Сёдо и кэндо

После освобождения, тати стала простой, как игрушка. Это все еще был превосходный клинок, способный рассекать плоть, но не более. Лента безвольно повисла, сталь не отражала солнце так, словно игралась с ним, упивалась свободой после долгого заточения в ножнах, а сталь звенела, но это больше не песня битвы и упоения. Вергилий коснулся холодного дерева кончиками пальцев. Это просто кусок древесины, отполированный бережно. Не более. И это так непривычно. — И ты все равно любишь ее больше, чем меня. — Она не открывала рот без дела. Женщина засмеялась. Села на постели, даже не думая прикрывать наготу, да и зачем, если заглянувшие в окно лучи согрели белую кожу, поселили тепло в груди. Она отбросила волосы за спину, открываясь целиком для полуденного солнца. — Как думаешь, а я смогу загореть? — Это не имеет никакого смысла. Она вздохнула. Во вздохе – холод последних разбитых надежд. — Завтра утром пора в путь. Я нашел все, что было нужно. Он ходил по комнате где-то за ее спиной. Шуршал одеждой, звенел пряжкой, одевался. Собирался в долгий путь обратно, и ее слова для него ничего не значили. У нее был последний аргумент – даже не шанс, не козырь, так, неприятная новость, что все же могла заставить его одуматься – но женщина молчала. Постель просела, Вергилий присоединился к женщине. Ей стоило только немного отвести руки назад, и пальцы наткнутся на его бедра, обтянутые темной тканью. Тепло с груди спустилось ниже, она сжала в пальцах одеяло, предвкушая, что он снизойдет до понимания, но нет – и все обмерло. Солнце больше не ласкало. Вергилий собрал ее волосы, растекшиеся по плечам черным водопадом, объявшим спину шелковым саваном. Взял их крепко, намотал на кулак. Тихое шипение выдало звук извлеченного из ножен клинка. Она хотела кричать, но могла только тихо дышать, чувствуя, как заполошно бьется сердце. Старший сын Спарды никогда не отступает. Она ничего не почувствовала. Только грубо обрезанные волосы щекотали ее шею. Не веря, что это все же произошло, женщина коснулась затылка, но поймала только колючие кончики волос и непривычное ощущение холода легло ей на шею, на белые плечи, на напряженную спину. Даже Вергилий отдалился от нее. — Это не поможет тебе, — прошептала она. Тати осталась лежать без ножен, рядом, такая же беспомощная и ненужная. Использованная и брошенная. Женщина взяла ее, вложила в ножны, и прижала к себе, как дитя, и прижалась сама, в поиске спасения. — Ты не можешь поступить со мной, как поступил Спарда. — Ямато, — Вергилий встал перед ней. Женщина не подняла головы, чтобы заглянуть ему в лицо, итак прекрасно зная, что ничего, кроме отчужденности, не встретит. Она знала его слишком долго. И любила слишком сильно. — Ты немного больше, чем просто демон моего клинка. У отца была Ева и сыновья. А у меня есть только ты. Вергилий забрал тати из рук женщины и снова исчез с поля зрения. Солнце продолжало греть ее тело, соскучившееся за тысячелетия по ощущениям, и она прикрыла глаза, снова настраиваясь на безмятежную волну. — Не только. — Не говори о Данте. — Я не о нем. — О ком тогда? Интерес. В его голосе был интерес. Женщина обернулась, неровно обрезанные волосы закрыли левую половину лица, задержанные аккуратным носиком, чтобы не закрыть все целиком. — Ты узнаешь об этом позже. — Я хочу знать сейчас. — А я хочу, чтобы снег пошел. Он промолчал. Если бы у нее были силы владеть голосом, она бы засмеялась, и смеялась до тех пор, пока не закончится воздух в легких, а когда вдохнет новую порцию, плакала бы навзрыд. Но Ямато только пожала плечом и отвернулась, принимая свою судьбу – быть согретой последними лучами солнца, а не руками любимого полудемона, в свой последний день человеческого воплощения.