День рождения наступает, как потоп — сразу со всех сторон, и она, неподготовленная, тонет в поздравительных открытках и праздничных лентах. Прилетает два вопиллера от мамы и папы, пара писем с работы, из Хогвартса, рассылка поздравлений от «Ежедневного пророка», на которую она сдуру подписалась в свой выпускной, напившись до зеленых пикси.
Это воскресенье. Ей не дали выспаться и из вопиллеров во все стороны разлетелась праздничная разноцветная бумага. Тонкс уныло смотрела в зеркало, вычесывала из волос обрывки конфетти и думала: вот так и живут взрослые?
Но взрослые жили не так. Взрослые… Она перемещалась к нему каминной сетью, — он открыл для неё камин, — и наступала в пятно бурой кошачьей шерсти, выблеванной вместе со слизью. Спрашивать Грюма про кошку было бессмысленно: как заправский шпион со столетним стажем он все отрицал.
Взрослые жили в большом старом одноэтажном доме с чердаком. В доме царила анархия и кошка, которую никто никогда не видел. У взрослых была отвратительная привычка забывать про еду и сон, хранить виски под диваном и топить камин старыми трухлявыми книгами.
— Аластор, — звала она из гостиной, обходила по широкой дуге упавший на пол плед и стопку прошлогодних газет.
— Тут, — доносилось ёмкое из недр дома. Грюм не тратил много энергии на слова, и где расположено «тут» она обычно догадывалась сама. В этот раз, судя по эху, это была лаборатория. По пути туда она заходит на кухню, оставляет там пакет из маггловского супермаркета, доверху забитый полуфабрикатами.
Все равно она торчит у него все выходные. Нужно же что-то есть.
В Аврорате лаборатория выглядит совсем не так… гротескно. У Грюма шкафы до потолков, узкие окна-арки, в длинных прямоугольниках света пляшут пылинки. Пол каменный, у шкафов пара лестниц и табуретка, на столе разбросаны книги, свитки, омнинокли, разобранный делюминатор лежит на приборной панели, как готовый к препарированию мыш. Сам Грозный Глаз с металлическим лязгом копается в каких-то коробках, стоящих одна на другой пирамидой.
Она знает: когда ему что-то надо найти, это надолго. Справа от входа трансфигурирует из пустой коробки кресло, падает в его уютное пыльное нутро и наугад берет с полки книгу. Книга обмотана двумя связанными между собой тряпками и открываться не желает. Аккуратно поддев их, она разглядывает название:
«Механические приборы магического видения: пособие первое и единственное, для прочтения опасное, для использования не пригодное».
— Это книга про Ваш протез? — спрашивает наудачу.
Грюм что-то бормочет, раздраженно выпрямляется (это потому что смотрит своим жутким глазищем сквозь свой череп прямо на неё), потом продолжает в два раза громче греметь своими железками.
— Да, — бурчит он, — это книга про мой протез, и не советую тебе ее разматывать, если не хочешь себе такой же.
— Она кусается?
— Нет, — немногословно отрезает он.
«Она делает больно иначе?», — хочет продолжить Тонкс, но очень быстро передумывает. Он не оценит, еще и придется шутку объяснять. Смех пузырится в ней невесомыми капельками, она улыбается и кладет книгу на полку. Берет оттуда же какой-то странный омнинокль, совсем не похожий на те, которые раздают на матчах по квиддичу.
— А это что? — она смотрит в глазницы омнинокля, но не видит совсем ничего: ни приближения картинки, ни отдаления, только темнота. Слышит, как Грюм прекратил грохотать, сделал к ней несколько шагов, отстегнул крышки с линз, и вдруг появляется в омнинокле изображение его широкого сюртука, занимающее все пространство. Тонкс поднимает объектив выше: сюртук, воротник темной рубашки, наконец, лицо.
Это похоже на странный, немного изогнутый фильм. Он видит, как Грюм морщится, его механический глаз смотрит куда-то вправо, потом снова возвращается к ней. Грюм открывает рот, что-то беззвучно говорит, потом криво усмехается и отворачивается совсем. Заинтригованная, она опускает омнинокль и непонимающе смотрит на него.
— Что Вы сказали? Я не услышала.
Проходит секундная пауза и происходит самое сильное дежа-вю, которое только с ней случалось: он снова морщится, его механический глаз смотрит куда-то вправо, потом возвращается к ней. Он говорит:
— Ничего, потому что я еще ничего не сказал. Эта штуковина показывает недавнее будущее, если её правильно настроить. Металлолом, — он криво усмехается и отворачивается.
Он еще долго занимается чем-то своим, а она ходит по лаборатории и рассматривает в омнинокль все, что попадается на глаза.
За окнами ранее лето: темнеет рано, кричат сверчки. В лаборатории приятная прохлада и сквозняк треплет ее волосы — сегодня у нее ярко-зеленая челка. Грюм неразговорчивый, но она и не требует разговоров. Ей нравится приходить к нему вот так, невзначай, и не объяснять причин, и проводить время, как будто это в порядке вещей — ни о чем не спрашивая и ничего не объясняя.
— Что там у них в отделе? — спрашивает он потом, когда они возвращаются в гостиную. Она тащит полюбившийся омнинокль, а он какую-то узкую коробку, как от волшебной палочки.
— Адский ад, — она пропускает его, кладет прибор на тумбочку и тянется пальцами к притолоке. Цепляется, потягивается во весь рост, разминая замлевшую от сидения спину, — Гавейн нервничает, Кингсли отказывается от поста Главного, взяли еще двоих в команду, Вэнс и Джонс. Теперь, не считая меня и француженки, в отделе еще две девки.
— Полезные? — он устало опускается в кресло, — или как ты?
— Эй, — она обижается притворно, отцепляется от притолоки и складывает руки на груди, — я вообще-то тяну на себе всю полевую работу, потому что эти олухи выделяются среди магглов, как слоны в посудной лавке… Или не в посудной, — скорее всего, эта метафора была не к месту, но мысль она донесла, — словом, их замечают с десяти шагов, и никакой конспирации не получается. Так что, если бы не я…
— Ну, не зазнавайся, — ворчит Грюм, вертит в руках ту самую коробку, в поисках которой он рылся в лаборатории полдня, — Есть-то будешь? А то пришла с утра, небось не завтракала, и сидела там со мной в подвале, как дура, пылью дышала. Выходные тратишь непонятно на что.
Это у него традиция такая была: ворчать. В правильном переводе нужно было менять смысл на противоположный. Тонкс так сделала: вышло, что он голоден, и очень ей благодарен за компанию, и не хотел бы, чтобы она уходила. Непонятно чему улыбаясь, она кивает.
— Сами не лучше, вышли бы прогулялись, — она все еще в дверном проеме между гостиной и коридором, прислонилась к косяку, смотрит на него с улыбкой в глазах, — но вообще, да, о еде: я там купила всякого, потому что на Вас надежды никакой. Будете лапшу? Китайская, рисовая. Я не пробовала, взяла наугад.
Конечно, он будет.
Сколько она себя помнит: ни разу не отказался, какую бы гадость не предложила на обед или ужин.
* * *
А началось все с того дня, когда она тогда пришла к нему, когда он только-только сбежал из Мунго и был весь как одна незажившая рана.
Он рассказывал ей какие-то ужасно личные, ужасно стыдные вещи — как сидел в сундуке, полуодетый, беспомощный, а Крауч-младший, сопляк, разгуливал у Дамблдора под носом в его образе; что у него промерзли почки и он подхватил инфекцию в глазнице, и что протез глаза теперь заедает, после того как его поносил «тот сукин сын». Потом они весь день разговаривали о её работе в аврорате, об Академии, о выпускных экзаменах, Хогвартсе. Под вечер на голодный желудок распили бутылку Огденского и она вырубилась на диване.
Утром он растолкал ее и сказал, что если хочет выспаться — пусть валит на чердак и спит хоть до полудня, а ему нужно работать. Слишком сонная, чтобы спорить, она поднялась по узкой лестнице, рухнула на пыльную кровать и проспала до вечера.
С тех пор так и пошла дурная традиция: если она приходила к нему, и они сидели в захламленной гостиной, болтали и пили, если они шли в подвал («лабораторию») и разбирали какой-то мрачный механизм с непроизносимым названием, если они забывали течение времени — он каждый раз говорил «вали на чердак, если хочешь», а она шутила «я так туда скоро перееду», а он отвечал «ну и Мордред с ним, переезжай».
Дурная традиция становится частым явлением, приживается и пускает корни. Тонкс еще немного с ней борется, но силы неравны.
Она говорит «
залечу к Вам на выходные, поковыряемся в том Делюминаторе, который сломанный», но за воскресеньем следует понедельник, а там и до среды недалеко — остается у него еще на пару дней.
Пара дней становится тремя, три — пятью.
Она отвоевывает себе право на уборку на чердаке, и со временем этот чердак обрастает нормальной кроватью, столом, стулом, настольной лампой, раскладушкой, доверху заваленной ее вещами, книжными горами и печатной машинкой.
На машинке она перепечатывает из «Артефактов и тайн» Ксенофилиуса Мракса целые абзацы, посвященные хроноворотам и магии времени. Ее идея-фикс — изобрести что-то такое, что изменит всю историю магии времени. На чердаке полумрак, скрипят половицы, ей легко и уютно. Если открыть окно и проявить какие-никакие чудеса акробатики, можно вылезть на крышу и курить на рассвете.
И она покупает продукты (в основном полуфабрикаты) и немного готовит (то, что требует готовки), и гораздо меньше — убирает тот хаос, в котором он живет. Но проблема в том, что она тоже живет в хаосе, и их хаосы причудливо смешиваются, заключают союзы, объединяют силы, и победить их наедине не представляется возможным. А от Грюма в этом деле помощи никакой.
* * *
На сковороде лапша побулькивает в золотистом бульоне. Она добавляет соевый соус, зелень, кусочки мяса и сухие водоросли (они разбухают и заполняют собой пространство). Не особо извращаясь, делит содержимое сковороды на две глубокие тарелки, кладет в каждую по вареному яйцу и ссыпает остатки зелени поверх. Получается суп из прозрачной рисовой лапши, на вкус — средне, но Грюм не жалуется, а ей без разницы, что есть.
Они сидят за деревянным столом на кухне, толкаясь коленями, и с хлюпаньем всасывают длинные макаронины. Грюм ест их вилкой, сосредоточено, серьезно, а Тонкс болтает с набитым ртом, потому что ей хорошо на его кухне, а завтра на работу к десяти — можно выспаться:
— Мама говорит, сколько можно, давай серьезнее, заканчивай с этими аврорами. Она у меня вообще строгая женщина, моя мама, но на меня это никогда не работало. И вообще, нечего было во время Академии меня хвалить, чтобы сейчас жаловаться. Или она думала, что мне не понравится, или что меня в Аврорат не возьмут, или что там все будут злые и страшные дядьки…?
— Я и есть, — вставляет Грюм, вылавливая вилкой половинку яйца, — если ты не заметила.
— Заметила, — она кивает, — но Вы неубедительно злой и страшный дядька. Только сначала был, ну, на первом курсе. Ну ладно, — замечает его взгляд, исправляется, — и на втором тоже. Ну хорошо-хорошо, и на третьем! Но только в начале триместра, потому что потом Вы запустили мне жалящее в спину и сбежали в Хогвартс, заставив всех говорить, что это меня Эмиль проклял.
Она удивительно бесстрашная, когда дело доходит до Грюма. Или перебоялась в свое время, или просто странно было пугаться мужчину, который не может намотать на вилку скользкую рисовую лапшу с третьего раза. Даром что у него глаз во все стороны вертится.
— Чего? — он недовольно смотрит на нее обоими глазами, — эт когда это? Ну поймала мое жалящее, но сама ж виновата, зачем под него полезла? Или ты извинений ждешь? Так нечего было в больничном крыле валяться, я уже уехал тогда. Не ждать же мне было, пока ты очухаешься.
— Да нет, — она немного молчит, потом объясняет, как непонятливому, — мне все говорили, то ли Эмиль проклял, то ли я сама себя, то ли вообще напала на Вас и Вы меня наказали. Словом, мне тогда казалось, что не хотите, чтобы все знали, что Вы меня задели на полигоне. АЙ, ладно, — машет снисходительно вилкой, — я ж просто шучу. Не важно это, давно было.
— Важно, — он становится серьезным, — я вот вообще-то не знал. И да, Тонкс, тогда не сказал, хоть сейчас прости. Не в тебя тогда целился. Видел бы, что аппарируешь, подождал бы.
И вот опять то чувство: как будто она становится получателем чего-то редкого, ценного. Грюм смотрит на неё спокойно, мягко, как будто ждет ответа, а ответить нечего.
Прости? Она и забыла давно, да и мелочь это, он ведь не хотел. А вот, извиняется, ждет чего-то.
Она кивает.
— Не за то извиняться. Вы учили нас, и учили хорошо. Это я должна благодарить.
Доедают в тишине, но тишина мирная, уютная, не давящая со всех сторон необходимостью вставить слово. На грязную посуду она цепляет заклинание, под текущей из крана водой щетка начинает мыть тарелки сама собой.
Остаток вечера, - как можно догадаться, - проходит в гостиной, где каждый занят своим делом, но никто никому не мешает. Ей, по крайней мере, он не мешает - она дописывает от руки отчет на завтра, сворачивает кожаную папку с эмблемой Аврората.
Уже в двенадцать ночи, перед тем, как уйти спать, думает: надо спросить его, не загостилась ли я? Но хорошая мысль всегда приходит невовремя, и Тонкс отбрасывает её на задворки памяти.
Завтра спросит.
