Три души

Запись в бумагах Симона Каддахми Под вечер у отца прихватило сердце. Сидел в столовой и читал газету, и вдруг без слов схватился за грудь и стал заваливаться на бок. Совсем как осенью, тем страшным вечером, когда жизнь моя и Элины изменилась бесповоротно. Только нынче я был с ним, и подхватил, и уложил в спальне, и за доктором послал. И теперь я бдел всю ночь у его постели, а наутро явился наконец доктор, дал каких-то капель и велел не волноваться, словно я из камня сделан. Это его я собирался силком перевозить в другой город? Ему собирался объяснить, что подвергаю жизнь опасности ради благой цели - чтобы разоблачить Л.? Сестра весь последующий день прорыдала в своей комнате, и лишь к ночи пришла в себя и наконец сменила меня в моем карауле. У меня опускаются руки. Я говорил с Адиной Касеми, удзуженкой, близкой к Л. - она у него на снабжении, и, как мне ведомо, когда-то у неё была сестра, прислуживала в Лихеевке, но сбежала с украденным серебром задолго до того, как Лихеев вернулся с войны. Однако слышал я и такое, что несчастную женщину убили для очередного темного ритуала. Адина, казалось бы, должна испытывать к Л. и всем русским одну лишь ненависть, однако она зовет его Петенькой и сердечно к нему привязана. Лишь я заговорил с ней, начал объяснять, что его точно видели на месте преступления, как она замахала на меня руками и прогнала с крыльца своего дома, где я настиг её с расспросами. А муж её, низкорослый и плешивый, но крепкий человек средних лет, пообещал намять мне бока, если ещё раз я посмею докучать им расспросами и обвинять благодетеля Петра Алексеевича. Вдобавок ко всем неудачам и горестям долетела до меня новость про незаконнорожденного сына его, которого он начал выводить в свет, с которым возится сейчас, пока тело Умракан расклевывают птицы, пока под солнцем желтеют её кости. Я видела его на днях, когда спешил в свою контору под проливным дождем, а он ехал навстречу в открытом экипаже. Л. выглядел таким счастливым, что почти светился. Он никак не ответил за содеянное, он получил наследника буквально из воздуха и наслаждается своей жизнью, и небо не упало на землю, и ни один бог не покарал его. Умракан больше нет, осиротел весь наш народ, но никто словно не замечает. Мой народ всё больше становится похожим на русских, служит у них, пытается походить, потому что он лишился памяти, и он не сожалеет об этом. Жизнь идет, у живых свои заботы и огорчения, и только я как полоумный ношусь с этой смертью, пока отец мой медленно угасает. Если я лишусь сейчас своего места, откуда возьму денег на доктора, и на что буду кормить отца с сестрой, если всё уйдет на лекарства? Примет ли меня хоть кто-нибудь убирать хлев, если Л. имеет власть везде, если, будь он самым распоследним негодяем, ему всё прощается? Надежды нет, я сдаюсь. Мертвым я никак не помогу, а живым не поможет никто, кроме меня. Дневник Марии З. Какой же волнительный день был сегодня! Сердце моё бьется, как птица в клетке, и того и гляди вырвется наружу. Сколько я ни просила Господа, чтобы он вырвал из меня любовь к Петру Алексеевичу, извлек её, словно штопором, он не отвечал на мои мольбы. Я рыдала днями и ночами и молилась, чтобы от неё не осталось и следа, но всё тщетно. И вот наконец это чудесное событие наступило! Петр Алексеевич снова сел за один стол с нами и представил нам своего сына Евгения. Никогда раньше я не думала, что Петр Алексеевич старый, пусть они с папенькой были погодками, однако папенька с сединой и некрасивый. И только когда я увидела Евгения, то поняла, какой Петр Алексеевич уже в возрасте. Евгений Петрович схож отцом внешне, однако всё в нем иное. Глаза его синие, но смотрят более открыто, ресницы не черные, а золотятся на свету, а волосы хоть и кудрявятся, как у Петра Алексеевича, но пострижены короче, и цветом как осенние листья. Черты лица его мягче, и даже в изгибе губ нет той жесткости, что у Петра Алексеевича, и нет жестоких складок у носа, из-за которых лицо Петра Алексеевича иногда кажется злым. Ростом он вровень со своим отцом, но держится иначе, совсем как столичные мужчины, наши так совсем не умеют, и одет он элегантнее, наши господа в сравнении с ним простолюдины. Великое счастье, что я, даже не зная о том, что Петр Алексеевич придет, и ещё с сыном, надела самое лучшее платье, синее с кружевом, которое пошили мне совсем недавно, и волосы уложила. Евгений Петрович даже несколько раз пристально взглянул на меня, но как такое может быть, чтобы такой красивый юноша обратил на меня внимание? А на Танюшку он не смотрел совершенно, хотя она в нем дырку глазами проела. Папенька за столом вел себя совершенно безобразно: он говорил с Евгением с нескрываемым предубеждением, словно с давним врагом. — И какова же цель вашего визита в наше захолустье? — спросил он, когда Евгений рассказывал про своё путешествие по Европе. Евгений погрустнел и ответил с видимой неохотой: — Я хотел заглянуть в глаза своему отцу. Петр Алексеевич чуть побледнел, однако смолчал и лишь укоризненно взглянул на папеньку. — А после, когда насмотритесь? — продолжал обезьянничать папенька. Евгений Петрович в полном удивлении повернулся к своему отцу: он ведь совершенно не привык к папенькиному поведению. Тот нахмурился и сказал: — Архип, мой сын останется здесь столько, сколько я посчитаю нужным. — И где же это «здесь»? — спросил папенька. — Здесь, в Лихеевке, — ответствовал Петр Алексеевич. Папенька насупился, а маменька начала расспрашивать Евгения о парижской моде в этом году; но по тону её слышно было, что она тоже недовольна. После обеда я хотела пройти в библиотеку и взять книгу, но уже под дверьми случайно услышала, что там Петр Алексеевич ругается с папенькой. — Совсем с ума сошел, братец! — горячился папенька, а Петр Алексеевич с достоинством отвечал ему: — Ты тоже живешь со своими дочерями вместе, почему я не могу жить со своим ребенком? — O sancta simplicitas! — воскликнул папенька. — А кто его мать, ты помнишь? Та змея, которая тебя чуть не угробила! — Сын не в ответе за свою мать, при чем здесь она? — Ну здравствуйте, а кто его воспитывал, Петя? Кто растил его? Это её сын больше, чем твой, и ты его — его — пускаешь под одну крышу с моими дочерями? Петр Алексеевич рассмеялся, однако ответил невесело: — Боишься увидать что-то постыдное, когда снова полезешь в дневники девочек? Папенька в ответ разразился такими словами, которых я никогда от него не слышала, и меня вновь охватил жгучий стыд за него. И совсем немного за то, что Петр Алексеевич посмеялся над моим дневником, я ведь так была уверена, что ему и в самом деле стыдно за то, что он прочитал его. Петр Алексеевич обождал, пока папенька выбранится, и отвечал ему сокрушенно: — Что стало с тобой, брат? Я же помню, каким ты был в юности: веселым, жизнерадостным, на женщин заглядывался, смеялся над всем. Тебя все любили, ты душой компании был. Папенька ответил ему злобно: — Это со мной что стало? Сказать или сам дотумкаешь, Петр Лексеич? Самому-то есть что мне рассказать? — О чем ты? — Право, о самой малости, — отвечал папенька с ещё большим раздражением. — И ты уж извини меня, Петр Лексеич, совсем я стух, за дочерей беспокоюсь, за каждой юбкой не волочусь, как ты, совесть свою при себе держу. — И что теперь? Снова намнёшь мне бока по совести, как когда я якобы сына от тебя скрывал? — спросил Петр Алексеевич, и голос у него был такой несчастный, словно ему невозможно больно. — Хотел бы я, да разве поможет, — ответил папенька, и я услышала, как он идет к дверям, и еле отскочила. Убежать и спрятаться я не успевала, осталось только вжаться в стену и молиться Господу. Он выскочил, как пробка из бутылки, и меня не приметил. Я думаю об их разговоре весь вечер. О том, что за женщина была матерь Евгения Петровича, раз они оба с такой злостью о ней вспоминали. Кто она была, та, которая разбила сердце Петра Алексеевича? И о папеньке я тоже много думала. Прости меня, Боженька, но я ненавижу его, ненавижу папеньку; иногда мне кажется, если бы он заболел и умер, я бы ни слезинки не пролила, такой он скверный человек. Маменька и Танюшка тоже не слишком его жалуют, а Петр Алексеевич и вовсе обрадовался бы, ведь никто больше не будет его поколачивать и ругать ни за что. Если вы, папенька, читаете сейчас мои строки, желаю вам Божьей кары, Иисус накажет вас за мои страдания, так и знайте. Однако стоит мне вспомнить о Евгении, как все мои дурные мысли испаряются. Я думаю о нем непрестанно. Какое счастье, что я больше не люблю старика, а сердце моё наконец отдано тому достойному, про кого Петр Алексеевич когда-то мне говорил. Ах, что же будет дальше! Из записок генерала Лихеева …Умертвили его ножом грудь в третью луну, после извлекли сердце и сожгли. Соскоблили с лица покойника всю плоть и растолкли, перемешали с бараньим жиром. Глаза вынули и заменили белыми камнями с Зимних скал, чтобы покойный мог видеть верность и предательство. Отпрыска покойника, мальчика пяти лет, покрыли мазью из плоти и жира с ног до головы, напоили вином, смешанным с пеплом сердца покойника. Когда ребенок сомлел от вина, ему живому вырезали сердце и вложили в грудь покойного, влили тому кровь через зубы и произнесли три раза: «Кирти мэ норах малаг», что означает «Иди к черному королю». Три дня покойный лежал недвижим, никем не тронут, а на четвертый день рядом с телом на моих глазах образовался проход под землю. Собравшись в круг, горцы повторяли свой призыв, и покойный восстал, страшен лицом и с очами-бельмами, с изменившимся, преображенным телом, и направился к проходу, и сошёл вниз, а земля затянулась над ним, как рана… Дневник господина Л. Достал меня, проклятый, опутал черной своей паутиной, сел на грудь, дышал в лицо кровью и гарью, шептал, шептал: — Черт сидит под горой, ждет он в гости нас с тобой! О нет, нынче меня врасплох не застать, знаю я, что за черт, и кто ты Ты — страшный, обугленный, со сведенными в смертной судороге конечностями. Но навалился так, что нельзя и слова вымолвить, и бормотал, бормотал, и лизал лицо мне мертвым гнилым языком, и хныкал, и пытался костистыми пальцами поднять мне веки. И вдруг явилась она, дева, облаченная в Солнце, и осветила всё своим огнем, и прогнала его, и обняла меня, и прошептала в ухо знакомым нежным голосом: — Вот и кончилось, вот и прошло, Петр Алексеевич, нынче будет солнечно и ясно, и сердце успокоится. Я проснулся один в постели, Аглаи нет, лицо мокрое, то ли от пота, то ли от слез, постель припорошена черным. А на щеке горит огнем её прикосновение. Не успокоится сердце моё, Наденька, отныне нет ему покоя и не будет до скончания веков. Письмо от господина N его супруге Ах, душенька, не брани меня! Ты так несправедлива к своему котику, мыслями я с тобой каждый день, каждую минуточку, скучаю за тобой безмерно. И письма пишу тебе исправно, почти каждый день, вот только эту недельку пропустил, был весь в заботах. Что же я могу поделать, когда наше уважаемое общество столь нуждается в твоём супруге, когда столько поразительных тайн мне открылось? Словно пелена пала с моих глаз, и я увидел мир таким, каков он есть на самом деле, нагой, первозданный, не прикрытый предрассудками и косностью нашего мышления и представления о нем, какому нас всегда учили. Как ни жаль, раскрывать всё я не имею ни малейшего права. Твой котик и так пострадал изрядно, когда по глупости сболтнул, что описывал тебе нашу поездку в далекий ашаб. Меня едва не изгнали из сообщества, и прощение стоило долгих унижений. Ничего, когда мы наконец совершим предначертанное и вернемся в Петербург с победой, я поведаю тебе обо всём. Сейчас же хочу поделиться сплетней, которую ты могла уже слышать: у господина Лихеева объявился сын! Не пускающий слюни младенец от молоденькой румяной горничной, а мужчина вдвое старше нашей Лилички, настоящий денди, как выразилась бы твоя маменька. Так что твой господин Лихеев и в бедной своей юности был тот ещё ходок, душенька моя, что взять с развращенной души. Сомневаться в их родстве не не приходится, они похожи как две капли воды, разве что у отпрыска Лихеева черты лица чуть поострее, пожестче, и волосы не темно-каштановые, как у отца, а с рыжинкой, и большие синие глаза со стальным отблеском. Говорит он весьма грамотно и светски, однако с легким иностранным говором, умеет по-английски, по-немецки и по-французски, успел очаровать всех дам. Да, господин Лихеев вывел наследника в свет на последнем званом вечере. К моему удивлению, туда же пригласили председателя нашего общества Александра Валериановича. Я уже писал тебе, как холодно они расстались с господином Лихеевым в последний раз, однако он снова был допущен до званых вечеров и чувствовал себя весьма свободно, и с господином Лихеевым общался развязно и фамильярно, а тот отвечал весьма покладисто. На сына своего господин Лихеев смотрит с немым обожанием, как безответно влюбленный отрок, потакает любым его капризам. Когда Александр Валерианович говорил Лихееву излишне дерзкие фразы, и тот очевидно гневался, сын вступался за него, и Лихеев отвечал вежливо и спокойно. Единожды лишь он отвечал резко: когда Александр Валерианович спросил, будет ли нашему обществу дозволено походить по Лихеевке и посмотреть на остатки крепости Горного Князя, если таковые остались. На это Лихеев отвечал холодно и резко, что уважаемое общество вольно облазить хоть все горы, обойти все ашабы и расспросить у древних стариков про Горного Князя, а на в Лихеевке не осталось и следа от тех диких времен, всё это русская земля. Стоило его сыну открыть рот, чтобы возразить, как Лихеев сделал резкий жест, призывающий его замолчать, и очень это шло поперёк его всегдашнего обожания. Здесь чувствуется некая интрига, не правда ли, душенька? Кроме пикировок господ Лихеева и Тобольского, вечер проходил весьма мило, дамы были приятно возбуждены обществом нового члена светского общества, молодого, приятной наружности, хорошо одетого и холостого. До тех пор самым завидным холостяком в городе считался сам господин Лихеев, однако его сожительство во грехе с любовницей-трактирщицей не оставляло дамам никакой надежды, разве что на одну ночь погостить в его постели. Так вот, душенька, вечер был мил, и вдруг откуда ни возьмись явился господин Закарчук, тот самый закадычный друг господина Лихеева и его управляющий. Нечастный гость на подобных вечерах, обычно он исполнял роль еnfant terrible, время от времени отпуская шутки, которые неприлично пересказывать в обществе, но над которыми порой смеешься до слез. В последнее время он пропал, однако в тот вечер объявился и оповестил гостей, что вынужден лишить их общества господина Лихеева, как ему ни прискорбно, и потому вечер подходит к концу. Юный отпрыск Лихеева возразил на это, что прием в самом разгаре и потому господин Закарчук может подождать, на что оный господин парировал: — Не пора ли почивать, Евгений Петрович? В спаленке ждет вас старая нянюшка со сказками и стаканом теплого молочка. Молодой Лихеев весь позеленел от злости, однако смог удержать себя в руках. Похвальное самообладание, ведь на моих глазах Архип Николаевич Закарчук выводил из себя и более солидных господ на радость зрителям. — Вы забываетесь, — сквозь зубы процедил он. — Со мной не надо нянькаться, как с вашими дочками. Мне уже больше двадцати. — И в мыслях не было, Евгений Петрович, и подумать не смел! — продолжал глумиться Архип Николаевич. — Однако же старушка ждет, и молоко стынет. Тяжко было удержаться от смеха, душенька, я испустил позорный смешок, а следом за мной и мои приятельницы из общества. — Архип Николаевич, довольно, — прервал избиение своего младенца Лихеев. — Увы, я совсем запамятовал о нашем уговоре, подожди меня, где и условились. — Вынужден вас покинуть, господа, — обратился он к гостям. — Дворецкий проводит вас до ваших экипажей, буду крайне рад лицезреть вас снова. Вот так всё и закончилось, и я отправился в свой номер, сгорая от любопытства. Извини своего котика, душенька, впредь обещаю писать регулярно. Наберись терпения, драгоценная моя, и мы свидимся в самое ближайшее время. P.S. Не имею возможности написать все детали, иначе не успею отправить письмо, однако представляешь — Лихеев и Закарчук, говорят, стрелялись на дуэли! С весьма печальными последствиями. Обязуюсь в следующем письме сообщить обо всем досконально. Люблю тебя безмерно, твой Серж. Дневник господина Л. Закарчук явился весьма в срок: подобные званые вечера давно уже утомляют меня. Проводив докучливых гостей и пожелав сыну доброй ночи, я спустился во внутренний двор. По пути я заметил странное: кто-то под эркерным окном нарисовал старый удзугский знак. Безумный Рахим чертил его палочкой на земле перед воротами Лихеевки, утверждая, что это знак Мануза, и что он призывает его на наши головы, меня и моих дядюшки с тётушкой, живущих на его земле. Кому могло прийти в голову это сделать, неужели Тобольскому, неужели он настолько безумен? В любом случае видеть его в своем доме я более не намерен, и никто не сможет меня уговорить вновь. Во внутреннем дворе Закарчук в кресле около мишеней с ящиком бутылок. — Присаживайся, Петр Лексеич, в ногах правды нет, — произнес он, указывая на соседнее кресло. — И в трезвой голове тоже, выпей-ка. Я сделал глоток из протянутой мне бутылки, по старой памяти вино обожгло изнутри, растеклось огнем по груди, затуманило мысли. Я присел в кресло напротив и вытянул ноги. Всё стихло, гости ушли, дом засыпал, и лишь в комнате моего сына горела лампа. — Что выведал? — спросил я хрипло, потому что горло пылало огнем. — Что выведал, — задумчиво повторил Закарчук и окинул взглядом окна. — Где он, твой наследник? — У себя, видишь свет в окне? Скоро ляжет. Он не услышит нас, — добавил я, но поневоле понизил голос. — Хорошо. Так что я выведал, — отвечал Закарчук, сам переходя на полушепот, и подался ко мне. — Не так и много, братец, похоже, он и в самом деле рос за границей. Видали его не абы где, а в Риме, в Вене, и в Берлине наш пострел побывал. Вот тебе и объяснение, куда пропала рыжая чертовка, где шлялась столько лет. Его замечали, к слову, с некой дамой в черном, в шляпке с вуалью, закрывавшей лицо. Ставлю ещё одну бутылку наливки, что твой отпрыск путешествовал с маменькой. — Не сомневаюсь, — пробормотал я. — Тогда придется выпить на двоих, — ответил с усмешкой Закарчук. — В последний год видели его сначала в Москве, а после и в самой столице. Однажды даже на собрании того самого общества, членов которого мы имеем счастье лицезреть слишком часто. Однако какое-то время это эксцентричное общество, говорят, пользовалось большим вниманием столичных жителей, он мог туда заглянуть и из любопытства. — Да, он говорил мне… — подтвердил я, но во рту появился какой-то горький вкус, который я поспешил запить вином. Молчание наше и раздумье затянулись, и я не желал озвучить свои мысли по поводу того, что сообщил мне Закарчук. — Откуда этот треклятый Тобольский мог столько узнать о наших герёзах и удзугских князьях, скажи мне? — спросил он наконец. — Мы-то с тобой знаем одного такого господина, который ходил и всё вынюхивал, всех расспрашивал. — Рихард мертв, — ответил я. — Мертв совершенно точно… Я не видел его смерть, та тварь утащила его прочь, но он никак не мог выжить, никак не выбрался бы. Значит, за Тобольским стоит… — я был пьян, однако еле заставил себя выговорить это имя, — Кристина? — Всё возможно, братец, однако он такой мошенник, что мог взять твою историю, она ведь появлялась во всех газетах, и сляпать на ней своё общество. Я же рассказывал тебе, какие делишки он проворачивал, пока не основал это общество. Столичные жители — народ пресыщенный, им подавай нечто-то новенькое, ещё не слыханное и не виданное. Зачем твоей рыжей чертовке нужны эти бездельники, которые только и делают, что шатаются по горам и докучают удзугам, ума не приложу. С неё сталось бы ночью пробраться к тебе и задушить. Но я бы на твоем месте глаз не сводил ни с этого Тобольского, ни с Евгения Петровича. — Я знаю, что должен быть осторожен с ним, и не отрицаю, что твои опасения напрасны, Архип, — произнес я с отчаяньем, — но он мой сын, у меня никого больше нет. Он вздохнул так тяжело, что даже борода его заходила ходуном. — Как говаривал мой батько, пусть его черти на том свете жарят: «Дурне дитинча, та рідне». Я ведь тоже, братец, хоть злюсь на тебя, а всё прощаю, потому что и ты неразумное дитя, какой с тебя спрос. — Что? — возмутился я. — Это ты о чем? Мы с тобой одного возраста, негодяй этакий! — А ума как у младенца, — поддразнил меня Закарчук, отставляя бутылку. И как я ни сопротивлялся, схватил меня своими медвежьими лапами и запечатлел на лбу слюнявый отеческий поцелуй, ещё и бородой исколол. — К черту тебя! — воскликнул я, когда я смог наконец оттолкнуть его, довольного, хохочущего, и вытер лоб рукавом. — Уж лучше бы ты за юбками бегал, право слово. — Легко тебе сказать, «за юбками». Разве я кого теперь догоню, — ответствовал Закарчук, усаживаясь назад в своё кресло. Он с тоской поглядел на свой бокал, отставил его прочь и вооружился бутылкой. Свет из окон падал на него, бросая через лицо резкие тени; сейчас мой друг более всего походил на разбойника с его торчащей, несмотря на все ухищрения парикмахера, бородой и шевелюрой. Я любил его так, как и всегда эти годы, пусть между нами с тех пор возникло множество обид, недопониманий и тайн, ближе у меня не было никого. Действие вина кончилось, и сознание моё прояснилось, как звездное небо над нами. — Что бы ни случилось, — произнес я убежденно, — на какую бы разгадку это нас ни вывело, я клянусь, что не поступлюсь нашей с тобой дружбой. — Ты что, братец? — удивился он. — С чего бы вдруг что-то случилось? — Мы столько бранимся с тобой в последнее время, и даже подраться успели… Он снова сокрушенно вздохнул. — Не привык я, видишь, что дочки у меня уже взрослые, что у тебя теперь своя семья. Однако уж лучше браниться и кулаками махать, а после по душам поговорить. Вот когда мы с тобой и слова друг другу сказать не сможем в лицо, когда молча разойдемся, вот тогда всё пропало. Я и сам никак не привыкну к тому, что теперь я отец, и отец не постепенно, день ото дня взрослеющего ребенка. Насколько проще было бы мне день ото дня наблюдать, как из беспомощного агукающего младенца вырастает человек со своими мыслями и стремлениями, пусть не близкими мне, но понятными, а я направляю его на жизненном пути, учу добру и благородству... Насколько бы мало их ни было у меня самого. О жизни моего сына до приезда в Лихой я знал слишком мало, сейчас это был совершенно незнакомый молодой человек. Однако стоило мне увидеть его в первый раз, как сердце моё было отдано ему бесповоротно. В городе нашем он остановился на Сосновой улице, едва ли не напротив того дома, где в своё время жила Кристина, где я был ослеплен и едва не лишился жизни в схватке с Рихардом. Его домик был небольшим, но опрятным, с открытой верандой, участок весь утопал в цветущей вишне; он пил чай за плетеным столиком и скучающе листал газету, когда я остановился у калитки и окликнул его с робостью в сердце. Он поднял голову на мой оклик, и с первого же взгляда поразило его сходство не столько с лицом, которое я видел ежедневно в зеркало, но — с моим отцом. С тем портретом, что я повесил в кабинете, где они с матерью молодые, полные надежд и жизни. Сомнений не было — он Лихеев. Я отпер калитку и по дорожке прошел к нему, не чувствуя ног от волнения. Мой сын принял меня холодно, отстраненно. — Присаживайтесь, — произнес он таким тоном, словно пожелал мне сесть на кол. — Ты… ты знаешь, кто я? — спросил я, запинаясь, словно это не мне было сорок два и ему чуть за двадцать, а наоборот. — Имею некоторые мысли, — сообщил он с легкой гримасой, демонстративно развернул газету целиком и огородился ей от меня. — Я… я совсем ничего не знал о тебе, — произнес я горячо, — даже о твоем самом существовании! — Ещё бы, — фыркнул он. — Вы и не потрудились узнать. — Твоя мать пропала, я не знал, где искать её! Он чуть побледнел, взглянул на меня из-за газеты с неожиданной злостью и произнес подрагивающим голосом: — Не смейте говорить о моей матери после всего того, что вы сотворили. Так я узнал, что Кристина отравила его своими наветами (спустя неделю он всё ещё не доверяет мне). — Я желал бы… Я хотел бы, если ты не возражаешь, провести с тобой какое-то время, и, возможно, мне удастся раскрыть все обстоятельства, при которых… ты появился на свет. И тогда ты мог бы стать ко мне снисходительнее, — умоляюще произнес я. Он нахмурил чистый лоб, обдумывая мои слова, наконец медленно, будто нехотя, отложил газету. Мы прогулялись по небольшому садику за домом, прошлись по Сосновой улице туда и обратно. Я рассказывал о своей юности, о том, как встретил Кристину и полюбил её с первого взгляда, а она… мне казалось, она тоже любила меня. Как же смешно и стыдно вспоминать об этом сейчас, в свете прожитых лет и моих многочисленных коротких интрижек. Как жалею я себя молодого, долговязого и нескладного, такого наивного, отчаянно нуждающегося в любви, если я мог сказать ему через года, предупредить его… Разумеется, я не открыл Евгению, при каких обстоятельствах мы с его матерью сошлись и при каких расстались, как она использовала меня, как едва не убила вместе со своим проклятым братом. Мой рассказ был целомудренным и туманным, и Евгений хмурился и недоумённо вздергивал бровь, когда я как мог обходился намеками и метафорами. — Она сказала, что никогда не желала вас, — припечатал он в конце моей истории. Спустя даже двадцать лет слышать подобное было больно. — Я… я не знал тогда, я испытал ложную надежду, я же говорил тебе. Знай я, что противен ей… Он фыркнул и оборвал меня презрительным смешком. — У вас не было глаз и ушей, вы не видели и не слышали? — Она… она не говорила, чтобы я прекратил. Она сама, она даже поощряла… мне казалось… Бог мой, Евгений, — воскликнул я, вдруг осознав, что распинаюсь и унижаюсь перед юнцом, которого знаю около пары часов. — Я был совсем юным, как ты сейчас, я прошел войну и ничего не смыслил в мирной жизни. Любую благосклонность, даже крохотную, даже мнимую, я принимал за большое чувство. Поверь, я люблю твою мать!.. Он остановился как вкопанный, по странности, прямо напротив того дома, где Кристина жила когда-то. Застыл и я, осознав, в чём только что признался. — Разумеется, “любил”, — поправился я, но взгляд моего сына становился всё темнее. — Послушай, она поступила со мной нехорошо. Я не знаю, что именно она сообщила тебе, но из России ей пришлось бежать после того, что она сделала. Поверь, я не тронул бы её и пальцем… — я запнулся, вспомнив, как тряс её, пойманную на краже, как лез рукой под корсет, пытаясь достать дядино письмо, а она царапала мои руки. Евгений ожидал ответа, и я закончил невпопад: — Поверь, я никого и никогда так не любил, как твою мать. Он помрачнел. — Значит, я не смогу вам довериться. — Почему? Послушай, я обещаю тебе, что я не причиню ей вреда, пусть только она позволит мне видеться с тобой! — Мне двадцать один год, я не маленький ребёнок и сам решаю, с кем я могу видеться! — воскликнул Евгений, высокомерный, оскорбленный, и тут же сник. — А кроме того, — произнес он еле слышно, — она не знает, где я сейчас. Я сбежал от неё.