Моя ненависть горит

      Я с самого рождения был тихим ребенком. Не знаю почему, может, это было что-то психологическое, но не было ни одной причины, отчего бы я мог замкнуться в себе. Поэтому, наверное, это просто была первая черта моего характера.       Обычно, когда родители приходили домой за полночь, перед этим неделями разъезжая в командировках, они заходили в комнату и тормошили меня, невзирая на ворчание бабушки. Папа стягивал одеяло, а мама щекотала, от чего я громко смеялся, едва разлепив глаза и едва понимая в чем дело. Но, когда я окончательно вырывался из объятий сна, меня укутывали объятья радости и счастья.       Для меня всегда было огромным, неописуемым счастьем видеть моих родителей, может быть, потому, что их почти никогда не было рядом. В те моменты, когда они всё же приходили, улыбка постоянно растягивала мои щеки до боли, и дни становились полны хохота и веселья. Только в эти моменты мое сердце раскрывалось, и я мог выразить то, что чувствую. Мимикой, голосом, жестами. В основном это были стоны и подергивания в руках мамы, вконец измучившей меня щекоткой, и смех, вызванный попытками отца изобразить привидение с помощью одеяла.       Мы шли в круглосуточный кинотеатр на какой-нибудь дурацкий фильм и объедались попкорном и хот-догами. Иногда просто сидели дома у телевизора, пытаясь накормить бабушку пиццей. Но бабушка морщилась и опять начинала ворчать.       И только сидя между мамой и отцом, в своеобразном коконе, словно защищавшем меня со всех сторон, я замечал усталые тени на худом и прекрасном лице матери и ее длинные, вьющиеся черные локоны, не скрывающие эту усталость, а напротив, придающие ей еще более хрупкий и восхитительный вид. Тогда я беспокоился, и она каким-то образом это чувствовала, сразу же начиная улыбаться и поглаживать меня по непослушным вихрам.       Отец выглядел не лучше ее, просто тщательнее скрывал свою измотанность, лишь изредка мелькающую в глазах. Его резкие скулы, сильные руки, не раз подкидывающие меня к потолку и самые добрые в мире глаза я запомнил очень ярко.       Всё это я помню и по сей день.       Они никогда не говорили о своей работе. Никогда не рассказывали, куда уезжают и что делают, к какой сфере их работа относится и сколько там сотрудников. Мне не говорили ни-че-го. Я ничего не знал, а спрашивая у бабушки, получал лишь однообразное покачивание головой и пожимание худыми старушечьими плечами.       Но в силу моего возраста беспокойство пропадало так же стремительно, как и возникало. Я забывал о своих многочисленных вопросах, во главе которых стоял один: «Что за работа так выматывает моих родителей и требует настолько много времени?».       Пока они были со мной и я не вглядывался в их лица, пока не заставал отца на лоджии, курящим сигарету и безнадежно запрокидывающим взгляд в темные небеса, пока не видел как мама, оставаясь одна, бессильно опускалась на стул, все было хорошо.       Я никогда не мог угадать, когда они приедут из своей очередной командировки. Бабушка в это время заботилась и опекала меня больше обычного, лишь изредка сокрушенно вздыхая и смотря на старый отрывной календарь. Ее настроение влияло и на меня, отчего моя грусть превращалась в тоску по далеким родителям. Я постоянно думал, где же они, какой подарок привезут в следующий раз? Я ужасно по ним скучал и, наверное, это стало одной из причин моей замкнутости и необщительности.       Я всегда был тихим ребенком.       Когда мне исполнилось шесть, в один из таких неожиданных приездов мама и папа больше не казались измотанными и уставшими. Скорее, они были взбудоражены, и непонятное выражение их глаз, заставило меня ожидать какой-то новости.       Когда родители сообщили о маленьком братике в животе у мамы, я был ошарашен до невозможности. Я не представлял: как мой брат может поместиться в мамин живот? Это было для меня за гранью понимания и больше походило на волшебство.       Я обходил маму кругами, трогал ее животик и качал головой. Мамины глаза лучились нежностью и добротой, и она все так же, как и прежде, гладила мои непослушные вихры.       Бабушка всплескивала руками и не знала, за что взяться. Атмосфера какого-то радостного предчувствия витала в гостиной, оседая в тенях на потолке, ибо свет горел лишь в торшере, украшенном голубыми узорами, и освещал только тот уголок гостиной, где сидели мы.       В этот вечер ничто не предвещало кошмара.       Около трех часов утра – я тогда успел кинуть взгляд на часы, висевшие на стене – мы уже собирались расходиться по постелям, причем я напрашивался к родителям, обосновывая все тем, что буду охранять брата, а не потому, что я «маленький», как пожурил меня отец. Мама отбросила свои прекрасные локоны на спину, и я почувствовал, как она уже готова согласно кивнуть, но тут раздался душераздирающий крик бабушки из прихожей. От него я вздрогнул всем телом. За всю свою короткую жизнь я не слышал такого отчаянного вопля пробирающего до костей, заставляющего что-то внутри оборваться.       Родители быстро переглянулись, кивками и взглядами проведя какой-то диалог, а затем быстро начали действовать: папа притянул меня к себе, а мама почти исчезла в спальне, когда холодный мужской голос пресёк все наши движения.       – Я бы попросил всех остаться на своих местах, – каждое слово, словно ледяная глыба, падало на пол и набатом отдавалось в моих ушах.       В первый раз я увидел настоящее оружие, направленное прямо отцу в сердце. И это был не пистолет. Длинный тонкий меч с плетёной рукоятью, название которого я тогда не знал. Серебристое лезвие катаны, от которой, казалось, веяло смертью, отражало свет лампы и наше испуганное молчание. Или, быть может, лишь мое испуганное молчание.       Я смотрел на этого рослого мужчину в черном комбинезоне. Он выглядел как в каких-нибудь фильмах про шпионов: с многочисленными карманами и ремешками, плотно прилегал к телу. К спине были прикреплены ножны. Мне и правда показалось что это какой-то фильм, но все было слишком серьезно.       – Вы скажете мне, где они? – все так же спокойно спросил мужчина, не двигаясь и не убирая меча.       На лице отца отразилось нечто такое, из-за чего я, наверное, всю оставшуюся жизнь буду восхищаться им. Он взглянул на мать, а та лишь огладила рукой живот и печально посмотрела мне в глаза. И тогда я понял, что все кончено.       – Нет, – твердо сказал отец.       – Жаль, – равнодушно сказал убийца.       И в следующий момент катана жалящей змеей рванулась вперед, вонзившись в горло моему отцу. Он упал. Из вспоротого горла непрерывным потоком хлестала кровь.       Неожиданно для себя я вдруг закричал, рухнул на колени и отполз в сторону, не отрывая взгляд от губ отца, на которых пузырилась кровь. Мужчина рванулся к маме.             Оглушительно свистнул меч, и мать с распоротым животом упала рядом.       Я видел кровь. Много крови. Видел муку в остекленевших глазах матери. Видел отражение испуганного себя, а из пережатого спазмом горла вылетал лишь хрип.       Мужчина резким движением отряхнул меч от крови моих родителей, и я замер, закрыв глаза понимая, что должно случиться дальше.       Секунда.       Минута.       Открываю глаза. Убийца исчез, оставив только трупы моих родителей.       Шатаясь, я встал и вышел в прихожую, надеясь, что хотя бы бабушка… Она была мертва. Неестественно согнувшись сидела на полу, сползя по стене после удара, а на стене блестел кровавый след.       Я вернулся в гостиную, положил себе на колени голову матери и уткнулся в ее прекрасные черные локоны, из-за которых всегда считал ее волшебной феей. Вдохнул их душистый, такой родной аромат и завыл, раздирая беззвучным криком горло.

***

Это предисловие моей ненависти. Это история моей ненависти. Это моя ненависть. И боль.