***
— Солнце моё. Моя птичка. — Гладила Арлин дочь по макушке головы и вглядывалась в её темные, задумчивые глаза. — Ты моя жизнь. Она смотрела, но не видела лица дочери. Перед ней лицо Амели-Альты перемешивалось в далёкий путь вдоль луж, превращающихся в реки, и дождь, липнущий к щекам и остальному крепкому, здоровому, красивому телу. Арлин видела в дочери не заплаканную девочку, а жизнь, протянутую дорогу, устланную жёлто-бежевым туманом, ведь нет перед глазами дочери будущего, но идти куда — есть. И солнце так грело лицо Арлин, когда она смотрела на дочь — огромное солнце, рядом с которым всё светилось белым и было больно-прекрасно от тепла. Арлин приносила ей одежду со стразами, брала ладонь дочери и водила по узорам пальцами: «смотри, здесь такое большое сердце! Вполовину твоего роста. Вот так и моё сердце увеличивается, когда на тебя смотрю». Она клала ей на колени щенка из плюша, с жалобными глазами-бусинками и опущенными к полу длинными ушами. «Будешь обнимать его, когда обо мне заскучаешь. А я буду чувствовать, и мысленно тебя обнимать в ответ. Вот так… Как ты назовёшь его, принцесса моя?» После душа, замотанная в пропаренное полотенце, с нерастёртыми капельками крема на щеках, Амели лежала в крепких объятьях матери, представляя себя в кармане на её блузке, благодаря чему смогла бы быть у её огромного сердца всегда и везде. Амели-Альта отказывалась вылазить из полотенца и объятий, пока не заснёт. Она сочиняла матери песни и наугад стукала по липнущим клавишам принесённого со свалки пианино. И мама покачивала ногами, сжимала руки от восхищения, танцевала: такая красивая, в бусах из бисера. К каждому приходу мамы Амели плела новые, и надеялась, что те будут держаться на макушке головы, как корона, но слишком увлекалась, и нить бисера падала со лба на шею. Мама улыбалась, да и Амели улыбалась вместе с ней. «Родная моя, свет мой, прекрасная, восхитительная». И снова Арлин видела в дочери не человека, а отдельную, особенную, полную жизни планету, на которую до боли хотелось ступить. Приходила в дом Арлин всегда красивой, с таким важным и роскошным видом, будто впитала в себя небеса. И уходила она всегда одинаково: в обиде. Каблуки вдавливала в асфальт, широкие шаги — достаточно быстрые, чтоб вся семья видела, что она не сомневается, но и достаточно медленные, чтобы они не подумали, будто она убегает от проблем. Нос кверху, скулы дрожали от напряжения в шее, прищуренный взгляд и отточенная осанка. «Мама, извини! Я не брала твои зубочистки!» — кричала Амели-Альта, или же «Я не знала, что это твоя салфетка!». От происходящего у Агнесс, приёмной матери Арлин, накапливалось в горле возмущение, и думала она: «это ведь специально. Так и должно быть. Я злая, Джаспер злой, а Амели-Альта плачет и винит себя». Девочка запоминала свои погрешности, и каждый раз безудержно радовалась, когда мама забывала об обидах, возвращаясь через неделю счастливой и прекрасной. «Да почему её игры работают именно так? Почему Альта не злится с нами?» — думала Агнесс. Как бы не объясняла девочке, не настраивала ту против матери — а у той будто на сердце было высечено принадлежать ей. «Или её вынашивали с этим умыслом» — думала Агнесс, мучаясь бессонницей под слёзы Альты. Амели-Альта выношена и рождена в мучениях, без окружения sonmasе. Она не очень хотела увидеть этот мир, хотела дольше оставаться в матери, будто знала, как часто будет скучать по ней всё дальнейшее детство. Арлин ругалась и билась конечностями в схватках, из-за чего Агнесс пришлось её связать. Мачеха стояла над ней двое суток, и попутно с чередованием лекарств и сменой простыней напевала молитву с чёрствым лицом. Арлин не знала, с хорошим мотивом была ли та молитва, ведь ясно, что от ещё одного tarogovit в мире счастливее не станет. Но она не раз видела в щелях между лепестками цветов, что здесь родится не болезнь, не слабость, не рабство, не подчинение. Агнесс взяла на руки новую sonmas, огромным чудом унаследовавшую привязанность к atera у своего отца, и ещё большим чудом сохранившую её в течение всех холодных месяцев в измученном чреве матери. — Амели. — Сказала Арлин, когда дочь положили на её грудь. — Давно в роду не было Альты. — пробормотала Агнесс, захваченная видом пасмурного рассвета за окном. — Нет. Амели. Агнесс ощутила, как холод с улицы въелся и в её тело. В погоде ли дело было? Она стирала окровавленные простыни, развешивала их, и те бились, прилипали к её вспотевшему лбу. Она не хотела думать о детстве Арлин, но эти мысли впились в заспанную голову и не давали ей спать после. Будучи ребёнком, Арлин подписывала свои тетради и блокноты именем Амели, представлялась порой так во дворе и на работе. Но никогда Арлин не называла так кукол или пойманных котят. Это было бо́льшим, чем её любимое имя. «Она просто уже её сильно любит» — утешала себя Агнесс, но следом прилетала иная мысль — «любит ли Арлин свою дочь вообще?» Падчерица никогда не восхищалась детьми, и совершенно искренне говорила, что скинет сына Агнесс с крыши дома, если тот продолжит рыдать. Это было лишь полгода назад. Случайно младенец появиться в утробе не мог — как и удержаться там, если бы Арлин того не хотела. Тем более — это ведь ребёнок с целой atera, а, значит… — Сонна, прости за мои грешные мысли. — Шептала Агнесс в прохладу простыней, пахнущих кровью и порошком. Но мысли кувыркались, вплетались во сны, намёками проскакивали в разговорах с Джаспером. Материнство Арлин становилось всё страннее и страннее с каждым прожитым днём новорождённой. Она скрывалась от забот и эмоциональности дочери в чужом доме, и пусть приносила порой деньги и еду, её визиты ощущались неестественно. И дело уже было не в любви или не-любви, а в том, как Арлин кидалась на дочь, целовала её пухлое лицо, расчёсывала непослушные чёрные кудри и рассказывала о том, как она для неё старается. А потом уходила, заставляя её страдать. Заставляя чувствовать совсем маленькую Амели, что она ей что-то должна. Агнесс понимала, что если назовёт вещи своими именами — то свихнётся и убьёт Арлин. Она терпела её тяжёлое, баловное детство, её скудоумие, увлечение взрослыми мужчинами, и уж даже — с чем больше всего боролся Джаспер — желание найти себе sonmas, чтобы выжить. Но не происходящее. Не это.***
«Всё, что помнила я с первых дней здесь — как в кожу мою въедалась прохлада дома этого. Стены завешаны картинами и лампами, каждый пола участок застелен ковром или заставлен мебелью, и не было там, чем дышать, не было пустоты, чтоб поглотиться в мысли чистые, везде отвлекало что-то, везде было что-то zaine присущее. Насколько бы маленькой не становилась я в своих подобиях насекомых, и всё равно — места больше не становилось мне. Пятна от курительных палочек вдавленных, от красок, ногтей царапины, а то и зубов — чего не увидишь только, когда ближе к деталям мира нашего становишься. Видела Соннатель, как не хотелось мне сюда идти. Как хотелось оставить сестры жизнь ей же, но дело ведь не в этом! Я сюда пришла, чтоб изучить tarogovite, и по записям своим дополнить страницы вырванные из записей предков моих. Что узнала о них на день сегодняшний — atera у них оторвана, к будущему близки они видениями своими, и существуют благодаря с sonmasе связи. Если в жизни не было её — то детство у них спокойно и гармонично, но к возрасту старшему atera будто говорит им: привяжи меня к Acherennat, дай напитаться от той, и слова её эти через боль тела их крутят, опухолями прорастают, портят лица их, выводят из тела кровь. Так и кричат, пока от криков atera не разорвётся tarogovit тело. А если с sonmas связь atera их произошла, то поддерживается пока — то и от sonmase не отличить их, здоровых да крепких. Вопрос другой, что стоит ли существование того — за счёт желания другого жить? Дело одно, когда живёшь с собой честно ты, отображаешь телом своим внутреннее чувство своё, другое же — когда чувство твоё другого перевоплощает, и тот, другой, не может без того. И лучше ему быть тобою избитым и покалеченным, чем без тебя — ведь без тебя смерть ему в боли страшнейшей. Так вот бывает что, когда atera обрывают. Но почему молчал дедушка о том? Почему страницы о tarogovite выдраны из записных книжек всех? Многое предстоит изучить мне. Для того и здесь я. Думаю, увижу много того, что и не видела бы лучше, но в том и исследований жертва — опыт разный приобретаешь, непотребный тоже. Здесь мне сложнее формы приобретать свои истинные. Сильна во мне жажда познания — и под её толчками преображаюсь я, чтоб выйти без страха из укрытия своего. Но слаба здесь природы сила, не ощущаю здесь себя собой, много здесь неискреннего. Укрытие моё — помещение подсобное, швабры да мётлы, прочие неизвестные предметы мне, зарисовать ли? Да зачем в записях моих zaine обиход? Здесь я под кафельной плитой блокнот и карандаш храню. Не брала с собой ничего — только я и опыт мой. Не брала с собой еды — и, надеюсь, повезет мне доставать крошки со столов двух хозяек дома».***
Агнесс читала газету с хмурым лицом — словно в каждой строчке её пытались одурачить. На скамейке рядом с ней стоял остывший чай, а ноги в поломанных вьетнамках зарылись в прохладный песок. Она неохотно поднимала взгляд каждые три минуты. Амели-Альта рассматривала крошечных каменных котят, которых коллекционировала соседская девочка. Амели-Альта загляделась в лужу и медленно, неуверенно плеснула по ней подошвой сандаля. Амели-Альта расковыряла в земле бусинку и катала её по ясельной горке, будто развлекала фею. Агнесс помрачнела ещё пуще — словно переняла цвет газеты. Амели-Альта водила на поводке маленького светло-коричневого игрушечного щенка, которого ей подарила мама. Амели-Альта чуть всплакнула, когда упала, но резко поднялась и уверенно пошла по своим делам дальше. Амели-Альта подошла к тете Агнесс, покрутила лицом и протянула той щенка. — Пингвинчик соскучился по тебе. — Она прижала его пыльное ухо к щеке воспитательницы. — Почему ты плачешь? Агнесс отложила газету, прикоснулась рукой к шерсти помятого щенка. И там, под его тканевой шкуркой, под ватными органами, она услышала стук. Это было не сердце, скорее мысли о собственном детстве стучались ей в голову. Она вспоминала себя ростом с Амели-Альту, смотрящую на маму, образ которой размыло временем. Но ей захотелось вечно остаться там: у тёплых, непонятных, сжатых ног матери, прижать к её щеке свою игрушку. От того, что Амели-Альта в тот момент была не с мамой — живой и совсем близкой, а с ней, ещё сильнее свело Агнесс голову. Грубая и серьёзная со всеми окружающими, в том числе и со своим сыном, рядом с Амели-Альтой она отчего-то сама превращалась в Амели-Альту. Скучала вместе с ней по родителям. А порой возвращалась в своё взрослое тело и думала, как уберечь их обоих. — Пойди, поднимись по лестнице вместе с детками. — Шептала Агнесс сквозь охрипший голос. Но Амели-Альта не шевельнулась, словно вбитый в дерево гвоздь. Мама приучила её, что высота — гибло, и если она узнает, что Амели-Альта куда-то высоко забиралась, то никогда в жизни больше не будет с ней разговаривать. — Не слушай меня. Не поднимайся. — Бросила Агнесс, утирая слёзы. — Я совсем забыла, что у тебя есть atera, и тебе нельзя. Она не забывала.***
«Значит, видели tarogovite будущее. Почему же про них забыть решили? Увидели те поселения крах, и скрыть это кто-то захотел? Увидели, как остатки потомков их и sonmase занимаются вздором лишь, и решили выдрать будущее такое? Дело одно — о будущем заметки, но выдрана же информация любая… Я бы тоже об Арлин записи не делала, но единственный представитель tarogovite она, к которой добраться могу. Есть ещё ли? Говорит она про отца, мачеху, брата младшего… Ходит к тем она редко, и могла бы я к ним перебраться на ней, да не готова к риску такому. Сонна, так часто думаю о том я, чтоб кто-то меня mecanica быть научил!» «Я от скуки устала. Еда такая на столах у них остаётся, что и горло не принимает. Бывает, что яблоко у окна лежит — да замечать стали, что пропадают они. Принюхались ко мне братья-насекомые, чувствуют здесь меня! И тянутся, дом охватывают, скоро и хозяйки заметят то. Тревожно от другого мне. Страх не меняет тела моего, а потому навалятся если, пока в метаморфозах буду — то уже навалятся. А я ведь для них не новорождённая уже, а самка». «Исследование выходит неумелым. Не происходит долго ничего. Голове моей неуютно без мыслей, начинает в чужое, ненужное вторгаться она. Сколько бы не смотрела я, не знаю до времени этого — что люди или sonmase во время соитий ощущают. Когда взгляд бросаю я на то, то вижу лишь, как спариваются псы — и все равно мне, даже если те тела свои естественные сохраняют! Тряска глупая, крики неуместные, движения сами. Никогда бы того не делала я. Все равно детей не могу породить, а потому — зачем? Нет во мне чувства того. Чувство есть, что сама могу так, а с другими — нет, Сонна, нет! Не тянется тело к другому. Тошно на то смотреть мне. Но приходится. Диана видит себя выше, но видно мне со стены или пола, что выше Арлин всегда. Не в положении тел, не в имении плетей, улыбка её да взгляд — я и сама перед тем себя меньше ощущаю, хоть и не испытываю к той ничего. Диана тоже неуверенна и робка, как бы не прятала того. Думаю, как на свои места встанет всё, так и узнается больше мне». «Узнала. Но другое. Истребляли не только в книгах их. Отдельно от sonmase. Деталей много, но вопросов — больше. Причина? Арлин о гуманности говорит, о том, что своей в метаморфозах зависимостью tarogovite вдохновляли sonmase на поведение жестокое. Сама она в то вряд ли до конца верит. Мне же покоя не даёт их будущего виденье. Слишком умение великое, могло и на методы радикальные подтолкнуть. Сонна, как не хочется в том ковыряться мне. Не для того создана я. Но кто, не я если? Вдруг нужно о tarogovite вспомнить в записях народа нашего, вдруг поможет то в возрождении его? Раз не могу я детей роду принести, то, Сонна, прошу — хочу оставить информации как можно больше, жива пока» «О. И Себ, и Диана говорили — Арлин похожа на мать. Это из-за Дианы выходит так, но в другом суть. Увидела я, как примерно выглядела мать моя. Хотела добавить к этому что-то, да не знаю, что».***
Агнесс закрыла двери, как только Арлин в очередной раз вышла за порог. Она гневно подбежала к сидящему в кресле Джасперу и выдернула у него из рук пульт от телевизора. Не глядя, нажала на красную кнопку, и стало тихо — освободилось место для её криков. — Мы собираемся хоть что-нибудь с этим делать?! Ты же сам знаешь, к чему всё идёт! Агнесс нахмурилась. Лицо Джаспера не изменилось. Он протянул опухшую руку к пульту в ладони Агнесс, а та крепко его и не держала. На фоне вновь наперебой завыли дикие племена, новости острова и футболисты. Женщина рыкнула что есть силы и грохнула ладонью по столу. — Тебе всё равно! Но мне не всё равно! — Буду ли я помогать девочке-sonmas? Не моё это дело. Я бы на твоём месте вывез её куда-то и не поддерживал Арлин в её дурацких попытках выжить. — В том и дело — я абсолютно не поддерживаю её методы. Но Альта… — Боже, да пусть вылезет на какое-нибудь дерево и медленно сдохнет вместе с нами. Или ты хочешь сохранить её себе на роль будущей любовницы? Думаешь, доживёшь? Агнесс была настолько зла, что из её рта могла вылететь только желчь и рычание. Она едва сдерживала всё это за дрожащей челюстью. — Ты ведь явно лучше меня сохранилась. Нашла себе ещё какого-то… получше меня. А то и не одного. — Это не твоё, блядь, дело. И не дело вообще! У Альты целая atera. Она ещё может прожить лучшую жизнь. — Может, Арлин и не опустится до греховного. Может, она тоже растит её в качестве запасной любовницы? — Какой ты мерзкий. — Будто ты сама об этом не думаешь. Когда Агнесс несла грязную посуду горячими от злости руками в раковину, то обратила внимание на входную дверь. Та была приоткрыта. — Чёрт. — Всё, что оставалось сказать ей.***
«Формы всё разные принимаю — кажется, что так уж точно никто ничего не поймёт! Поняли бы, смотря ближе — не приобретают формы мои насекомых вид до конца истинный: где-то пятна неуместные, где-то лишний на лапе сустав, и лазить тогда тяжело мне. Важно помнить детали все настолько, чтоб ощущать те знания частью тела своего. Я же лишь привязывать начинаю к себе те. И то, голову мою другое занимает: различать речь Дианы и Арлин замедленную, не засыпая, не отвлекаясь, не теряясь. Взаимодействовать с «собой», в atera помещенной, чтоб речь ту и действия свои осознавать, не поддаваясь доминированию форм слабых моих. Знать, когда могу отдохнуть, вернувшись к Истинному Облику своему. Кажется иногда, что знают обе — или хотя бы Арлин знает, что не вдвоём живут они. Когда в помещение подсобное заходит она, прячусь за ширмой и тряпок грудой, если в то время в Истинном Облике своём нахожусь. И смотрит она внимательно так, всё кажется — выйду, а там или записка, или еда для меня лежит. Но нет, не замечают меня, не чувствуют. А я, паразит словно, к их жизни прилипла, объедаю кромки её, ворую взглядом интимность их, и ничего своего нет у меня, кроме этого блокнота да карандаша». «Наблюдать за Арлин, когда одна та — вот какую цель себе поставила. Пришлось дело это на душа принятие. Затаилась стрекозой на краю ящика белого с огромной ямой по центру его — не ведаю, что это. Не вдавалась в любопытство, что на дне ямы той, глядела на tarogovit, ягодицы и ступни спрятавшую в воде вспененной. Здесь она должна была смотреть искренне: сочинять образ ей было бы не перед кем. Так оно и случилось. Взгляд поник её, улыбки уголки опустились, и увидела перед собой я её обнаженной — не в теле дело, тело видела и до того я! Арлин напуганной была, кажется, так выглядит оно. Смотрела она в слив, и время спустя наклонилась к тому, всмотрелась тщательнее, и будто швы трескались на лице её — так уж искривлялась, так пугалась, так мяла её паника хлынувшая. Отодвинулась от слива она, и вдруг в сторону мою посмотрела. Видела меня ли, хотела ли прыгнуть в яму за хвостом моим, или то взгляд в никуда был? Вывод примитивный сделать можно из старого выходя: увидела в сливе Арлин из будущего что-то, что не понравилось ей». «Повторяла наблюдения свои, и каждый раз была Арлин напуганной, когда одна оказывалась. Долго смотреть в пустоту любила. Может, с её зрения точки и не так долго было оно: это у меня замедлено всё, утомительно. И, кажется, всё хуже и хуже становилось впереди. Позже сложнее стало прятать ей испуг и с Дианой рядом. А однажды пришла она от семьи своей испуганной, чего не случалось ранее. Как страшно было оно: шаталась та, к стенам прижималась, себя обнимала. Но зашла Диана — как не бывало того. Кинулась её целовать, а та спросила лишь, почему Арлин в обуви уличной до сих пор».***
Жизнь. Сонна, жизнь! Неведомо откуда зачерпнутая, неведомо для чего текущая. Неведомо, как время могло так долго привлекать пространство, неведомо, что заставило живое жить от дыхания, а прорастать — из семени. Оказаться бактерией среди людей или вирусом среди бактерий — всегда будет что-то большее, и неизвестно, может ли и Жизнь оказаться существом, с ощущениями и мыслями, а то и телом? В закрытых наглухо комнатах, среди одиноких туманных улиц, где угодно, где не было других существ, Арлин преданно возвращалась к мыслям о Жизни. В любовных посылах Диане, Альте, отцу, неизвестным мужчинам из душных спален она всегда имела ввиду Жизнь. Не придавала ей ни пола, ни внешних черт, ни характера. Жизнь — это всё. Там, где Жизнь, Арлин могла просуществовать дольше. Там она не зависела от пожеланий других, и там её звали Амели — одна Сонна ведает, где Арлин услышала это имя, и решила, что её должны звать так. И Жизнь любила её: одаряла роскошью, красивыми благородными поклонниками, светскими вечерами вплоть до того, как посветлеют глаза и волосы. Tarogovite рождались такими, с сединой в волосах и блеклыми радужками — будто сама Жизнь сообщала им, что у её ног они простоят недолго. Но и тот маленький отрезок, маленький, как её atera, был настолько искорёжен и пуст, что Арлин не видела смысла тянуть так и дальше. Она ещё в детстве вымела из себя мораль и сочувствие. Она и себя не жалела: борись! Пока не вывернутся ноги, пока не отвалятся руки, пока жив последний sonmas. Арлин отныне просто хотела быть вместе с Жизнью. А потому, не наблюдая больше в щелях за будущим, не думая о реакции Дианы, она ушла среди ночи из дома и направилась к отцу и мачехе. Арлин ничего не скрывала и ни о чем не думала: она позвонила в дверь, и звонила до тех пор, пока из окон не послышались ругательства отца. Агнесс долго смотрела в глазок, да не решалась открыть. — Мне нужна моя дочь. — Сказала Арлин, когда наконец-то перепуганная Агнесс в одной рубашке открыла дверь. — Сейчас ночь. Альта спит. Хочешь, ложись на диван. Утром… — Нет, нет. Всё не так просто. — Арлин прижалась ладонью к косяку и нависла над Агнесс. — Я забираю её. С концами. Она будет жить со мной и Дианой. Агнесс промолчала. Её лицо замоталось: то ли она отрицала услышанное, то ли говорила «нет», то ли пыталась смахнуть нарастающую панику. — Джаспер! — бессильно выкрикнула. — Она мать. Пусть забирает. Хозяйка дома дрожала, мысли спутались, но Арлин уже сделала шаг навстречу, и первое, что решила Агнесс в ответ на это — оттолкнуть ту головой, подобно рогатому животному. — Уходи. Просто уходи. — Едко, по слогам произнесла она. Арлин сжала тонкие пальцы в кулак, замахнулась и нацелилась куда-то в Агнесс — всё равно, куда. Но девушка перехватила её руку, вывернула ту и задержала в воздухе. — Уходи. Я не хочу знать, что происходит в твоей голове. Альта любит меня. Я о ней позабочусь. Она отпустила Арлин и снова потянулась к двери. В этот раз, охваченная ощущением, что всё позади, она всё-таки получила удар. Не глядя, бросила ответный — тот обжёг руку. Арлин кинулась на неё, вцепилась ногтями в кожу и скинула их обоих с ног. Она била Агнесс в грудь, сдавливала бёдрами её таз и плевалась в лицо. Агнесс пыталась перевернуть приёмную дочь на бок, схватить её запястья, укусить или хотя бы освободить ноги — но ощутила себя твёрдой и тяжёлой. Словно труп в изморози на столе морга. Она могла прятать торчащие опухоли под рубашкой, затирать трещины на коже тональным кремом, закрашивать белые корни волос, кашлять в себя и испускать тошноту там, где никто не слышит. Она могла жаловаться на боли только глухим стенам и со временем научилась ровно ходить, не глядя на головокружения. Этого всего не доставало её любовнику, она его и не винила. Но любые хитрости, любая игра перед животным боем не имела никакого веса. Арлин была полна Дианы — в её atera билась сила и здоровье той, и точно так же они питали тело девушки, наполняли жизнью каждый её удар. Горела кожа под измятой рубашкой. Та подскакивала, чуть прилипая к кулакам Арлин. Той, в конце концов, надоело биться с манекеном, чудом именуемым живой женщиной. — Да ты почти мертва. Кого ты обманываешь? Позаботишься, блядь, о ней! — в её голосе мелькало несвойственное ни ситуации, ни самой Арлин сочувствие. — Ты гнусная. Ты на кого собираешься оставить своего сына? А ещё хочешь взвалить на себя чужую дочь! — Пожалуйста. Уходи. — Прошептала Агнесс, всё так же сухо глядя в тёмно-синий потолок. И цокающие шаги Арлин послышались за порогом. «Неужели?» подумала Агнесс, вслушиваясь: вдруг за ними послышится топот ног Альты? Никто не вышел в зал. Девушка продолжала лежать, ощущая, как по затёкшим ногам слабо бьёт ночной ветер. «Нужно встать и закрыть двери, нужно встать и закрыть двери, нужно встать и закрыть…» «Если бы всё решалось так просто, как встать и закрыть двери» — думала и покрасневшая, и посиневшая Агнесс, а сделать даже этого не могла.***
«Пробилось. Отлетела от тела ложь вымученная игривая. Арлин сегодня в дом с рассветом вернулась, под влиянием отравы мозга человеческой. Шаг её — как боялась я шага её! Тело моё внешнее, едва-едва превращённое, дрожало и холодело. Бежала в комнату за ней, и видела, как подскочила с кровати кошка их, а за ней — и Диана. Больше не врала Арлин: вбила коленом и руками сестру мою в стену, яростными поцелуями заменяла крики, и коленом давила что силы есть в лоно её — люблю так сильно тебя, что ненавижу! Пишу всё это, чтоб самой осознать, тогда же мимо меня пролетало всё, так неожиданно произошло. Срывала одежду с Дианы, а не срывалась та. Затянулись их стоны с ракурса моего набатом суровым. Удары рук по телу упругому — что земли дрожь. «Люби меня, желай, отдайся!» — не губы кричали Арлин, а тряска ног и изгибы пальцев. Диана удивлённой оставалась, и то всё меньше Арлин нравилось. Со всей силы рука её наполняла сестру мою, и та назад отклонялась, а Арлин её за спину хватала и в сторону наклоняла свою. «Скажи, что поклоняешься мне» — говорила Арлин, и даже с губ моих желало сорваться согласие, но Диана лишь в стонах задыхалась. «Скажи, что отдана ты мне» — кричала Арлин, вжимая Дианы голову в шрамы груди своей, и руки возлюбленной её по предплечьям проползли, в плечи вжались. «Скажи, что ты — это я!» — рыдала Арлин, пока Диана в объятьях её таяла, исчезала, меркла. И казалось мне, что не двух девушек вижу я — одну. Арлин словно морем среди комнаты становилась, а Диана в нём — затерянной жемчужиной в песках её. И до того стало за сестру беспокойно мне, что ощутила я — вмешаться нужно! Но вместо того в подсобную побежала, где снова рост и кожу обрела, забилась за гору тряпок и это пишу. Пока пишу, слышу Дианы голос за ужином. Жива она, и Арлин с ней, всё, будто и не бывало. Одно лишь — голос сестры моей тише и растерянней стал».***
На рассвете Агнесс, не сомкнувшая за ночь глаз, добралась до аптечки и растерла грудь морозной мазью. Долго отмывала въевшийся запах с ладоней. Только когда она, вот так, долго не спит, пережила что-то волнующее и вот-вот перестанет изображать адекватную — тогда к ней приходят видения. И вот, опустила она голову к металлической раковине, чёрные волосы щекотали раненую кожу, и смотрела на несуществующие контуры. Те плелись из приклеившихся к раковине капель, словно созвездия. Она видела там Амели-Альту — высокую, пышную, несколько грубую что телом, что движениями. Девушка сидела на поляне с подростками, ела чипсы и рассматривала мелькающие красные цветы в траве. «Она выживет» — подумала Агнесс, и поняла, что она справится. Справится, не смотря ни на что, и начинать нужно сегодня. Она тревожно сглотнула, но когда в комнату вошёл Джаспер на костылях, уже счастливо накрывала на стол. — Мы сегодня с Амели-Альтой сходим за город. — ещё никогда яичница не казалась Агнесс такой вкусной. — Её разве так и не забрали? — равнодушно спросил Джаспер. — Не-а. Если ты не заметил, я и не ночевала в кровати. Отбивала эту девочку у матери! — И ты этим гордишься? — Я… да? Забудь. Агнесс знала, что её никто и никогда не будет понимать. Она находилась здесь, с Джаспером, лишь благодаря общему горю. Но даже в этом горе они оказались слишком разными друг для друга. Острое к более острому: ни притереться, ни сгладить края не вышло, кололи друг друга с молодости, и суждено им колоть друг друга до скорейшей смерти. Не таким Джаспер был с Ерлине — на ней начала рождаться его нежность, ею и закончилась. Гордая, вся в жёлтом, и кожа была пожелтевшей — так уж себя выражала её оборванная atera. Точно золотая статуэтка на камине. Ерлине умерла раньше, чем должна была — ослабела родами. Джаспер сжёг её фотографии. Запретил упоминать в разговорах. Он решил, что всю жизнь был несчастным, так ему было проще. На вопросы подрастающей Арлин про мать он замахивался, но бил в итоге себя по колену или бедру и говорил что-то отвлечённое. По мнению Агнесс, он никогда не относился к Ерлине серьёзно. Вел себя с девушкой, как хищник с добычей: долго и нудно рассматривал, стремительно кидался и въедался во всё, что видит. Она не видела в том высокой романтики, и выпавшая из этой животной любви Арлин была тому символичным воплощением. Но Ерлине была для Джаспера и «цыпочкой», и «деткой», и «крошкой». Агнесс для него была лишь «подай» и «принеси». Когда Агнесс сошкрябала с тарелки подгоревшие части яичницы, в комнату вошла Амели-Альта — кусты белых путаных волос на плечах, узкое на пухлое тело кружевное бежевое платье. Зевала во весь рот. Агнесс смотрит и думает: до чего чудно детство. Пока девочка завтракала, та собрала её рюкзак. Они шли среди тишины. Сквозь туман на них смотрели серые изгибы деревьев. Запрыгивал в обувь щебень. Пахло дождём, но дождь упорно прятался в облаках. Агнесс за руку вела Альту, и наблюдала за тем, как наблюдает та: в ней, как и в любом sonmas, была насыщенная привязанность к природе. Дробленной на детали: капля росы, сколопендра за камнем, двухцветный лист, и целиком слепленной, протянутой по всему земному шару — а то и дальше. Шли тихо, зачарованно, сплетаясь с невыносимым спокойствием и аккуратной красотой. Будто боялись разбудить уставших от работы богов, выточивших, разливших, разрисовавших это окружение. Пришли к заброшенным домам, заглядывали в окна, стучали в двери. И лишь в одном доме тонко пахло жизнью. Завяли цветы в грязной уличной ванне, отсырели табуретки у входа, грустно свесилась с крючка потресканная керосиновая лампа. Но, казалось, дом продолжал дышать, медленно и глубоко, до последнего наслаждаясь прохладой поля. Как и старик, которого он держал в своём теле. Агнесс оставила во дворе девочку и вошла без стука. Она прошла мимо запыленной кухни, нетронутых неделями тарелок с заплесневевшим хлебом. Она шла на звук дыхания. Как tarogovit, ей нельзя было приближаться к sonmase близко. Но она взяла на себя смелость согрешить. — Пожалуйста. Возьмите девочку. — Прошептала тихо, словно мышь. Лишь бы не услышала Амели-Альта, лишь бы не заплакать самой. Аланер вдумчиво смотрел на гостью, не подымался. Шевелились лишь его зрачки и грудь под покрывалом, обшитым выцветшими фруктами. — Она такая же, как вы. Я уйду, и больше не приду. Ей опасно в городе. И одной опасно. Аланер слабо кивнул, но для Агнесс это не было ответом. Мужчина был слишком стар и устал от жизни, пусть вряд ли сам мирился с этим. Сквозь тяжесть сморщенной кожи и сухих мышц подрывался с кровати его дух, его желание видеть новорожденных, живых sonmase. Для него это было, что сон, что предсмертная песня. Аланеру казалось, что он уже стоит во дворе, обнимая новую жительницу покошенных стен. — Я не знаю, что делать. — Говорила она скорее себе, но ждала ответа и от Аланера. — Ей опасно с матерью, а мать её везде найдет. Но и вы… Боже. Живой sonmas. Я не должна быть здесь. Но Альта. Альта вырастет, и… Агнесс прошлась вокруг дома, выискивая ещё живых: но подумала, что будь здесь кто ещё живой, он бы убрал со стола хлеб. Она хотела сделать что-нибудь для мужчины, но её руку все ещё держала Амели-Альта и спрашивала, что они здесь делают и когда пойдут домой. — Мы ещё прогуляемся по Вечно-пустынной трассе. Найдём её конец. — А разве она не бесконечная? — Она большая и переменчивая. — рассказывала Агнесс, пока они выискивали сухие кочки, спускаясь с влажной почвы холма. — После войны у её краев оставляли трупы. И людей, и sonmase. Она потому и называется Пустынной… Никто там не хотел ходить. Трупы неприятно пахнут. — Я боюсь. — остановилась Альта. — Нет-нет, сейчас там нет трупов. Даже кости растаскали животные. Это старая история. Сейчас через неё можно добраться до порта, до Штатов, до других городов и другого мира. — Хочу уже увидеть. — Девочка пару раз подпрыгнула, но после скромно спрятала руки за спиной. Порозовели её щёки. Агнесс на все лишь устало улыбнулась. — Увидишь. — Но разве там не заканчивается Acherennat? — Увидишь. — лишь повторила Агнесс, вглядываясь в жёлтый туман вдалеке.***
Ни звуков, ни других комнат, ни света. Ни рук, ни ног, ни буйства органов, ни сплетения ощущений, которое именуют душой. Лишь единственная мысль, единственное чувство, растёкшееся по артериям, направляющее неощутимый, не-свой организм. Мысль о Богине. Не как о паззле из красоты, простодушия, нежных стоп и притягательной едкости, а как о цельном, абсолютном свете. Как о неведомо откуда выплывшей лодке, за которую схватилась рука тонувшего среди океана. Как о единственной планете с атмосферой: на других не то, что не дышится свободно — вообще не дышится, а потому иное и не рассматривается, есть только она. Из глубины несуществующего ада sonmase кричат два её сына, с высоты чужой отныне Земли — звонит телефон из Ирландии, за бесконечно-толстой стеной изнывает от переживаний младшая сестра. Это всё — далеко, отошедшее, забытое и брошенное. Диана поклонилась Богине. — Тело моё — тебе. — Едва-едва проговаривала Диана, и голос её ослаблялся до точки. — Я так устала. Бери меня. Когда Богиня сделала шаг к ней — всё вокруг словно потянулось за ногой её. Что уж описывать другие движения: от них вся красота мира шевелилась, вбегала в их комнату и собиралась там, у сплетенных друг в друга тел. Думалось Диане: «Неправильно, что меня так много. Неправильно, что она видит меня. Восхищаться ей нужно лишь собою: посвящать свои руки своему лону, свои губы — пальцам своим. Не мудро Богиням водиться с простыми женщинами». И чувствовала Диана, как её имеют — ни теми губами, ни иными, а берут всё её тело — телом божественным, пришивают её к абсолютному, и нет больше конца Диане — она воплощает всё. И оргазм её мог растянуться на целую ночь, если бы за мгновение до его выплеска Диана не увидела бы свой портрет — недописанный много ночей назад. Свой миндалевый взгляд в нём, гордый и крепкий, тогда как остальное на нём — одно вранье.***
«Я дома уже. В подвале. Над ним — Диана сидит, траву мнёт ногами. В доме дедушка… Не хочу о том я. Хочу рассказать я, что запомнила из дней последних пребывания в доме сестры моей. Позже от записей этих историю отлучу, оставлю факты лишь. И перепишу tarogovite суть. И если потомки захотят вновь записи те вырвать — не осерчаю я. Дни последние пугающими были. Металась я: стоит ли выходить мне. В комнатах не было места мне даже — разлилась власть там, жажда и (неуместно) отчаяние. Серела сестра моя. Порой заходила ночью к ней, а не спит, в стену странно смотрит. Так и хотелось спросить «о чем думаешь ты?», ведь видела я — мыслей много там. Согнулась осанка её, складками собирались одежды на теле похудевшем. Арлин же багровела, пышнела, за обоих ужины съедала, за обоих в соитие играла, за обоих дом обхаживала. Понимала я: происходит страшное что-то. За меня всё делало подсознание: вырвала из блокнота лист, думала, как Диане написать, что не в порядке она? Ведь ощущалось мне: и сама того не знает. Но что делать? И того не знала я — в голове лишь хлопки были. Хлоп, хлоп, хлоп… Так плохо было мне. А иногда мелькала еда там. Вмешательство моё не потребовалось. В один из дней вошла к Диане в комнату, голая и голодная, забывшая, что к чему в жизни моей. Кажется, руки протянула к ней: «дай, сестра, поесть». Но, может, то лишь представила я — не уверена, что сил хватало руки поднять мне. Хватило лишь сил запомнить, как плакала Диана одинокая — голая, мне подобно, голодная, мне подобно, будто сжавшаяся вся, испепелённая. «Арлин где?» Спросила я. «А ты что делаешь здесь…» — на миг перестала умирать она. «Изучением занимаюсь» Возмутилась сестра, вопросы задавала, ответов не дожидалась, да прервался вихрь слов её. Вспомнила, что до прихода моего плакала, да не всё выплакала. На коленях её — изломы, изгибы и царапины, на плече — тонкий, завитый, чужой волос. У пальцев ног — простынь промокшая слезами, скрученная, несчастная. «Впрочем, всё равно мне! Мне отчаянно всё равно!» — продолжила она, и, кажется, прогоняла меня, но чем дольше прогоняла, тем ближе кралась я к ней, и рост всё больше обретала — чтоб спрятать сестру от плохого за тенью своей высокою. «Случилось что?» «Она… она хотела меня впитать. Чтоб стать sonmas. Чтоб меня не было» И рассказала Диана всё, что было, что не видела я, усталостью охваченная. Изложу то отдельно, после… Хочу миг запомнить, когда уже взаправду сестре руки протянула да прошептала: «пошли со мной, пошли домой, пошли к дедушке». И, вдруг, она протянула руки в ответ».***
Среди тумана и прохладного, как зимой, дождя, отпечатались шаги на влажной почве. Две пары — отчётливые, глубокие, с решетчатым узором, иные — лишь веянье следов, пролетевшие мысли наблюдающих веками предков. Они шли за тётей и племянницей — лишь на словах таковыми, буквально они и сами не знали, какое отношение имеют друг к другу. Шли предки и порой бросали взгляды под землю: почему atera девочки так натянута? Отчего ни она, ни женщина о том не думают? Неужели девочка помыслила о большем, и нужно так рано всё заканчивать? Полюднело. Невиданные раньше люди, чесали себя через серую рваную одежду, заученной речью продавали рыбу. Деды, с удочками на опущенных плечах, возвращались с пустыми вёдрами. У причала подпирали небольшой деревянный забор женщины в грязных платьях. Матросы, ругаясь в полный голос, стаскивали с судна нелепые ящики. Альта и Агнесс оставались в том же городе, на своём острове — но попали в другой мир. Агнесс какое-то время смотрела на судно, вспоминала, сколько монет лежит в её кошельке… А дальше — снова пустота, с парой брошенных холостяцких лачуг, увитых мхом. Здесь, сквозь неукротимое подражание цивилизации, некстати пробились пальмы. Их верхушки клонились от тяжести груди-кокосов. Амели-Альта смотрела на всё вокруг бушующее, пестрящее и новое, но сквозь слёзы — слишком уж болят ноги, далеко зашли. Агнесс одолевала тоска — ведь вела племянницу на ещё большее горе. — Ещё немного. Заночуем где-то здесь, и домой завтра вернёмся. «Где-то?» подумала про свои слова Агнесс. Денег не хватит даже на коврик у порога мотеля. Упасть в объятья природы и спать под звездами у грохочущих волн? А как же снующие мужчины с пустотой и вином в глазах? — Я устала… Агнесс присела и наклонила вперёд длинную шею. Решила уж самой для Альты кораблём стать, раз на настоящий денег не было. — Запрыгивай. — Зачем? — Понесу тебя на плечах. — А как же atera? Но «atera» для девочки была лишь абстрактным словом, которое нужно было беречь от расстояний вверх и вдаль. А усталость — настоящая, ощутимая, как торчащие иголки на подошвах её сандалий. Потому она подошла и закинула ноги на плечи тёте прежде, чем та сказала: — Я не настолько высокая, чтоб твоя atera оборвалась. — Это было правдой, но Агнесс думала долго — сам вопрос скрутил ей живот и горло. Поля под покрывалом смерти. Глухие, седые посадки деревьев. Запах джунглей перебивался запахами человеческого труда и отдыха: жареное мясо, пот, духи иноземных трав. Они шли через жизнь — в саму жизнь. И наконец, там, где море им встретилось в третий раз, Агнесс вошла в воду. — Ты посмотри: вон и звёзды! Не выдержало. Треск. Звонкий, отдающий гулом по земле, взбудораживший волны и накрывший Агнесс по пояс солёной водой. Голубое платье впечаталось в её дрожащие бёдра, и она бессильно свалилась вниз, словно кланяясь морю. Амели скатилась по спине тёти и дёрнула её за плечо. — Прости меня! — Кричала Агнесс, сдерживая слёзы, но те будто бы прорывались сквозь её голос. — Не знаю, за что, но прощаю. — Погладила она тётю по плечу, думая, что всё произошедшее — лишь плач вселенной, уставшей от их бесконечного пути. Этот день видела Арлин, когда однажды всмотрелась в щель между своим воротником и кожей. Лишь мгновение — сам треск. Он эхом продолжал отбиваться в её ушах, от чего любые реальные звуки раздражали Арлин, от чего она так бежала в тишину. У Амели-Альты отныне не было atera. «Может, хоть с Дианой повезёт?». Но она ещё до того случайно увидела, как любовница в одно из соитий вспомнит о былой гордости, вскричит «не забирай меня!» и больше никогда себя не отдаст. И Арлин от отчаянья выложит ей всё, чем живёт. «Я всего лишь хочу поглотить любого sonmas, чтоб закрепиться за его atera. И нет мне дела ни до любви, ни до страсти, ни до жизней чужих, ведь за свою, мать её, сражаюсь! Ты, живущая по умолчанию, никогда того не поймёшь. Тебе не приходится выбирать и думать. Если бы тебе выпала возможность пожертвовать одной дочерью ради десяти будущих — не раздумывая, зарубила бы. И даже если не веришь сейчас ты тому. Если бы возможность выпала зарубить одну любовницу ради миллиона будущих — думаешь, не подняла бы топор?» «Вон!» вскричала Диана, и на том всё закончилось.