Три души

Алексей Михайлович Лихеев - Аркадию Ивановичу Малахову Доброго здравия, Аркаша. Получил твоё письмо о болезни Петеньки, встревожен и озадачен. Встревожен, поскольку, по твоим словам, он совсем плох, однако вот уже год с моего отъезда я читаю, что ему всё хуже и на лечение не хватает средств. Я полагал, что оставленной мною суммы должно с лихвой хватить и на лечение сына от различных болезней, и на полное его содержание, а ты который раз выпрашиваешь у меня деньги. Ты меня знаешь, Аркаша, вернусь — всё разузнаю, обо всём мне доложат про жизнь твою в Лихеевке, как сын мой рос на твоём попечении. А то и брошу всё и сорвусь в Лихой, и своими глазами погляжу, как ты с женой приглядываешь за моим сыном. Не старайся разжалобить меня воспоминаниями о Лизавете. Никто не горюет о ней больше меня, и не тебе по ней тосковать, старый ты пройдоха. Однако если ты, Аркаша, пишешь правду и у Петеньки со здоровьем совсем худо, то есть у меня одна задумка, как нам его проклятую хворобу победить. Наткнулся я после похорон Лизаветы на записки деда, чудом попали в руки, не иначе, будто сам Господь послал их мне в минуту отчаяния. Они со мной, я перечитал их множество раз, и о каких же чудесах он вещает! Коли правда там написана, правда от первого до последнего слова, то недолго осталось Петеньке страдать от напасти. Смотри же, сына моего не обижай, средства не транжирь да жди меня. Даст Бог, и вернусь в Лихеевку в конце лета, заживём лучше прежнего. И тебя щедро награжу за заботу о Петеньке, не тревожься о том. Дневник господина Л. Закарчук явился ко мне в кабинет прямо посреди трапезы, пока я старался не закапать маслом важные документы. — Сколько ты ещё, братец, будешь прятаться за своими книжками и бумажками? Вон как отощал и осунулся. А ну-ка спускайся вниз и отобедай наконец с семьей! Я и правда уже четвертый день не спускался в столовую, иногда перехватывал что-то в ресторанах и трактирах, когда ездил с визитами по гостиницам и лечебницам, и вид имел, подозреваю, самый прескверный. Весна подошла к концу, скоро должна была нагрянуть обычная публика, и гостиницы мои оказались совершенно не готовы к такому наплыву посетителей. В минуту малодушия у меня даже возникла мысль поселить кого-то в Лихеевке — самых великосветских гостей — но я отмел эту мысль как совершенно негодную. Сколько старался, лез вон из кожи, перестраивал и отдраивал дом своего прадеда и своих родителей, чтобы не осталось и духа, и частички чужих людей, и тем более следа от дяди с тёткой, чтобы имение наконец стало моим полностью, превратилось в отражение моё — не для того, чтобы кто-то другой ходил здесь без моего ведома или, не приведи Господь, снова полез в подвал. Достаточно было мне незваных гостей в первые месяцы и годы, которые, наслушавшись сплетен и слухов, пытались прямо в имении моем найти потайную дверь в логово Мануза. Тяжелое было время, однако я вынес из него верные выводы. Целыми днями в моих гостиницах и домиках при купальнях освобождали комнаты, белили и красили стены, драили полы, вешали занавески и застилали кровати, и везде нужен был глаз да глаз. Закарчук поймал меня в редкую минуту покоя, когда я приготовился в тишине, среди любимых книг, впервые за день перекусить, и обрушил на меня град упреков. — А куда Аглаю подевал? Неужто с графиней флиртовал так, что она наконец оставила тебя? Я едва не подавился куриной ножкой. — Мне ты ничего не желаешь сказать? — спросил я, с сожалением отодвигая поднос с едва начатым обедом. Он насупился так, что за бровями едва не скрылись косые глаза. — Что хотел, то уже сказал, — буркнул Закарчук. — Опять наговорим всякого, опять будем враждовать и дуться друг на друга. Но раз уже нет между нами тайн, так слушай: пару недель как подкараулил меня в саду тот самый сыщик, Каддахми. И даже к жене моей подкатывал с расспросами, но ты Наталью знаешь — еле ноги унес... Однако вот что меня удивляет в нём, братец... — Я выгнал Аглаю, — сказал я ему, чтобы он отстал наконец от меня со всей этой историей. — Да что же ты за человек?! — возопил Закарчук. Так я снова из лучшего друга превратился во врага рода человеческого. Мы с Аглаей расставались несчетное количество раз, как правило, она по собственному желанию уходила от меня, сама себе задурив голову собственной ревностью, и клялась, что никогда не простит. Едва обретши свободу, с чистой совестью я пускался во все тяжкие, так что если ранее у неё не было повода, то после она получала сполна. Ума не приложу, что творилось в голове Аглаи; мне становится дурно при мысли, что она каждый раз надеялась на уговоры и мольбы вернуться, и не получив желаемое, осознавала, что не может жить без меня. Она заявлялась, сама просила извинить ей горячность, а я, дабы прекратить её унижения, принимал её назад, и какое-то время мы жили в мире и покое до поры. Могло случиться так, что после мужа-изувера, который бил её смертным боем, она видела во мне человека лучшего, чем я был, и боялась потерять? Адина, моя главная кухарка, считается счастливицей, потому что муж её, Абдул, не бьет её, как большинство удзугских мужчин своих несчастных бессловесных жен. Абдул и в самом деле хороший человек, он помогал мне в самый трудный час, и надеюсь, я смог отплатить ему сторицей, ведь теперь он заведует подвозом продуктов в мои рестораны и не нуждается ни в чем. Джалиля, сестра её, сполна хлебнула горя с мужем-горцем. Её печальная история также началась с того, что её выдали замуж в пятнадцать, и муж её, мерзкий старик, бил её нещадно, и она сбежала от него. Родители не принимали её назад, никто в ашабе не давал ей приюта, ей пришлось искать пристанище в Лихеевке, а там она попала прямо в лапы Аркадия Ивановича. Любила ли она моего дядю или отдавалась ему за крышу над головой и кусок хлеба? Теперь и не узнать, но и удзугская, и русская женщина слишком терпеливы, и стыдно признать, что в большинстве своем это смирение проистекает из необходимости выживать, ведь без мужчины, без его покровительства одинокая женщина совершенно беззащитна. Я сделал всё, чтобы Аглая никак не зависела от меня, дал ей важное дело и никогда не попрекал, никогда не угрожал прогнать, если мы находились в ссоре, и она способна жить без моей помощи. Я даже готов был отдать ресторан в её полное распоряжение. Однако она продолжает держаться за меня, что бы я ни делал, с какими бы столичными красавицами ни крутил интрижки, и мне невыносимо видеть её самоуничижение, и невозможно терпеть её страдания и слезы, когда я пытаюсь разорвать мучительную для обоих связь. Однако теперь всё иначе, Аглая предала меня, поверила самым грязным сплетням, и простить её я не смогу никогда, о чем я и сообщил Закарчуку. Он потемнел лицом, очевидно, уловив адресованный ему упрек, вздохнул шумно и отстал. Вместо того стал выспрашивать про вечер, а когда я рассказал ему про Тобольского, стал совсем смурый. — Ох и не нравится мне этот мошенник. Не верю я таким вдохновенным господам, кои бросают роскошную жизнь в Петербурге и едут на край земли копаться в наших камнях и сказочках. Вот ты бы променял столичную жизнь на нашу, а, Петр Алексеич? — В столице я был бы провинциальным выскочкой, надо мной бы потешались за мои местячковые манеры, и своим в тех гостиных я так и не стал бы. Уж лучше буду здесь Петром Алексеевичем Лихеевым, состоятельным господином, завидным холостяком со знаменитыми зваными вечерами. — За что люблю тебя, братец, так это за твою великую скромность, — загоготал он и облапил меня через стол, опрокинув тарелку на несчастные накладные. — И за твоё известное целомудрие. Но Аглаю ты не мучай. — Ты же сам велел мне её оставить! — Я велел тебе найти ей мужа хорошего, чтобы и думать о тебе забыла, а не бросать неприкаянную. — А не желаешь ли поискать сам? Я уже и не чаял оторвать её от себя. Но ведь и Аглая не юная барышня на выданье, над которой квохчут родители. Пусть сама наконец поймет, что я ей не пара, и найдет достойного мужа. А ты, старый сводник, лучше своими дочерями займись. Закарчук насупился вновь, весь уйдя в свои брови и бороду, но с Аглаей от меня отстал. А я и рад был наконец заняться исключительно делами. Дела мои, помимо гостиниц, касались странного общества во главе с Тобольским. Идея моя высмеять его прилюдно или вызвать на откровенный разговор успехом не увенчалась: если и были те, кто считал его проходимцем, то число их оказалось ничтожно малым в сравнении с теми, кто желал теперь приобщиться к его странному обществу. И ведь среди них находились и местные! Русские люди, которые аb aeterno* жили на этой земле, росшие в христианстве и существующие своими потребностями и столичными сплетнями, вдруг заинтересовались тем, что творится вокруг них, под их ногами, о чем говорят удзуги по своим ашабам. (*давным-давно, лат.) У многих из них были няньки-удзуженки, многие выросли на сказках о Манузе, Черном Барсе и трех душах, но никто никогда и подумать не мог, что сказки эти — отголоски древних событий. И вдруг появился Тобольский и перевернул их мир, оживил все легенды своими пламенными речами. Буквально следующей же ночью после разговора с ним, проводив графиню, я узнал от лакея, что несколько приезжих господ подходили к воротам и через кованые прутья оглядывали дом. Меня привела в бешенство мысль, что они могут напугать девочек. — Давай-ка я с ним повидаюсь, — предложил Закарчук. — Подпою, разговорю, узнаю, откуда он узнал это, с чего вдруг решил собрать это «общество». А не то прохиндей оберет впечатлительных и охочих до новых ощущений господ как липку, сам сбежит, а мы потом утешай их. — Не нужно, — после некоторых раздумий решил я. — Я уже пробовал дважды, но он скользкий, как угорь. Не ровен час, сам подпоит тебя и выпытает какую-нибудь тайну. Оставь его, смотри лишь, чтобы эти оболваненные не приставали с расспросами к твоим дочерям. Он покорно кивнул, а я ощутил краткий момент умиротворения. Никогда мы с ним не ссорились так сильно, однако наконец восстановился прежний мир. И мне захотелось вдруг рассказать ему о дяде и тётушке, которых я видел вживую... Видел ли? Словно полгода прошло с приезда страннейшего общества. Однако Закарчук снова всполошился бы, забегал, поднял всех на уши, а мне так хотелось хоть немного покоя (в мечтах о прекрасной графине). Письмо от господина N его супруге Душенька моя, не рви мне сердце. Скучаю по тебе безмерно и считаю дни до возвращения в нашу московскую квартиру. Хотелось бы, чтобы я прибыл вперед своего письма, однако смиренно следую рекомендациям доктора. Моя горячая тебе благодарность, душа моя! Кабы не твои пылкие рекомендации, я так и не узнал бы про это чудесное место и поехал, как обычно, в Карловы Вары. Желудочные колики мои прошли совершенно, а благодаря целебным ванным я стал засыпать как убитый! Возможно, и благодаря бокальчику красного полусладкого перед сном, но ты знаешь меня, душа моя, я всегда знаю свою меру (хоть и не всегда могу её осилить). Когда матушке полегчает, мы непременно должны съездить в город Лихой вдвоем, а то всё порознь и порознь. Сейчас я пью чай на открытой терассе, с которой открывается великолепный вид на город: он весь передо мной как на ладони, лежит в долине в окружении гор, красные крыши домов, розовые - купален, белые шпили, золотой купол церкви - и полумесяц в отдалении от него. Там, где почти смыкаются две вершины, ворота в ущелье Таш Паттах, стоит старый почерневший форт, основанный ещё генералом Лихеевым, а не так далеко, на холме над городом, высится Лихеевка, чьи стены благородного серо-голубого цвета обвиты плющем. Через весь город блестящей лентой вьется Шовда, как змея - в горах тают ледники, и она полноводна в это время года. На днях, душенька моя, я познакомился с милейшим господином Тобольским и его обществом почитателей Мануза, местного божка. Заглянул на их собрание я из чистого любопытства, ведь после того вечера у Петра Алексеевича Лихеева, когда господин Тобольский своими расспросами заставил хозяина краснеть, бледнеть и зеленеть, с этим удивительным человеком и его не менее удивительным обществом желают познакомиться многие. Люди местами престранные, попадаются удивительнейшие экземпляры. Например, приятнейшая пара, Аркадий Иванович и Алевтина Егоровна, обоим под пятьдесят, однако платья и манеры у них, прости, душенька, как у твоей уважаемой бабушки в её благословенные семьдесят. Они милейшие люди, очевидно влюбленные друг в друга как молодожены. И рассказывают они любопытные истории об этих местах и верованиях. А недавно всю нашу честную компанию вывезли в далекий ашаб, высоко в горах, добирались полдня. Там добродушные местные жители напоили нас какой-то кислятиной из козьего молока, накормили пирогами с грибами, которыми так славится местная кухня, и дали отведать уздугской браги, от одного стакана которой у меня постыдно двоилось в глазах и заплетались ноги. Клянусь тебе, душенька, один стакан, стаканчик даже! И, вероятно, под воздействием дьявольского зелья увидел я далее невозможные вещи: по просьбе господина Тобольского местные на наших глазах умертвили курицу, вытащили сердце, вложили вместо него какой-то чёрный камень, закопали, пошептали, и она сама, разбросав землю, выбралась наружу и как ни в чем не бывало побежала по своим куриным делам. То же повторили с козленком и недельным теленком. Как объяснили они на ломаном русском, эффект временный, и через три-четыре дня животные уйдут под землю - что бы это ни значило. Уже под вечер повели нас в какой-то дом на краю ашаба, не дом даже, землянку, внутри которой царила непроглядная темень и тянуло сыростью, как из погреба. Только в глубине горела крошечная свеча, слабый оранжевый огонек. Здесь, по словам местных, сидит уже неизвестно сколько лет человек, которого однажды излечили от тяжелейшей болезни похожим методом, и теперь он не жив и не мертв, и под землей, а вроде и снаружи. С ним заговорили: он отвечал тяжело, нечленораздельно, речь его больше походила на звериное рычание; удивительным образом местные понимали его и охотно перевели нам. Земляной затворник рассказывал, как дела у его бывших односельчан, давно умерших, и под конец сообщил, что от новых гостей, то есть нас, вкусно пахнет, однако чувствует он и запах будущих покойников, что означает - скоро кто-то из нас отдаст Богу душу. Кого-то из гостей он попросил отдать ему на трапезу и, судя по шуму, сам собрался встать и добыть себе пропитание. После чего местные спровадили нас от греха подальше. Назад я вернулся за полночь, рухнул на постель как подкошенный. Сегодня проснулся под утро со свежей головой, бодрый и полный сил, вспоминаю вчерашнее приключение и поверить не могу, что вчерашние происшествия не плод моего больного воображения, подогретый удзугской брагой. Такие приключения случились с твоим любимым братцем, душа моя, хочешь верь, хочешь нет. Я и сам себе не верю, однако вечером собираюсь на очередное собрание нашего общества. Передавай мой горячие пожелания здоровья матушке и братьям, душенька. Весь в мыслях и возвращении в родные пенаты! Дневник господина Л. Сколько я ни думал о семье, всегда считал это дурной затеей. Да и кругом, куда ни глянь, были сплошь дурные примеры. Дядя мой жил с тёткой как кошка с собакой, нажил двоих внебрачных детей у неё под носом, а после и вовсе бросил её ради молоденькой аферистки. Во втором браке он прожил менее года и погиб мучительной смертью. Родители жили, по словам дяди, тоже не сладко. В редкие минуты расположения ко мне он иногда начинал откровенничать. И однажды выдал мне, что не свяжись моя мать с отцом, тираном и злодеем, осталась бы жива. Была ли то тоска по умершей сестре или желание помучить меня, надоедливого мальчишку — кто теперь скажет. Джалиля, Аглая — все они страдали в браке. Друг мой Закарчук, хоть и уверяет, что счастлив со своей Натальей, однако сильно сдал со времени своей юности. От его легкого нрава не осталось и следа, теперь он ворчлив и угрюм, как его супруга. Правду говорят, что женатый мужчина — мужчина лишь наполовину. Сестра его Елена вышла замуж за бедняка, и они расплодились так, что заняли весь дом, оставшийся Закарчуку от матушки, так что он уступил ей его и перебрался ко мне. Счастливы ли они? Когда я вижу их в компании многочисленных отпрысков, они выглядят тенями себя прежних. А стоит мне вспомнить Кристину и всех её несчастных покойных мужей, как при мысли о женитьбе меня охватывает настоящий ужас. Из всех людей только Абдул с Адиной, сестрой Джалили, живут в мире и покое. Однако разве это не доказательство того, насколько редко из союза мужчины и женщины получается настоящее единение сердец? Так зачем же мне связывать себя крепкими узами с той же Аглаей, чтобы мы мучили друг друга до самой смерти, но теперь уже с разрешения Господа? «Пора уже, братец, и о наследнике думать», — поговаривает Закарчук. Что же, я люблю детей, я возился с малышками Татьяной и Машенькой, несмотря на недовольство Натальи. Чужих детей мне предостаточно: я забавляюсь с ними, когда они веселы и бодры, и не маюсь бессонными ночами., пока дети хворают. Так зачем же мне свои отпрыски, зачем продолжать свой проклятый род? Я знаю, Аглая хотела бы, но она не может — когда она в первый раз понесла от покойного мужа, тот на пьяную голову жестоко избил её. Она выкинула, едва не померев, и больше с тех пор детей иметь не могла. Мне жаль её, бесконечно жаль, и в то же время я малодушно спокоен, что она ничем больше не привяжет меня к себе. Я написал это, потому что все эти мысли, эти измышления были верны ровно до тех пор, пока я не узнал, что уже являюсь отцом. Новость эту мне принес Закарчук; возможно, не будь я так занят своими гостиницами, обратил бы внимание на перешёптывания за спиной, на покрасневшие глаза Аглаи, которая теперь старалась меня избегать и не заводила разговоров о возвращении. Однако я жил в счастливом неведении до нынешнего дня. Разумеется, дорогой и задушевный друг мой не мог преподнести мне эту новость прямо. Вместо того он вытащил меня во двор и предложил вспомнить молодость и побоксировать по-английски. Когда-то, лет десять назад, мимоездом в городе был один господин, изучавший бокс ни много ни мало в самой Англии. Развлечения ради я попросил дать нам с Закарчуком несколько уроков. Он же отнесся к своей просветительской миссии серьезно и совершенно замучил нас, однако научил сносно боксировать, и какое-то время я выписывал из-за границы литературу по этой теме. На тот момент, когда Закарчук позвал меня, я не помнил уже ничего и был измучен последними инспекциями, в которых всё шло не слава Богу. Мне вовсе не хотелось с ним дурачиться, тем более вид у него был злой и задиристый. Однако после нашей последней ссоры я не хотел отталкивать его и через силу согласился. Мы оба разделись до пояса (я некстати вспомнил дневник Машеньки и торопливо огляделся, но, слава Богу, никого больше во дворе не было). Закарчук, ещё больше похожий на медведя со своим волосатым торсом и косматыми руками, встал в английскую стойку и принялся охаживать меня, а я не сразу вспомнил, как сжимать кулак. — Постой! — взмолился я, когда он попал мне по уху. — Разве теперь не принято биться в перчатках? — Да что эти перчатки, баловство одно, — отвечал он, пыхтя. — На Руси всегда бились голыми руками. Давай, Петр Алексеич, руки-то не опускай, покажи мне свой богатырский удар. Наконец я сообразил, что с ним что-то не то: он совершенно не щадил меня, бил под ребра и по лицу, так что я еле успевал уворачиваться. И при каждом ударе, что достигал цели, я видел свирепую радость на его лице. — Да что с тобой? — воскликнул я, едва отбив удар мне прямо в печенку. — Неужто уже вторая твоя дочь завела дневник? Он издал рычание, как дикий зверь, и я не успел даже поднять руку. Получил удар в челюсть и рухнул, как мешок. Когда же я наконец смог вздохнуть и с трудом разлепил глаза, Закарчук стоял надо мной, сложив руки на груди; вид у него был теперь задумчивый и словно даже печальный. — Выпустил пар? — еле выговорил я, потому что он разбил мне губу, и кое-как сел (он не подал мне руки в помощь). — Ну и удар у тебя, Архип, такими только женихов от дочерей отгонять. Так что же, теперь Татьяна? И снова выслушать меня не хочешь? — А что мне тебя выслушивать, братец, когда у тебя кругом тайны и недомолвки, — произнес он наконец. — Нет, мои дети тут ни при чем. Я о твоих узнать бы хотел, друг любезный. Эти его слова вышибли из меня дух сильнее, чем прошлые удары. — К-каких детях? — пробормотал я, вспоминая всех своих любовниц. С того времени, как я последний раз навсегда разошелся с Аглаей и закрутил интрижку с заезжей столичной красавицей, минуло года два. Никаких детей у них, насколько я знаю и слышал по последним сплетням и газетным объявлениям, не завелось. Да и я сам всегда был осторожен и принимал все меры, доступные мужчине. Конечно, за всеми не уследишь, но я готов был поклясться, что никто из скучающих красавиц от меня не понёс. — О котором судачит весь Лихой, — сказал он мрачно. — Мне Адина рассказала, а ты как воды в рот набрал. — Ты думаешь, мне есть время до сплетен? — огрызнулся я, сам вконец разозлившись, слишком уж это походило на ту оказию с дневником, когда все меня оскорбляли, а я лишь глазами хлопал. Кое-как я поднялся на ноги, отряхнулся. Оттолкнул Закарчука, который стоял у меня на дороге, ополоснул лицо, зачерпнув воды из ведра. Неужто в самом деле у меня есть незаконнорождённый ребенок, подумал я прояснившимся сознанием. Потом решил, что Аглая могла забеременеть, и отчего-то испытал такую радость, какой сам от себя не ожидал. — Он же третий день как в городе, — сказал Закарчук за моей спиной. — Сколько же ты его собирался прятать? — Кого, черт бы тебя разобрал? — закричал я на него. — Своего сына! — закричал он в ответ. — У него же на лице написано, что он Лихеев, он копия твоя! — О чем ты?! Какой сын, где? Кто его мать? — А я почем знаю, если он один приехал?! — Как он мог приехать один, сколько ему лет?! — А я почем знаю?! — завопил Закарчук мне в ответ. — Лет двадцать, пожалуй! И рыжий что твой Васька. Я уставился на него, потрясенный услышанным. — Волосы рыжие? Около двадцати? — Так, значит, ты ни сном ни духом? — недоверчиво, но уже не столь грубо спросил Закарчук. Убедившись, что я говорю правду, он обнял меня, будто не желал до того выбить весь дух. Так мы снова помирились, и Закарчук помчался узнавать все подробности (в былые времена он выяснил бы всё моментально, но после свадьбы потерял хватку), а я, отмыв лицо от грязи и крови, готовлюсь встретиться со своим сыном. Бог мой, что я скажу ему? Как оправдаюсь за то, что столько лет просто не знал о его существовании? Что за чувство такое, отцовство, когда сейчас я ощущаю один лишь страх? Господь всемогущий, дай мне сил пережить эту встречу.