, но кое-что могу, и своих друзей не забываю. «Человек ты, как же», — подумала Маранья, но мысли свои оставила при себе. — Со мной пойдёт ведьмак с Севера, — сказала она вместо этого вслух. — Геральт рекомендовал. Принц состроил одобрительную мину. — Как же, слышал, слышал. У Геральтова друга репутация отменного убийцы чудовищ, что не говори. Но я не знаю, можно ли на него положиться. Маранья ждала, что Лаурин сейчас добавит ещё что-нибудь, типа «вдоволюб» или, скажем, «картежник ещё тот». Язык у принца был ой, какой острый, а осведомленность о северных сплетнях превышала границы разумного. Но принц ничего не прибавил, что было удивительно. Либо неведомый Эскель действительно занимался лишь своим ведьмачьим ремеслом и предпочитал ни во что не встревать (что было странно — он же друг Геральта!), либо принц о его теневых наклонностях ничего не знал (что было странно вдвойне). — Удачи тебе, — искренне сказал Лаурин, давая понять, что их встреча закончена. — Помни о Саламандре, Маранья. Я уверен, все пройдет, как надо.***
Пока они договаривались с принцем — уже повечерело. Солнце, напоследок жахнув огнем, разочарованно закатывалось за горизонт. Обещавшие прохладу сумерки шуршали листьями сада. Маранья неторопливо шла по аккуратной, посыпанной песком дорожке, решив для себя, что все, на этот день с нее забот хватит. Радовало одно — нога сегодня почти не болела, а значит, можно будет просто насладиться вечером, почитать книгу или пойти в купальни. На задворках сознания неприятно поскребло чувство долга — в родительском доме она не бывала недели две. Там и без нее обходились прекрасно, и ждали в гости просто так, не для помощи — все едино, с ее ногой за малышней не побегаешь. Кроме того, два ее старших брата тоже жили во дворце — один был помощником казначея, с ним Маранья постоянно пересекалась по долгу службы, а другой — гвардейцем. В последнее время визиты домой стали мучительными — что для неё, что для них. Маранья уговаривала сама себя, что это потому, что это дети ее утомляют, или работа, или нога. Но сама знала, что это ложь. Смотреть на отца, для которого время текло не так, как для жены, все ещё молодой и прекрасной, и не так, как для их детей, взявших от матери долголетие, было так горько... Бывшего караванщика настигло неумолимое - волосы стали белее снега, глубокие морщины избороздили лицо, походка стала совсем тяжелой, а за лавкой смотрела теперь в основном ещё одна сестра, Нарилья — там отец тоже практически не появлялся. В Мараньин последний визит Нарилья отозвала ее на задний двор их богатого семейного дома и, помешивая душистый жасминовый чай, грустно и обречённо обронила, что, дескать, совсем плох отец. Мать не хотела замечать, опять понесла — как они только умудрились, диву даёшься, но это люди, Маранья, люди долго не живут. — Незачем пугать младших, — попросила Маранья сестру. Мысль о том, что гармония и радостный гомон родительского дома скоро сменится безутешным горем, никак, никак не хотела гнездиться в ее голове. Нарилья на мгновение замерла, а потом понимающе, тяжко вздохнула. — Хорошо, — просто сказала она. — Когда я пошлю кого-нибудь за «офирским бархатом» во дворец, ты будешь знать, почему. Отец ведь из Офира. Так пусть уйдет по-офирски, пусть офирское зелье облегчит ему страдания. Офирским бархатом назывался редкий растительный экстракт, способный стереть здоровому человеку годы жизни из памяти, а больного или умирающего погрузить в наркотический сон, сладкий сон, последний в этой жизни, чтоб мог он уйти в иной мир без мук. Даже сейчас, когда Маранья думала об этом, ее пробирала дрожь. Звонкий ребячий голос, казалось, разрезал плотную ткань начавшей ткаться ночи, заставил деревья вздрогнуть, а цветы — задрожать на стебельках. — Настоя-я-ящий! Сере-е-ебряный! Ну дай посмотреть! Ну да-а-ай!!! А затем — восторженный писк. Писк Маранья узнала — это был один из ее племянников, десятилетний сын Нарильи, шебутной Вернон (названный так по странной северной моде — потому что принц Лаурин как-то сказал, что в Темерии так через одного детей называют — а куда ж мы без Севера?) Только Верри умел так верещать. Маранья, вздохнув, сошла с тропы и, неловко опираясь костылем на рыхлую почву, прошла туда, откуда доносился знакомый голос — к восточному крылу, отгороженному от всего остального дворца зарослями декоративного орешника, как раз цветущего в это время года. Верри прыгал вокруг какого-то мужчины, сидящего на крыльце и сосредоточенно полировавшего меч, в то время как второй меч, своей очереди, видимо, ожидавший, лежал тут же, рядом, на ступеньках. С первого взгляда было видно, что незнакомец прибыл с Севера — и по оттенку его кожи, и по одежде — слишком плотная для здешнего климата, из грубой ткани, рубаха расстегнута почти на все пуговицы, а куртка просто валялась рядом. И по тому, как неровно подстрижены были темные, расчесанные на прямой пробор волосы, и по тому, как усердно и тщательно он чистил свое оружие — отнюдь не декоративное. — Сейчас закончу и сможешь смотреть, — спокойно сказал он мельтешащему Верри, — без меня не трогай, обрежешься. Что-то в его голосе подсказало Маранье, что с детьми он сладить умеет. Она неловко прокашлялась, чтобы ее заметили. Незнакомец поднял голову, взглянул в ее сторону и она смогла разглядеть, что глаза у него кошачьи — вертикальный зрачок на жёлтом фоне, а правую щеку пересекает ужасный, но давным-давно заживший шрам — три глубокие борозды, начинающиеся почти от виска, обрывались над уголком верхней губы. В сочетании с кошачьим взглядом впечатление это производило пугающее... Маранья невольно охнула и отпрянула в темноту. — Не стоит бояться, — ровно произнес незнакомец, — я здесь по приглашению мастера Геральта. Краска залила ее щеки — как же по-хамски это было, так от него шарахаться! Стало понятно, кто перед ней. Как досадно, как неудачно начинается столь важное знакомство! Она поспешно дохромала три шага к крыльцу, испепелила взглядом Верри, готовящегося засмеяться, и, прижав руку к сердцу, согнулась в неловком поклоне, опираясь на костыль. — Прошу любезного чужестранца простить мне мою неучивость и отсутствие манер. Я — Маранья ден Лардо, тетя этого охламона. Простите ещё раз. Незнакомец широко, обезоруживающе улыбнулся, обнажив белые ровные зубы. — Не стоит извиняться, — дружелюбно ответил он. — Я привык. И, кажется, я знаю, кто вы. Спасибо за карту — она очень мне помогла. Маранья подняла на него взгляд — выпрямившись, она не доставала ему даже до плеча. — Я тоже знаю, кто Вы, — ответила она. — Эк… Эскель, Ведьмак, друг Геральта. Мягкое северное имя смешно перекатывалось на языке. Маранья посмотрела на него ещё раз — на изуродованную щеку, на крупные руки, все в мелких полосочках шрамов, на не по-зеррикански мощные плечи и лежащий рядом меч. Как у такого жёсткого человека может быть такое мягкое, лёгкое имя? Дверь открылась и на крыльцо вышел Геральт. — Смотрю, вы уже познакомились — подняв брови, заметил он. — Эй! Верри! Не трогай меч, кому сказано! Что ты вообще здесь делаешь?! Пацаненок поднял ясные светлые глаза и удивлённо пояснил: — Мама за офирским бархатом послала к Маранье, — сказала — она поймет.***
Дальнейшее Маранья помнила смутно. Помнила, как сбивчивым, сдавленным шепотом объяснила Геральту на ухо, что к чему. Помнила, что Геральт, а заодно и этот самый Эскель вызвались проводить. Помнила как давилась слезами, чтобы Верри не заметил, а они все равно текли, текли ручьем и перехватывали горло, эти проклятые слезы. Помнила как спешила, отчаянно хромала, и ненавидела себя за свою увечную ногу, ненавидела дворец за золотые ступени, которые никак не преодолеть. Помнила, что ее кто-то подхватил на руки и понес, и она с удивлением поняла, что этот кто-то не Геральт, потому что Геральт вон там, стоит, успокаивает плачущего Верри. По краешку сознания проскользнуло, что от рук того, кто ее нес, исходила странная, приятная вибрация, но обращать на такое внимание сил уже не было никаких. Помнила, как выбежали навстречу братья и сестры, помнила, как она благодарила ведьмаков, что ей помогли, и как те отнекивалась, что полноте, что не стоит благодарности, и наперебой предлагали ей ещё какой-нибудь помощи. Помнила, как вошла в дом, запнувшись, как всегда, о порог. Помнила свою красивую мать, придерживающую живот, ее покосившееся, изуродованное горем лицо. А потом — ничего. Только глубокое, чёрное, безграничное горе. Только жгучие слезы и чувство разрывающей утраты. Как Маранья потом не силилась, ничего вспомнить она так и не смогла.