Сёдо и кэндо

Разворошенная кровать еще не остыла от влажного тепла их тел. Женщина перебралась на вторую половину кровати, улеглась, прижимаясь носом к подушке. Глубоко вдохнула... Этот запах она не спутает ни с чем на свете. Пусть демоны всем адом твердят, что кровь полу-демона пахнет Спардой – это не так. Ямато поскребла ногтем пропитавшее простынь кровавое пятно, провела по нему пальцем. Сдавшись, припала к ткани губами, прошлась языком, ощутив вкус так ярко, будто капля только сорвалась с его тела. Маленький мальчик с дрожащими от страха пальцами вырос во взрослого демона, и его запах изменился, приобрел собственные нотки. Ему больше не нужно было покровительство отца. — Меня не было пять минут, а ты уже сходишь с ума. Она оторвалась от простыни, сдула прядь волос с лица. Он смеется над ней, не зная, что такое жажда, истинная жажда, но вместо желания познакомить его, Ямато почти по-матерински желает, чтобы он никогда ее не познал. Может, его обойдет. Может, полу-демонам не нужна кровь, чтобы жить. Она слишком остро нуждалась в нем. — Вставай. Ты удивительно ленива. — Если бы ты сотни лет провел в виде клинка, а потом обрел тело, ты бы тоже не отказался от пары лишних минут удовольствия, — вздох. — Знал бы ты, как это прекрасно, снова ощущать запахи, чувствовать кожей солнце, холод, боль и мягкую постель, ммм... Она повернулась на спину, приподнялась на локтях. Отсюда было видно окно и открытую на балкон дверь – безоблачное утро, безветренное, беззаботное. Люди в окнах напротив ходят по своим делам, готовятся к долгому рабочему дню. Видят ли ее эти люди? Видят ли, какой беспредел творится в квартире по вечерам? Ямато улыбнулась – стесняться наготы это удел человечества, обременившего себя какими-то глупыми моралями. Касание к бедру отвлекло ее от созерцания чужой жизни. — Я же запретила тебе. Она ударила его по руке. Вергилий, недовольный таким отношением, шлепнул демоницу по бедру, по узорам, украсившим ее безупречную кожу, которые уже не раз были причиной ссоры. Не шрамы, которыми она могла бы его упрекнуть за то, что Вергилий позволил ее ранить. А узоры, выжженные на ее молочной коже грубыми руками. Руками, что должны были изобразить ее стать выверенном изгибе клинка, но оказавшиеся теми, что выжгли на нем небрежный безобразный узор безразличием. Вот так это все и начиналось. Каждый раз. Черные ресницы дрогнули. Губы дрогнули, будто она готова была вот-вот заплакать, едва слышный выдох сорвался с них, растворившийся в прохладе ползущего по полу уличного воздуха. Поддавшийся, позволивший снова себя обмануть, Вергилий протянул ладонь и приласкал ее по щеке, похожую больше на лепесток яблоневого цвета, чем на кожу живого существа. А после – прижался губами к ее отметинам, нисколько не находя их отталкивающими. Нежными, удивительным, необычными – да. Интригующими. Особенными и яркими. Мягкое касание едва ощутимым дыханием пробежалось по внешней стороны бедра, обводя линии неспешно, скользя по ним, как кисть скользит по бумаге, по заранее знакомым маршрутам, складываясь в знакомые символы любви и утешения. Со внешней на внутреннюю, и Ямато закусила губу, порываясь сжать колени, но чужая рука уверенно развела их, заставляя ее раскрыться, а женщина смотрела на него так, будто он делает это против своей воли. Вергилий так неловок в своих попытках утешения, но одинаково хорош как в причинении боли, так и в удовольствия. И она любила это – боль и удовольствие он переплетал так плотно, почти не разграничивая, и если он целовал так, что слабеют колени, через мгновение он готов зубами рвать горло, и только потому, что руки заняты телом. Шершавые от изматывающих тренировок пальцы сжали бедро, а пока губы терзали полосы ее кожи, она уже горела – он сделал всего ничего, даже не приласкал ее, но Ямато, порой, достаточно одного его взгляда на улице, и она уже знала, чем все закончится, стоит им перешагнуть порог квартиры. Новые бутоны укусов раскроются по его коже. Вергилий сидел на коленях у ее разведенных ног, гладил ладонью ее живот, и смотрел так, будто оценивает, будто раздумывает, есть ли у них время, есть ли у него желание насладиться ее неугасимым жаром. А она, оскорбленная его раздумьями, оседлала его бедра. Вергилий охватил пальцами талию. Ее кожа пахнет прохладой, ее губы на вкус соль морских глубин и горечь терпкой демонической крови. У нее усталые веки, которые накрывают его сухие губы. Сорванное дыхание у них общее. Ямато мягко дышала ему в шею, когда его пальцы опустились с талии на доверительно голые колени, а оттуда выше, по расслабленному бедру, к лону, коснуться ее там, мягкую, горячую. Она кусает губы – боится дышать, ей кажется, что это слишком громко. Он помогает ей быть тише – целует губы, чтобы она не терзала их зазря. Ох, сколько стыда было задавлено, сколько тяжелых минут неловких слов с его стороны, зато, она научила его делать это правильно, подстроила ровненько под себя; как она взяла его руку и все показала, упиваясь его потеплевшими скулами, стеснительно упирающегося: вот тут приласкать, вот тут погладить, сильнее, не бойся, я не хрустальная; не стыдись, малыш, пусть я была клинком, не была слепа и глуха, ну же, нашел кого смущаться! Ямато давно заведена, давно желает его самой естественной страстью и церемониться с собой не дает, немного отодвигается, чтобы расстегнуть его ремень. — У нас нет времени на это. Иди сюда. Она зашипела, но и доверила себя в его руки бесстрашно, легла, как он показал руками, как ловко направил, как ему хочется. Демоница замерла, и не дышала предвкушая этот прекрасный момент, когда он, наконец, перестанет строить из себя рыцаря и заполнит ее собой. Развела ноги, елозила, поджимала губы. Вергилий придержал ее под талию, когда направил член и вошел медленными и короткими толчками. Ямато чувствовала себя на волнах, ее качало на кровати и в сознании с каждым толчком до упора, от которого ее топило пока неясным удовольствием. Она едва могла дышать. Боялась спугнуть первые ощущения. И Ямато молчала и не стонала, упершись полуприкрытым взглядом куда-то в сторону. Он тоже. Пусть это не очевидно между ними, но им до боли была нужна эта связь, погружающая в горячую похоть глубже и глубже, толкая к черте ослепительного удовольствия все ближе и ближе. Приближающегося, как звук отдаленной грозы – с долгой ожидаемой предтечей, но с раскатом грома все равно оглушающе громкий, дезориентирующий, ослабляющий... Вергилий сорвано дышит и не надышится, прижимаясь к ее ключице – горько, свежо. Что-то невероятно теплое. Как горячее молоко с солью. Если разжечь его, он расцветает в лучшем цвете и неохотные движения рук и губ становятся жадными, он рычит и стонет в голос, и бегает взглядом. И от этого погано – ей тысячи лет, она испробовала все в этом мире, а ему только восемнадцать, и он понятия не имеет, что она делает с ним. Она, растекшаяся, разнеженная, была слишком легкой добычей. Вергилий схватил за волосы, думая что взял верх, но чтобы подчинить ее нужно было куда больше сил, и это приносило дискомфорт – дискомфорт ее гордости. Сопляк вздумал, будто способен взять верх? Сжатые в кулак волосы удерживают ее на месте, но она оскалилась, блеснув взглядом, перекинула ногу, удачно зарядив увлеченному юнцу ногой прямо по лицу. Удар был крепким, полудемон пошатнулся, из носа потекла кровь, ровной гладко струйкой, без комочков, горячие капли сорвались с его губ и подбородка, пока ничего не понимающий взгляд блуждал сквозь нее, и эти капли алые капли обожгли ее жарче, чем раскаленный металл. Ямато застонала. Выгнулась, подаваясь навстречу, и Вергилий ответил ей лишь секундой позже, наконец, придя в себя. Он перехватил легкое женское тело, взял по наитию под талией и стиснул зубы, почти не толкаясь – насаживая ее на себя, порывисто, жестко. А она... лишь стонала, вставая на лопатки. Белый холст ее тела украшали алые капли. Она соединила их, как соединяли звезды астрономы, создавая пути – от капли к капле, – от ключицы к груди, по груди к ореолу соска, а дальше – больше. В его демонической крови запятнаны ее груди, живот, и она ведет линии, от твердой горошинки соска к другому, от них, по животу, ниже, ее окровавленный палец касается пупка. На его месте маленькое кровавое озерцо. Вергилий рычит. Глубоким животным звуком, рожденным в нутре. Она, неизвестно что затронувшая в нем, скорее всего что-то дикое и демоническое, поджала плечи. Не зря – Вергилий, совершенно не присуще своему рассудительному характеру, схватил ее за шею, сдавил так, что она не смогла и вдохнуть. Чтобы придушить ее требовалось немного больше силы, но его решительность внушала. Пальцы сжимались каменной хваткой. От капли к капле, по линиям грязным, размазанным, Вергилий вел языком по белой коже, собирая жадно алый вкус. Горький запах затмил разум, сведя все его существо до животной похоти, сосредоточенной в точке, до голода, удовлетворяемого секундой. Не было разума, не было речи и слуха. Только ярость. Которую иначе он никогда не мог достичь. Ямато не дышала. Комок болезненного удовольствия собрался где-то внизу живота, заставляя ее скулить. Воздух кончился – комната наполнена железной взвесью горькой крови. Это… его запах. И она скулит, рычит и просит, и требует, самая не зная, чего больше: остановиться или продолжать. Она потеряла последнюю связь с реальностью, когда ее выгнуло оргазмом: перехватило горло, она сжалась внутри и снаружи, и чистый и звенящий стон Вергилия был ориентиром, где эта поганая реальность должна была начаться. И боль. Она тоже хорошо показала, где правда, а где забытье – в забытье полу-демон не продолжал бы двигаться, желая самому достичь разрядки, безжалостно терзая судорожно сведенные оргазмом мышцы влагалища. Внутри ныло все, даже когда ее чуть расслабило. Но какое ужасное чувство пустоты ощутила она, когда Вергилий снова застонал и покинул ее, чтобы кончить. Ее кожа блестела от пота, черные змеи волос крались по ней, ловко обходя алые разводы крови и белые семени. У нее нет сил дышать, не то, что говорить – а он оперся руками по бокам от ее головы и прошелся носом по щеке, мурлыча что-то, а вот уж что, она не расслышала. — Ш.. Что? Он повторил. Она снова ничего не расслышала за шумом крови в ушах. А потом поняла. — Романтичный ты ублюдок. Да, все хорошо. Я в порядке. Он отстранился. Сел на край кровати так, будто она его выгнала, но работа с его загонами должна проходить никак не сразу после того, как чуть душу не вытрахал из нее. — Однажды, ты затрахаешь меня до смерти. — Если мне понадобится тебя убить, я сделаю это именно так. — Спасибо. Мне будет приятно. А еще приятнее бы было, если бы ты помог мне добраться до ванной. — Тебе хватит того, что мне приходится расчесывать твои волосы. — Неси. — Я итак всю жизнь носил тебя на руках. — Не-е-си-и-и. Он вздохнул. И все же поднял ее на руки.