И город за спиной моей горит

январь, 2017

Реку кроет белым от берега к берегу — снежное полотно в изломах холмов и в зигзагах следов, скованные воды покоятся безмятежно до весеннего половодья и видят сны о ледоколах, о мёртвых русалках, об ушедших на дно кораблях. Вереница из пяти школьников пересекает заснеженную реку пешком, и Яку представляет, что это маленькие пилигримы — путники издалека, оставившие в родных краях порушенные ураганом ветхие домики, увешенные амулетами и спрятавшие по карманам листики клевера на удачу, прошедшие с поникшими головами сквозь метели и пепельные вихри. Позади у них остались выстуженные туманами бескрайние поля, петляющие узкие тропы над пропастью, печальные песни у костра и молитвы у безымянных могил, и в своём долгом пути они ищут незримую лестницу до небесного храма — тысячи ступеней изо льда, и на вершине их ждёт долгожданный привал с чаепитием и песнопениями, и рассвет среди облаков будет исцеляюще красив. Яку наблюдает за ними с берега, словно их тайный покровитель, гордый и восхищающийся на расстоянии. Маленькие пилигримы идут неспешно, идут среди белого и серого, идут в стену старого завода, над фасадом которого высится вопрошающая город надпись “кто мы, откуда, куда мы идём”. Лучшее место, чтобы поразмыслить над жизнью. Яку, когда в первый раз перевёл эту фразу, словил под ней двухминутный личностный кризис. Над тем, что произошло в Новый год, Яку подумал совсем чуть-чуть — и пришёл к выводу, что ничего, собственно, и не случилось. Подумаешь, приобняли и чмокнули в макушку, да как будто Яку до этого не тискался с парнями, тем более такой момент душевный пронял, праздник в самом разгаре и в башке лопались шальные пузырьки, ну в самом деле. О том, что в новогоднюю ночь ему не хотелось идти в кровать одному, Яку решает не думать — мало ли, чего ему там в душевном порыве возжелалось, да и почему бы не поваляться в уютной тёплой кровати с чудесным уютным Саней, почему бы — просто так, хохмы ради — не ткнуть его потешно носом в нос, не потереться о щетину щекой и не прикусить его нижнюю губу, вынуждая приоткрыть рот для поцелуя — всего лишь предположение, господи, всего лишь занятный сценарий, чтобы повертеть в голове перед сном. Возвращаясь к теме мужских нежностей — не Яку, взрослевшему в окружении тактильных чудовищ, удивляться чмокам в макушку. В его жизни был Куроо, склонный в сентиментальном приступе целовать в лоб и щёки; у Яку был Бокуто, отвергающий понятие личного пространства как нечто оскорбительное и практикующий стихийные объятья и звонкие затяжные чмоки — Яку в его страстные лапищи попался всего лишь раз и потом полдня встревоженно вспоминал горячие сильные руки; Суга, в конце концов, в их последнюю встречу зацеловал ему щёки-лоб-нос ровно пятнадцать раз, чтобы Яку поехал в чужую страну в незримых оберегах. Стоит, конечно же, упомянуть и Льва — паршивец в своё время нахватался замашек от всех подряд и тоже порывался то словить в кольцо рук невзначай, то в ответ на пинки настигнуть коварной щекоткой. Помнится, как абсолютно буднично в раздевалке после отборочного матча префектур Лев под всеобщие овации чмокнул Яку в губы — и, конечно, помнится отчётливо, как Яку это понравилось до одури. “Я серьёзно только что думал о поцелуях с разными парнями и добродушно, сука, улыбался?”, — осознаёт Яку с ужасом и в отчаянии смотрит вслед бесстрашным пилигримам, безмолвно отсылает им через реку свой мудрый завет — не будьте как я, юные паломники, будьте чисты сердцем и помыслами. В спину неприятно задувает ветер — Яку заносит назад руку и прижимает к себе плотнее куртку, ёжась от противного холодка. Широкая куртка как будто болтается, худи под ней тоже не прилегает как следует к телу, под худи какого-то чёрта не надета футболка — не надета и не заправлена в трусы для надёжности, совершенно неуместное распиздяйство посреди суровой уральской зимы. Маленькие пилигримы тем временем благополучно добираются до берега, взбираются дружно на парапет и продолжают свой путь по набережной — отогреваться в ближайшей кофейне чаем и булочками. Яку одобрительно кивает, радуясь удачной переправе, раскидывает ботинком сугроб и по своим же натоптанным следам возвращается на променад. Он дурак, он из страны вздёрнутого на виселице солнца, и он идёт домой. То, что ему продуло спину, Яку обнаруживает утром. Ужалившая в поясницу боль бодрит лучше пронзительных воплей будильника — Яку таращится изумлённо в потолок, шевелит осторожно под одеялом ногой и перекатывается на бок — зря — жмурится и медленно поднимается, с трудом садясь на край кровати. Ай. Пробуждение не из лучших, хочется заныть и плаксиво позвать на помощь, но на зов Яку может прийти только лающая через этаж собака. Яку утыкается в телефон, хочет в драматичном приступе первым делом пожаловаться Суге, но вспоминает, что не списывался с Куроо с самых праздников, и решает красиво ворваться в его жизнь. я проснулся и у меня болит жопа, что делать? ??))?)) нет ну я могу и на эту тему двинуть лекцию, как раз вот прихватил кофе на перерыве для атмосферы п о я с н и ц а болит Поясница подумал, что ты давно не получал от меня вестей и будешь рад начать день с моего сообщения дорогой у меня почти полдень, уже столько всего успело случиться и посреди этого вдруг твоя жопа всплыла надо мной солнцем лучезарным обмотай её чем-то, помажь, есть чем? почему вообще я даю тебе советы, разве не ты у нас самый умудрённый житейским опытом? что с тобой, ты стал каким-то расхлябанным чтоб я ещё раз поделился с тобой в чувственном порыве своей бедой прощай я пошёл на тренировку нести своё бремя охуенности сквозь боль Яку отбрасывает телефон, жмурится и прикладывает к больной пояснице руку. И в самом деле, чего это он сдаёт позиции? Это вокруг него всегда были нытики, а он не такой, его не сломить травмами и недугами, он и простуду себе вылечивает за вечер, и подвёрнутая нога, помнится, зажила в рекордные сроки, и сейчас он тоже не собирается раскисать — с этой мыслью Яку, превозмогая боль, поднимается на ноги и мужественно идёт в душ. Под горячей водой спине не становится легче, и вообще хочется со скулежом уползти обратно в кровать. Яку с хныканьем завтракает, с хныканьем натягивает штаны — как хорошо жить одному, можно издавать звуки и жалеть себя — отписывается в общем командном чате и отправляется на тренировку. Естественно, Яку никому о своих страданиях не сообщает. В раздевалке он держится невозмутимо, привычно слушает вполуха болтовню сокомандников, залипает на обнажённую спину Сани и вовремя отворачивается, чтобы не попасться. Во время игры Яку тоже старается себя не выдать — ни случайной гримасой, ни каким-то неестественным скованным движением. Конечно, подержать спину в покое при постоянных перекатах и ныряниях в пол не удастся точно, но Яку надеется, что это не видно со стороны, и его чуть заторможенные подъёмы с колена и напряжённая сгорбленность не выглядят подозрительно и никак не мешают игре. Конечно, блять, это видно со стороны. Тренировку прерывает свисток — спортсмены замирают на прерванной подаче и одновременно оборачиваются к тренеру. — Яку! — рявкает Илья Николаевич, мотнув головой в сторону подсобки. — На пару слов. Яку медленно выпрямляется, от боли не дрогнув ни одной мышцей лица, оглядывается будто на прощание на сощурившегося непонятливо Сашу и послушно идёт за тренером, пока остальные без лишних заминок и перешёптываний возвращаются к игре. В тесной подсобке набито сразу всё — и спортивный инвентарь, и книжный шкаф, и рабочее место в углу. У Ильи Николаевича есть свой отдельный кабинет, но ему всё равно необходимо всюду оставить свой след, распихать свои вещи по всему стадиону и примыкающим к нему зданиям — говорят, даже в мэрии в шкафчике среди печенья и конфет стоит его личная кружка. Илья Николаевич встаёт за стол рядом с настенным календарём — комично угрюмый на фоне дружелюбно улыбающегося слонёнка среди пальмочек. Скрещивает на груди руки, смотрит на Яку пристально и хмуро. Примерно так на Яку когда-то смотрел Нэкомата, когда объяснял ему, что не нужно постоянно пинать новичка Хайбу под задницу только из-за того, что у него из этой задницы растут руки. — Что у тебя болит? Яку удивлённо круглит глаза. Готовится обороняться и возражать, но, словив очередной болезненный приступ, решает не выделываться, сгибается пополам и упирается локтями в стол. — Спина. В основном тянет, но иногда при резких движениях прям, — Яку запинается на подборе нужного слова и складывает пальцы пистолетом, — простреливает. — Продуло где-то? — Илья Николаевич с досадой качает головой — а ещё злится, Яку такие моменты уже различает. — Ну и где тебя угораздило? Штаны что ли низкие носишь или в сугроб садился? Яку решает не посвящать тренера в подробности — не рассказывать же ему про маленьких пилигримов и про не заправленную в трусы футболку — и только обречённо вздыхает. Илья Николаевич с неразборчивым ворчанием достаёт из ящика стола аптечку. В зале, судя по шуму, отыграли сет, и теперь о чём-то громко спорят между собой Арсений с Колей — Яку даже не пытается уловить и перевести их замудрённую речь. В подсобку тихо заходит Саша — пригибая под дверным косяком голову и прокрадываясь в захламлённое помещение гигантской мышенькой. — Александр! — строго окликает его Илья Николаевич. — Ребятёнку вон надуло под зад, ты почему не следишь? Саша озадаченно осматривает согнувшегося у стола Яку, встаёт позади него и всем видом выражает сочувствие. — Каюсь, недоглядел, — отвечает он с комичной серьёзностью. — Срочно лечить, спину в тепло и покой, — распоряжается Илья Николаевич, роясь в аптечке. — И перцовый пластырь наклеить нужно. — За что вы его так, — грустно комментирует Саня. — Я просто тихо полежу, и всё пройдёт, — пытается напомнить о себе Яку, отцепившись от стола и сдавленно прошипев. — Платок из собачьей шерсти есть у тебя? Хотя о чём это я, боже, — Илья Николаевич отмахивается от испуганно замершего Яку и утопывает к шкафчику, в котором, судя по вываливающимся вещам, спрятана отдельная вселенная — на глазах у Яку на пол летят спутанные скакалки, какая-то причудливая изогнутая дудка с кнопочками, рыжий парик и потешный мячик-попрыгунчик. Саня возвышается рядом с Яку молчаливой поддержкой. Яку кивает ему вымученно и даже не удивляется мелькнувшему в груде вещей пурпурному боа. На руки Яку падает мохнатая шкурка. — Вот тебе платок и согревающая мазь, — Илья Николаевич кладёт поверх платка завёрнутый в прозрачный кулёк тюбик. — Мазь вотрёшь и поясницу платком обмотаешь, понял? Яку ворошит платок в немом ужасе, будто ему в руки швырнули шкурку только что подстреленного зверёнка. Саша тоже присоединяется — щупает платок оценивающе, будто просматривает заморские товары на базаре. — Выпьешь сейчас противовоспалительное, а вот это, — тренер показывает Яку половинчатый блистер, — обезболивающее, выпьешь на ночь, если совсем плохо будет. Одну таблетку, если сильно будет болеть, понятно? — Я застудил спину, а не мозг, — напоминает Яку язвительно. — Не бурчи и ешь таблетку, — Илья Николаевич на чужие капризы лишь устало морщится. — Раскусывай, — щёлкает зубами для наглядности и протягивает Яку стакан воды. Запившего таблетку Яку выгоняют в зал и до конца тренировки сажают на скамейку — как в первый день, когда Яку чувствовал себя одновременно героем дня и брошенным на произвол изгнанником. Невольно вспоминается чёртов матч отборочных в Национальные, когда ублюдочная травма вывела из строя так невовремя и так несправедливо, и он тогда и с подвёрнутой ногой рвался на поле и наверняка по дурости так бы и сделал, если бы его скакания не увидел весь стадион и его беспокойную жопу не усадили на скамейку. Яку ненавидит оказываться вне игры, особенно по идиотским обстоятельствам, для него сродни апокалипсису хотя бы на секунду допустить мысль, что он может быть бесполезным и заменяемым, а потому придурочной спине лучше зажить как можно скорее, иначе Яку обколет себе задницу обезболом и будет кувыркаться по спортзалу, пока его, скрюченного и вывихнутого в пяти местах, не увезут со стадиона на скорой. И, как в первый день, к Яку под шумок подсаживается Саня — смотрит искоса, подбадривающе подмигивает и тыкает пальцем в коленку. Яку смотрит на собственную коленку с любопытством, переводит взгляд на колено Сани и тыкает его пальцем в ответку. Теперь очередь Сани удивляться, что это такое растёт у него на сгибе ноги, но смотреть на чужую коленку ему как будто интереснее. Он, наверное, собирается сделать что-то ещё — что-то непременно удивительное — но Илья Николаевич с гарканьем прогоняет его со скамейки обратно на поле. Из стадиона Яку выходит почти в трауре, окидывает взглядом парковку, разгружающийся у гостиницы автобус с приезжими спортсменами, горящие вдалеке вывески и разбросанные шахматной клеткой квадратики окон. Хочет разозлиться, прям зарычать и пнуть засыпанную снегом урну, но на спину вдруг осторожно ложится рука. Яку оборачивается — Саня смотрит на него тёплой внимательностью, с каплей обеспокоенности и ободрения. Яку отвечает ему кивком и кислой улыбкой — мне паршиво, но с тобой получше — и уже традиционно идёт садиться в его машину. Ехать до дома Яку недолго, но иногда Саня везёт его в объезд, чтобы вышел чуть длиннее путь, чтобы побыть с вечерним городом подольше и затеряться в его улицах-венах. Они не всегда говорят без умолку, привычно перескакивая с языка на язык, — иногда они просто молчат, каждый наедине с ворохом мыслей, всколыхнувшихся под очередной трек, сплетённый из битов, сладкого дыма и томных переглядок. Саша явно ценитель таких вот атмосферных поездок, и Мориске тайно рад быть для него человеком, с которым подобные моменты хочется разделить. Но в этот раз, видимо, тишина выходит немного другого оттенка, потому что Саня вдруг спрашивает: — Чего грустим? Яку в ответ кряхтит. Саня понимающе кивает — вот они и победили языковой барьер. Яку нравится формулировка — грустим. Всего лишь оборот речи, но чувствуется единение, будто Саня не бросит Яку одного и надуется с ним за компанию. — Грущу, потому что чувствую себя немощным дедом. — Напомни, сколько тебе? — Двадцать два. — Молодой ещё, — Саша успокаивающе машет рукой. — После двадцати пяти коленки начнут реагировать на погоду. — Не хочу так, — жалобно протестует Яку и валится вбок, упирается виском в стекло и угрюмо хмурится улыбающимся лицам с рекламных баннеров. Надо признать, но ему уже не так злобно, как было на тренировке или на крыльце стадиона. Сработал терапевтический эффект Сани, тумана в голову напустили пьянящие клубные мотивы и замыленные мягким снегопадом огни за окном, и даже с утра не дающий покоя недуг как будто временно стих, позволив выдохнуть и не вздрагивать от каждого неверного шевеления. Саня поглядывает на Яку ненавязчиво, не давя расспросами и долгими тяжёлыми взглядами. Удивительное умение не вмешиваться и при этом не казаться безразличным. — Рассказать тебе, как я сорвал спину перед Кубком России? Собственно, это после меня Николаич такой бешеный на тему больных спин. Яку дуется у окна, шмыгает носом для драмы — и кивает в предвкушении баек и восхитительных нелепиц. Дома Яку выгибается нелепейшим образом перед зеркалом и втирает в поясницу мазь — занятие дурацкое, отражение сочувственно вздыхает и матерится, боль прогрессирует и уходит куда-то в бедро, постреливая тревожно под коленкой. Яку кажется, что ему семьдесят, что сейчас в квартиру примчат сердобольные внуки, а Яку отмахнётся от них лихо — рано вы, молодёжь, оплакивать решили деда — прошаркает до кухни ставить чайник гостям и свалится под встревоженное аханье рядом с мусорным ведром. Хочется простого — нажаловаться и послушать, какой ты замечательный и ничего из этого не заслужил. Замотавшись по тренерским заветам в шерстяной платок, Яку проверяет соцсети, думая написать Льву, проматывает ленту и натыкается на недавние снимки, на которых Лев — явно с подачи Алисы — загадочно позирует на фоне уютных кофеен, винтажных лестниц и чуть припорошённых снегом ажурных парковых скамеек. Возвышенный, беззаботный, красивый. И вот уже Яку, печально разваливающийся и пахнущий из-за мази хвоей и шишками, как-то не особо горит желанием жаловаться Льву на жизнь. А вот Суга в твиттере просит его пристрелить — мой клиент, решает Яку, открывает диалог и кидается вдохновлённо написывать ему про свою напасть. Не то чтобы Яку пытается на фоне чужих проблем выкатиться со своими и переманить внимание на себя — скорее призывает поныть из-за паршивого мира в унисон. Как говорится, чего грустим — да потому что вместе веселее. фу больные спины осуждаю презираю проклинаю люто я перед рождеством спину потянул, таскал по школе всякие коробки декорации хуету мне нельзя ничего тяжелого таскать у меня блять нежный крестец надеюсь у тебя всё быстро пройдёт(( меня замотали в шкуру собаки сказали что поможет поясница под шкурой красная вся от мази и жжётся но она лечит и псина лечит видишь я даже не спрашиваю что ты несёшь блять, я лишь прошу небеса избавить тебя от мучений говоришь тебя замотали, то есть кто-то помогал, кто-то за тобой ухаживает там?? это я образно мне всё выдал тренер, а натёрся и обмотался уже дома я сам некому заботиться обо мне, некому растереть мазью жопу( господи мой мальчик((( сказал бы что так горюешь, я бы в новый год в храме помолился слёзно чтобы боги послали тебе кого-то кто смазывал бы тебе жопу ну как же так я о таком НЕ ПРОСИЛ иди уже спать, ты говорил тебе вставать завтра рано пойду сейчас же и перед сном помолюсь о твоей грешной душе о грешной жопе прошу прощения грешная жопа не боли <3 пошёл вон спокойной ночи целую Перед сном Яку затягивает потуже платок и смотрит на себя в зеркало — взъерошенный и сгорбившийся от усталости и боли, замотанный в нелепые тряпки и шмыгающий заложенной ноздрёй, сердитый и похожий на маленького угрюмого лесовичка. Наверное, Яку действительно мог бы жить в лесу — в бревенчатом домике среди сосен, он знал бы все местные тропы и кратчайший выход к реке, знал бы название и применение каждой травинке, вылечил бы поранившегося по глупости лося и весной вешал бы ему цветочные гирлянды на рога. А по вечерам к дому приходили бы лесные тварёныши — неумело пугать и просить ночлега, и Яку с ворчанием пускал бы их на порог — главное, чтобы не шумели и с утра не гремели посудой. Так он и засыпает — с мыслями о нечисти и в приглушённых отголосках боли.

февраль, 2017

Яку загадочно застывает в своём отрегулированном пассажирском, круглит глаза для накала интриги и опасливо замолкает, глядя на увешенный афишами забор за окном. Саня поглядывает на него заинтересованно, вежливо разделяя тревожное молчание. По салону неспешно разливается гипнотизирующее техно. — Что такое? — Мне показалось, что у меня заболел зуб, — Яку настороженно ощупывает языком старую пломбу. — У тебя годовой план — каждый месяц новая болячка? — спрашивает Саня беззлобно, с лёгкой улыбкой даже, а потому Яку не хочется возмущаться и брыкаться в ответ. Ему вообще трудно представить, чтобы Саша его чем-то выбесил — при том, что вывести Мориске из себя проще простого. Но Саша просто не даёт поводов разозлиться, не провоцирует на разборки и не пытается Яку как-то подколоть — да он даже ни разу не пошутил над его ростом! И это человек, которому весь мир видится вселенной коротышек! И сам по себе Саня всегда спокоен, собран и завораживающе надёжен — ну и с чего бы вдруг раздувать гневно ноздри в столь приятной компании? Обаятельный и остроумный флегматик, которому преступно идут бархатные ухмылки и чёрные свитера — вот чего Яку не доставало в жизни. Яку на всякий случай прощупывает зуб ещё раз. — Я даже боюсь вообразить, как бы записывался к стоматологу. — Ты же понимаешь, что тебе не пришлось бы идти туда одному? — Саня по ровной дороге рулит одной рукой, и Яку невольно засматривается на резные костяшки и остроту пястных костей. — И нужно ли мне напоминать, что ходить с тобой по делам мне не сложно и даже классно? Напоминать нужно, да. Потому что буквально сегодня Яку успел загрузиться на пару минут как раз темой возможного надоедания Сане своим копошением, а копошится Яку постоянно, и в этом деле ему по-прежнему нужен нянька-сопровождающий. И Саня действительно мог в первые дни таскаться с ним всюду из вежливости и по просьбе тренера, волнующегося за новичка, но с переезда Яку прошло уже полгода, так называемый ребятёнок более-менее адаптировался, а таскаться Саня не перестал. И, делает он это, судя по всему, не по принуждению и от всей души. Яку для ответа не находит ничего лучше: — Мяу. — Рад, что мы договорились, — Саня останавливает машину на перекрёстке и машет рукой за окно. — О, опять жопу из роз выставили. Яку с любопытством поворачивается в указанную сторону — у крыльца парфюмерного магазина стоит выложенное белыми розами из папье-маше огромное сердце, рекламирующее праздничные скидки. — В России как-то принято по-особенному праздновать День влюблённых? — Ну парочки как-то празднуют, естественно, подарочки там, цветы, поход в ресторан, — Саня постукивает беззвучно по рулю, пока по ту сторону лобового мечутся на переходе пешеходы. — В школе ещё обычно шлют друг другу валентинки — открытки в виде сердечек, — поясняет он, заметив у Яку напряжённый прищур. — Великий движ. Валентинки рассылают чаще всего анонимно, то есть тебе и романтика, и детектив, страсти неслыханные. — Ты отправлял кому-то? — Было дело. — А тебе присылали? — Конечно, — Саня фыркает с наигранным пафосом — мол, как такому как мне не украсть чьё-то сердечко — и это вроде должно рассмешить, но Яку отчего-то совсем не смешно, ему хочется взвизгнуть с его обольстительного прищура и накидать сотню валентинок ему в шкафчик. Они трогаются с места, и у Яку в голове сдвигается что-то тоже — не с треском и без фейерверков, а плавно и приглушённо, лёгким качком вбок, манящим привалиться к холодному окну виском. Они проезжают район, по которому Яку часто прогуливается в наушниках и в котором он пару раз терялся, пытаясь без карт и навигаторов сориентироваться в развилках улиц, и есть здесь что-то в расстановке домов и в палитре сумерек, опускающихся на ещё не зажжённые фонари, из-за чего тянет прогуливаться здесь снова и снова, и у Яку внутри сентиментально теплеет от мысли, что в этом городе у него появляются свои места. — Кстати, тебе на почту не нужно будет? — Зачем? — Ну вдруг нужно кому-то подарок отправить к четырнадцатому числу, — поясняет Саша и смотрит на Яку невзначай — но что-то выверенно в его взгляде, что-то сосредоточенное и выжидающее. Что-то знакомое — как в ресторане в ноябре, когда Саша будто спрашивал безмолвно — я свободен, радует ли это тебя? Яку терпеть не может играть в недосказанности — но с Саней от подобного рёбра сводит дразнящей щекоткой. — Подарки на День влюблённых не входят в список моих забот, — отвечает он с лёгкой усмешкой, с ноткой снисходительности и умеренного самодовольства — подобрал идеальную интонацию, аж сам с себя в восторге. Саня одобрительно кивает и больше вопросов на эту тему не задаёт — и правда ведь прекрасно жить без лишних проблем. Яку развивает эту мысль уже сам с собой: ему ведь и правда не нужно дарить подарки на дурацкий и бессмысленный праздник, не нужно любезничать и нежничать через силу, не нужно ни перед кем отчитываться и перекраивать себя в угоду кому-то. Приятные истины, которые только сейчас расцветают во всей красе, потому что раньше некогда было замедлиться и задуматься. В Токио Яку будто вечно куда-то спешил, везде и всюду должен был по списку обязанностей и обещаний, и Токио подгонял его нетерпеливо в спину, сигналил раздражённо на загруженных перекрёстках и заталкивал в забитые вагоны, где в стуке колёс среди чужих уставших лиц держал за горло и не отпускал до конечной. В Екатеринбурге Яку как будто впервые выдыхает и осознаёт — он никому кроме себя ничего не должен.

март, 2017

Яку стоит на задней парковке стадиона и созерцает реку — река стынет в белом, за ночь снега намело больше, чем под Новый год, сквозь грузные облака не рвётся синева, и к берегам не слетаются возвратившиеся перелётные птицы. Яку озадачен. — Ты разочарован, что весна не наступила в первый день марта? Яку поднимает голову. Саня смотрит на него с высоты забетонированного неба и усмехается в стаканчик с автоматным кофе. Неподалёку Арсений с Димой разбегаются и съезжают с холмика по раскатанной ледяной дорожке. Под шариком фонаря стоит Коля, старательно перематывая на себе шарф, который ему не дали нормально повязать перед зеркалом в холле. — А где… Э, капель? — О, ты учил слова про весну? — Да. А весны нет. Саня вздыхает. Арсений плюхается на задницу и валится на спину. Дима с торжественным видом кладёт ему на голову слепленный снежок. — Ну смотри, снег предположительно должен растаять к маю. После этого начнётся жара, и так до первой изморози в июне. Яку смотрит на Саню в отчаянии. Ему вдруг кажется, что всех их спрятали под купол и удерживают силой вдали от тепла, которое они чем-то не заслужили за месяцы копошения в пелене вьюг. — Ну не куксись ты, — приободряет Саша с трогательной интонацией. — Официально зима кончилась, и ты её храбро пережил. Дальше будет теплее. И лёд скоро тронется. Теперь Яку смотрит на Саню с надеждой — кажется, что за Саней небо будет раскалываться и гореть, а он покажет большой палец и потреплет воодушевляюще макушку. Яку понимает — они здесь так и выживают. Не видят весну глазами, не чувствуют в ледяном вдохе, но улавливают с каким-то ребячьим восторгом едва пробивающиеся отголоски. Знают наверняка — будет небо в лазури, будут парки в цвету, и с реки сойдёт истоптанный лёд. — Что значит “кукситься”? — А вот так надуваться и сопеть, — Саша осторожно тыкает Яку в мягкую щёку — улыбается так, что у Яку внутри оттаивает и цветёт. Яку почти готов вот так пялиться всю жизнь, как вдруг ему в плечо прилетает снежный ком. Яку вскидывается фурией, пока Саня медленно оборачивается, невозмутимо попивая свой кофе. — В снежки играть будете? — спрашивает Арсений, бессовестно лыбясь и слепляя в перчатках новый комок. — Ах ты тварёныш, — шипит Яку с обожанием, зачерпывает в ладони снега, скатывает яростно ком и швыряет им в убегающего сокомандника. Ввязывается в битву моментально, нарезает круги с перекатами и обстреливает неуклюже уклоняющегося хохочущего Арсения, утягивая в хаос хрюкающего Диму и заодно державшегося в сторонке Колю, воинственно сдёрнувшего с хвоста резинку и распустившего перед боем волосы. Саня допивает кофе, выбрасывает стаканчик в урну и вальяжно устремляется к перекидывающейся снежками кучке, попутно вылепляя огромный снежный ком. Со стороны парка доносится заливистое птичье пение, но его заглушают крики и раскатистый мужской смех. Побесившись, они возвращают себе более-менее цивильный вид и идут в хозяйственный магазин — Яку не расслышал, зачем Сане туда нужно, потому что был занят вытряхиванием снега из трусов. Сегодня они ходят пешком, пока у Сани машина сдана в ремонт, и Яку не может не замечать задерживающиеся на них двоих взгляды — прохожие улыбаются, оборачиваются вслед, шушукаются о чём-то между собой интригующе. Ах да, их веселит уморительная разница в росте. Яку понимает, что со стороны они тот ещё комедийный дуэт, но ему, если честно, плевать от всей души, что там о них думают проходящие мимо люди, когда у него самого с ростом Саши никаких проблем нет. Ну, как сказать. Сашин рост Яку будоражит — Яку мысленно себе аплодирует за выбор самого приличного слова из всех крутящихся в голове, сам себе даёт пять и покашливает чуть нервно в кулак, отвернувшись не при делах. — Ты же встречал когда-нибудь человека выше тебя? — спрашивает он, когда они закуривают возле пустой остановки — уже на пути из хозяйственного, с купленным для Сашиной мамы шуруповёртом. — Конечно, — Саня выдыхает дым и задирает голову, и Яку засматривается на дёрнувшийся над шарфом кадык. — Баскетболистов видал? Они по двести тридцать сантиметров бывают ростом. — Сколько?! — Яку едва не роняет на снег зажигалку. — Познакомить тебя? — спрашивает Саня без какого-либо стёба. — А вы типа встречаетесь где-то периодически, обсуждаете свои высокие дела? — Да, собираемся и встаём в ряд вдоль линий электропередач, гудим себе потихоньку. Яку фыркает и представляет посреди леса ритуальный хоровод из двухметровых широкоплечих мужчин, молчаливо покачивающихся под гулкую музыку и в лунном свете отбрасывающих на траву бесконечно длинные тени, и Яку идёт к ним заворожённо, лишённый дара речи и поражённый до глубины души. Воображаемый интервьюер настойчиво тычет под нос Яку микрофон — объясните своё противоречивое отношение к высоким парням, молодой человек, вы их недолюбливаете или всё-таки неровно к ним дышите? Тычет и бровями играет так гаденько, ухмыляется. Пошёл-ка ты нахер, воображаемый интервьюер, думает Яку, брезгливо отворачиваясь от бесцеремонных расспросов. И представляет снова — ночь, лес, высокие мужчины плавно покачиваются и тянут руки к луне. — Бля, — Саня вдруг бледнеет и трясёт Яку за плечо. Яку настороженно оборачивается. По их стороне улице прямо на них идёт Илья Николаевич. С расстояния непонятно, заметил ли он их, но ждать, когда он приблизится, почему-то не хочется. Яку прошибает ступор — необъяснимый и совершенно дурацкий, как у школьника с сигаретой, которого засёк строгий классный руководитель. На помощь приходит Саня — хватает Яку за плечо и разворачивает его в сторону арки, и они оба срываются с места, убегая во двор. Они на молчаливой панике заворачивают за угол и влетают под козырёк подъезда. Застывают перед металлической дверью с домофоном, прислоняются спинами к кирпичной стене и слушают тишину, пытаясь различить приближающиеся шаги. Никто не приближается. По ощущениям, всему миру на них откровенно плевать — только проходящий мимо голубь пялится на них в лёгком недоумении. И, наверное, затаившиеся в окнах надзирающие бабушки. Яку отмирает первым и с прысканьем прикладывает ладонь к лицу. — Ну вот что мы делаем, ну нам сколько лет, мы же профессиональные спортсмены с зарплатой, мы… — …Совершенно не хотим, чтобы нас отругали посреди улицы за плохое поведение, — говорит Саня серьёзным тоном и смотрит так строго, что Мориске хочет присмиреть и больше никогда не смеяться. Проваливается на этом тут же — его сгибает пополам от смеха, он им захлёбывается до икоты и шального клокочущего восторга в груди. И Яку ещё размышлял, заметил ли их тренер издалека — нет, конечно, Саню же так легко потерять в городском пейзаже или принять за фонарный столб. Илья Николаевич наверняка их узнал. И с грустью убедился, что принял под своё крыло позорников и идиотов. Яку отсмеивается сипением и писком, распрямляется с глубоким выдохом и тут же давится очередным хрюком. — Какой прекрасный смех, — любезничает Саня. — Да иди ты, — Яку сквозь хрип пихает его в бок. Вспоминает про сигарету в руке и затягивается дымом. — Интересно, что люди подумали? И мы ж могли просто выкинуть сигареты, зачем мы убежали вообще? — Для задора, — Саня пожимает плечом, поднося фильтр к губам. — Ты почувствовал? Смотрит на Яку искоса, затягиваясь с прищуром и выдыхая дым на усмешке. И в нём озорство вдруг цветёт такое, будто они и правда были пойманы на хулиганстве, и с этого щекотка царапает позвонки — от мысли о том, чтобы разделить с Сашей какое-нибудь безобразие. Яку вместо ответа облизывает разъезжающиеся в улыбке губы. Они стоят на месте, но Яку как будто бежит, за ним погоня и сирены, и сердцебиение швыряет удары под самое горло. Весна к нему приходит не по календарю. * Мимолётной, почти невесомой царапкой в дуновении ветра — примерно так осознаётся тающее общение со Львом. В последний раз Яку обменивался с ним сообщениями в первых числах января, и с тех пор календари будто развели их по разным полюсам, где они оба благополучно затерялись. Лев упоминал, что у него загруженный график — подобная взрослость всё ещё не вяжется с застрявшим в голове пацаном, который ныл от жары и искал поводы сбежать с тренировок — и Яку решает его, такого вот занятого, не дёргать лишний раз — и обнаруживает, что Лев, если его не дёргать, очень быстро исчезает с радаров. Исчезнувший Лев — явление интересное. Ещё со школьных времён восхищало, как легко может раствориться в пространстве почти двухметровый человек, которому интереснее половить лягушат в канавке, чем отрабатывать пасы с семпаем. Справедливости ради, сам многоуважаемый семпай тоже был замечен в районе канавки, но находился он там исключительно с целью отыскать и вернуть беглеца обратно в спортзал, а не чтобы гаркаться с ним и дурашливо щипаться под аккомпанемент задорного кваканья. Ого, осознаёт Яку невесело — а он, оказывается, скучает. Скучать Яку не нравится — это по нему должны скучать и стремиться к нему изо всех сил. Невиданная мания величия, которую Яку не отрицает хотя бы наедине с собой, и на самом-то деле можно ведь не отсиживаться оскорблённо в углу и написать Льву самому, и тут выплывает уже совсем другая проблема. Яку писать Льву совершенно не о чем. Всё просто так складывается — их разводит не страшная сила извне, а банальная утрата точек соприкосновения. И вот уже как будто бы и не на кого злиться, не кому подкинуть вину и не с кем разыгрывать драму перед пустым зрительным залом — да и с чего бы вдруг, если Яку первый же с этой сцены свалил без обид и предъяв. Мир Яку не рухнул от того, что Льва пришлось оставить позади. Но в мир Яку закрадываются неприятные сквозняки, когда отброшенным оказывается он сам. Яку пытается понять, как именно из-за всего этого он чувствует: ему не больно, не злобно, не трагично. Ему странно как-то, неуютно и мутно, мысли вяжутся в нём во что-то грузное и едкое. Пытается Яку недолго — размышлять над своими отношениями с людьми он ненавидит до зубного скрежета. Весна стремительно наступает, расставляет капканы по закоулкам и ветром срывает капюшоны, льёт слякоть по тротуарам и заново её морозит, и Яку вовремя хватает Сашу под локоть, поскользнувшись на ледяной корке, оглядывается вокруг и понять не может, как люди вообще из этого выбираются — из выстуженной комы обратно под соцветие лучей. Как они смотрят на залежи сугробов — будто оковы вечной мерзлоты — и не тревожатся, что в этом году снег так и не растает. Яку смотрит, как с реки сходит лёд — вспоротый и расписанный изломами, река бурлит и пенится, разбуженная и растревоженная, и на раскрывшуюся полынью слетаются утки — прямиком с юга, спешат морозить пернатые задницы в ещё не прогретой воде. Яку оглядывается — Саня кивает на уток с довольным лицом, салютует им покусанной шаурмой. И Саня сказал — пошли есть на набережной шаурму, на что Яку ответил, что шаурмы ему не хочется, и тогда Саня решил — я буду есть, а ты смотри. Вот Яку и смотрит — то на Саню, то на уток. И чувствует, как весна щекочет под курткой рёбра. Их отвлекает внезапный гудёж — они поворачивают головы одновременно и видят, как чуть поодаль у ограждения задорный кудрявый парень играет на трубе. Уличных музыкантов Яку не видел с осени — последним запомнил печального скрипача, над которым картинно пролетала стая птиц. И люди шли мимо, кутаясь в шарфы и поднимая вороты плащей, а скрипач играл, и Яку слушал его и тосковал — сам не зная, по чему именно. Трубач быстро собирает вокруг себя восторженную кучку слушателей. Даже те, кто по виду спешат, оглядываются на паренька, поторапливающего своей музыкой льды, чтобы скорее растапливались. — Не терпится устроить кураж, — говорит Саня, с улыбкой наблюдая за шальным кудрявым маэстро, и Яку отчего-то не сразу может отвести от него такого взгляд. Саша, должно быть, до одурения любит этот город. И эту зиму — каждый раз душащую до синяков и целующую окоченевшие пальцы — и эту весну, пропадающую без вести и обрастающую где-то переломами и вывихами, но непременно возвращающуюся обратно. И весна, конечно же, любит Сашу в ответ. Снег тает стихийно, чернеет и месится кашей, сбегает ручьями по каменным ступеням, и вот уже Яку пробует подошвой кроссовка асфальт — будто после долгого странствия в морях наконец-то сошёл на твёрдую землю. Они с Сашей гуляют бесцельно, петляют улицами и переговариваются о чём-то неспешно, время от времени ныряя в тишину, — уютную и не обязывающую нервно подбирать слова. Яку в основном идёт туда, куда ведёт его Саня — не боится с ним даже потеряться, к тому же подобный опыт уже был, и Яку ту самую ночь с неслучившимся театром записал в воображаемый дневничок как одну из лучших в его жизни. Дождь ловит их на безлюдной дорожке возле разрисованной пятиэтажки, роняет первую каплю на нос Яку и с нарастающим шипением выкрашивает в крапины тропинку под ногами. — Давай в музее переждём, тут буквально за поворотом, — предлагает Саня, махнув рукой куда-то к заборам. Яку озирается по сторонам, спрятавшись под накинутый капюшон. Через дорогу женщина на ходу раскрывает оранжевый зонт, а у них с Саней зонтов нет, у Яку вообще зонт сломался ещё осенью, а новый он так и не купил, о чём вспоминает только сейчас. Яку помечает в голове купить зонт на обратном пути, а пока они с Саней ускоряют шаг, спеша в укрытие по пузырящимся лужам. Музеем оказывается одноэтажный бревенчатый домик на углу перекрёстка — Яку удивляется такому строению посреди города, как будто старинный домик просто возник сам по себе, перепутав реальности, вырос аномалией, как гриб под дождём. Саня попутно ему объясняет, пока они поднимаются по ступенькам поскрипывающего деревянного крыльца, что это дом писателя Бажова, построенный им лично более ста лет назад, что внутри всё осталось так же, как было обставлено при его жизни, и что сам Бажов является важной частью культуры и местного фольклора. Яку слушает его и задумчиво мычит, стягивая с рук перчатки без пальцев. С порога льёт апельсиновый свет люстры, уютный и греющий, контрастно яркий после облачившегося в монохром пасмурного города. Девушка-экскурсовод — ростом она ниже Яку — смешно задирает голову, встречая вошедшего Сашу, широко улыбается, принимая плату за билеты, и рассказывает коротко об экспозиции и устройстве музея. Саша ей вежливо кивает, пока Яку уже с любопытством разглядывает старинную мебель и рисунок оленя с причудливыми рожками на стене. Уже от Сани Яку узнаёт, что олень с рожками — это волшебный козлик, который стучал серебряным копытцем и наколдовывал драгоценные камни. Они повторяют слово “козлик” несколько раз, как детсадовцы, тихо хихикая над стендом со срезами малахита, ходят по комнатам, разглядывая убранство, в котором среди теней сам по себе рисуется силуэт за столом перед печатной машинкой, в кресле у окна, перед начищенным пузатым самоваром в окружении таких же силуэтов, пододвигающих к себе расставленные по белой скатерти пустые расписные чашки на блюдцах. Обойдя весь дом, они возвращаются в основной зал и садятся на стульчики к терминалу в углу. Яку водит пальцем по сенсорному экрану, прожимает тексты с биографией писателя и историей музея, просматривает архивные снимки — улицы старого города, заснеженные верхушки Уральских гор, малахитовые рудники и лица горнорабочих. Саня подбивает включить мультик. Яку молча жмёт видеофайл — Саня тут же прилипает к экрану, и Яку с умилённой улыбкой гладит его по голове. Они залипают на кукольные сцены минут на пять, после чего Саня предлагает пока отложить мультики и глянуть “ещё какие-нибудь приколы”, взяв при этом с Яку обещание включить обязательно мультик про козлика, — Яку клятвенно обещает вернуться к козлику позже и листает экскурсионный материал дальше. В разделе про книжные издания Яку поочерёдно открывает экземпляры изданий на разных языках — на каждый экземпляр они оба уважительно угукают и мычат. С горящими глазами Мориске разворачивает на экране сканы японского издания “Каменного цветка”, удивлённый в принципе, что книжная версия на японском существует, разглядывает акварельные иллюстрации и видит в них будто нечто знакомое. На Яку снисходит озарение. — У меня была эта книжка в детстве! — Серьёзно? — Я тебе клянусь, я прям помню её, — Яку по кругу прощёлкивает слайды с обложкой и фрагментами страниц, раскрыв в восхищении рот. — Охренеть. Что-то всколыхивается внутри, вспыхивает тусклой подбитой лампочкой в помехах и сепии. Полузабытое, эфемерное, спрятанное в завалах хлама и многолетней пыли. — Знаешь, у меня отец — художник… — Ого, — кивает Саша восхищённо. — Да… В общем, он раньше, пока со всеми не посрался, крутился во всяких там творческих кругах и постоянно что-то такое там цеплял, редкое и коллекционное. Эту книгу он тоже оттуда притащил, может, подарил кто-то, не помню уже. — Это здорово. Издание и правда редкое. — Ага, — Яку отстранённо поглаживает ободок стола — гладкий от лака, сколотый слегка по углам. — Была ещё книжка про Пиноккио, жуткая такая и с чёрно-белыми иллюстрациями, в ней ещё сверчок был таким огромным тараканом нарисован. Стрёмная херня, а я зачем-то постоянно листал. Яку морщится мимолётно, сгоняя непрошенные мутные образы, что-то тёмное и липнущее паутиной отпихивая обратно в закоулки памяти, чтобы не пыталось напугать то, что пугало когда-то крошечного четырёхлетку, тихо копошащегося в одиночестве перед книжным шкафом. Пролистывает на экране страницу и поворачивает голову проверить, насколько сильно Саня скривился от скептицизма. Но Саша серьёзен, смотрит неотрывно и внимательно слушает. Ни насмешливого прищура, ни приподнятого уголка губ — ничто не заставляет Яку подумать, что он несёт какую-то чушь. Очень хочется растроганно хлюпнуть носом и опустить голову на чужое плечо, но Яку сдерживается. За окном всё ещё настукивает дождь, гонит потёки капель по стеклу, размывает город за белым кружевным тюлем в подрагивающую мозаику. — Я хотел бы ещё немного здесь посидеть, — Яку косит взгляд слегка настороженно — вдруг какие-то музейные правила, вдруг Саше просто уже надоело здесь торчать. — Можно? Саша удивлённо моргает — зелёные северные воды стынут в баюкающем штиле — и кивает, улыбнувшись греющей безмятежностью. — Сколько пожелаешь. Вечером они едут в ресторан — Яку называет это красивой жизнью, и Саня торжественно бибикает на выезде из двора — а после ужина идут через дорогу в супермаркет за готовыми сэндвичами и чипсами — красивая жизнь продолжается, говорит Яку, и Саня, пританцовывая руками под играющую в магазине песню, кладёт в корзину чипсы со вкусом королевской креветки в вине. В машине Саша с копошением раскладывает на заднем сидении пакеты, вскрывает упакованную мелкую игрушку, выданную на кассе в подарок, разглядывает жёлтенького лизуна в виде дракончика и молча отдаёт его Яку. Яку сжимает лизуна в ладони и смотрит задумчиво в окно с опущенным стеклом, провожает взглядом проходящую мимо таксу в курточке, дышит прохладой и свежестью. — Как будто морем пахнет. Саня приподнимает заинтересованно бровь, придвигается к Яку, перегнувшись через коробку передач, и втягивает носом вечерний воздух. Яку слегка вжимается спиной в сидение, оказавшись резко лицом к лицу под опасным углом, вдыхает запах Сашиного одеколона и смотрит на точки родинок над щетиной, рассеянные по щеке будто кончиком тонкой кисти. — Скоро ко дну пойдём, — сообщает Саня воодушевлённо. — Куда, почему? — Из-за коммунальной аварии. — Ты готовишь коммунальную аварию? — Да не я, — у Саши в мягком смешке расцветают лучики вокруг глаз — вблизи зрелище неописуемое. — Просто у нас часто трубы прорывает всякие, может улицу затопить, как будто река разлилась. Вот только что-то не было давно, прям подозрительно, — он хмурится в окно, будто сканирует проложенные под землёй коммуникации, и косится на Яку. — Повезло тебе. За всю зиму не застал ни одного фонтана с кипятком. Яку встревоженно молчит. Закрывает глаза, вдыхает глубоко и снова смотрит на Сашу. Тот кивает ему, мол, такие вот дела, и отстраняется обратно на водительское. Включает привычно музыку и отъезжает от магазина — Яку велел не рисковать и не вклиниваться в ряд богато выглядящих машин, припаркованных у ресторана. Саня на это добродушно посмеялся и послушно припарковался на другой стороне дороги — хоть я так-то при деньгах и охуенно вожу, напомнил он невзначай. Яку в ответ скептично фыркнул, сдержав так и рвущееся да-да, знаю, ты вообще в целом охуенный. Яку прикидывает в голове мысль сдать на права — ачивка полезная, но не такая уж необходимая, пока его любезно подвозит Саня. Вопрос в том, захочет ли вообще Яку, подсевший на концепт катания в чужой машине, водить когда-нибудь сам — вопрос интригующий, но не животрепещущий. И вообще Яку подумывает в будущем водить мотоцикл — давно подумывает, ещё со школы, откуда всплывает и Лев с его шуточками про то, что усевшийся на байк Яку не достанет ногой до пусковой педали. Они доезжают по району под трек на французском с ненавязчивым битом — Яку отбивает на колене ритм и невольно убаюкивается под загадочно льющийся мотив, глядя на проплывающие за окном вереницы огней. На выезде к перекрёстку песня заканчивается и сменяется полоснувшими по затишью криками — пронзительными и повторяющими в нарастающем рокоте одну и ту же фразу, резко прерванными мужским басом и продолжившимися под ускоренный металлический рифф. Яку таращится обалдело в дисплей проигрывателя, но на синем экране мелькают только чёрточки и рандомные буквы. — Вот мы и добрались до тёмной стороны моей флешки, — Саня в грохоте музыки сохраняет комичное спокойствие. — Это что, Раммштайн? — Яку поражённо вслушивается в лютое сочетание грубых рыков немецкого вокалиста и девчачьих криков на русском. — А с кем смиксовали? — Блин, у вас в Японии они тоже популярные были, девчонки две, “Тату” назывались, они целовались ещё под дождём за забором и гнали по трассе на бензовозе. — Да-а-а, то-о-очно, у нас их клипы крутили, и несколько песен у меня в плеере были, — радуется оказавшийся в теме Яку. Качает увлечённо головой в рвущий ритм и хлопает себя по колену. — Круть, оставь. Саня довольно улыбается, и Яку уверен, что это далеко не последний сюрприз, припрятанный в его плейлисте. — Здорово, что у нас есть такие точки соприкосновения при, казалось бы, настолько непохожих культурах и настолько разном музыкальном прошлом, — мудро изрекает Саня. — Шикарное чувство, согласен. — У меня кстати дальше подряд все их песни идут. — Охуенно. Яку понимает, о чём говорит Саша, и тоже не может не очароваться: они росли порознь почти что на разных планетах, но всё равно могут разделить ощущение ночного побега и отчаяние, которое до хрипоты выкрикивают в своих песнях две девочки из суровой и холодной страны. Возможно, когда-то вселенная игралась и смеялась, наблюдая, как два мальчика из непохожих реальностей прячутся от мира под одни песни в наушниках; как один включает плеер, заглушая плач младших братьев, и подолгу смотрит на обклеенный звёздочками потолок, а другой упирается в ледяное стекло лбом и наблюдает, как зажигаются окна в серой промёрзшей девятиэтажке напротив. Проигравшийся трижды на повторе трек переключается на легендарную “Нас не догонят” — Яку скулит от нахлынувшей ностальгии и делает погромче.

май, 2017

Яку наблюдает умилительную картину: сокомандники в составе трёх человек в единогласном нытье виснут на Сане с настырностью озорных приставучих обезьянок. — Только не говори, что не будешь даже отмечать! — негодует Арсений, возглавляющий сымпровизированный мартышкин отряд. — Да как будто бы вы дадите мне дома отсидеться, — отзывается Саня, невозмутимо продолжающий ходить по спортзалу и заниматься своими делами. Яку смотрит за развернувшимся почти цирковым действом с особой внимательностью — мысль о том, насколько Саня сильный, неуместно будоражит. Он прикидывает всего лишь из озорного любопытства, может ли Саня поднять его одной рукой и усадить себе на плечо — просто так прикидывает, без тёмного умысла, всколыхивает в голове что-то опасное и напряжённо сглатывает, запивает непрошенное помешательство водичкой и разглядывает увлечённо лампы под потолком. У Сани скоро день рождения, и его друзья как будто хотят праздновать больше него самого. Судя по разговорам, свой особенный день Саня не особо любит — ну родился и родился, чё бубнить — и не видит повода каждый год самому себе радоваться, но вот сокомандники считают иначе и убеждают наперебой, что радоваться нужно вообще всему миру, что в нём есть такой Саня. Яку невольно улыбается — слушать, как Саню ценят и любят, неожиданно приятно. Пока Саня незначительно мучается думами о предстоящем торжестве, Яку решает, что бы ему подарить. Подумывает купить какую-нибудь хрень для машины — именно хрень, потому что Яку в машинах ни черта не разбирается, увлекательный поход в магазин он представляет заранее. Про хрень Яку думает усиленно, заглядываясь в какой-то момент на Сашино запястье в плетённом кожаном браслете. Классный браслет, Саня носит его почти всегда, но Яку считает, что браслетов много не бывает, и определяется с альтернативным подарком, отложив раздумья о загадочной хрени на потом. И вот уже в магазине Яку первым делом находит подарок себе — мешанину из верёвочек и цепочек, чтобы теребить на руке в моменты подступающей злобы. Потом он долго выбирает между двумя браслетами уже для Саши — из чёрных ониксовых бусин и серебра и кожаный с перекрёстными ремешками — приходит к выводу, что оба браслета смотрятся шикарно как по отдельности, так и вместе, а потому нет смысла ломать себе голову мучительным выбором. Люблю походу, когда мои мужики в цацках, — проносится в его голове абсолютно бесконтрольно, и Яку застывает в ужасе. Мысль мигнула случайной хохмой, но отчего-то несмешно, и Яку как будто бежал от этой темы и игнорировал бардак, в который невольно ввязался, а оно вдруг настигло, вьётся теперь над ним насмешливо и жмёт его красный клоунский нос-пищалку. И именно в этот момент — момент выбора подарка для Саши и момент осознания пугающей реальности — ему пишет Лев с вопросом, как там у Яку дела. Яку кажется, что он в паре секунд от инсульта. Он оплачивает выбранные браслеты, докупает в соседнем павильоне подарочный пакетик и покидает торговый центр, перебегает в кофейню через дорогу и только там, за столиком у окна под раскрытое меню отвечает Льву на сообщение. Обсуждают что-то из последних событий — матчи Яку, съёмки Льва — вскользь безобидные сплетни и пару анимешных премьер из грядущего летнего сезона, плавно подбираясь к погодным сводкам. В Токио дожди И ветрено, как будто весна в обратную сторону отматывается ну ты там давай утепляйся и высыпайся, а то знаю я эти ваши шоу-бизнесы, романтизирующие изнурение и проёбанные режимы сна Ты тоже береги себя, а то знаю я эти ваши профессиональные спорты с манией травмироваться и бухнуться в обморок от переутомления поберегусь обязательно не болей (*￣▽￣)b Яку смотрит бестолково в экран, полагая, что на этом их переписка закончена. Смысла выдумывать тему нет, оно же чувствуется — когда у слов иссякает мотивация складываться в предложения с каждым последующим сообщением. Яку откладывает телефон на стол и смотрит из окна на проезжающий мимо трамвай, на стремительно зеленеющий сквер, на отражённые от стекла цветастые блики. Думает отстранённо, что когда-нибудь в нём это всё рванёт — сумбур мыслей, неопределённость, злость на себя без причин. Но сегодня в городе солнечно — и все внутренние шторма переносятся на неизвестный срок. — Моя мама хочет тебя накормить, — объявляет Саша внезапно, выруливая на выезд из стадиона. Яку поднимает взгляд с экрана телефона и смотрит на Сашу в вежливой озадаченности. — Твоя мама считает, что я голодаю? И откуда она про меня знает? — Во-первых, она передавала тебе привет в Новый год, — напоминает Саша, смотря сосредоточенно на дорогу. — Ну и я ей о тебе рассказывал. Ты вроде как событие, о котором нельзя не упомянуть. Интересно, думает Яку. Не уточняет, что имеется в виду — знаковое событие для команды или конкретно для Сани. — Так что там насчёт “покормить”? — Ну короче, у меня день рождения на следующей неделе. — Это я помню. — Вот, и моя мама знает, что я отмечаю с компанией в выходной день, но она хочет устроить праздничный ужин в четверг, а так как я и так постоянно у неё бываю, на особенный ужин в честь дня рождения она предлагает мне привести в гости друга. — Это так мило, — Яку кладёт руку на сердце. — Да, как будто мне исполняется восемь, а не двадцать восемь, — Саня усмехается, и майское солнце тянется к нему с поцелуями. — Я не настаиваю, если что, но буду рад, если ты согласишься. Мама у меня не приставучая, расспросами донимать не будет, но может обнять, она довольно сентиментальная. Яку задумчиво молчит. Ничто не мешает ему прийти в гости, раз зовут. Да и тема материнства уже давно не болит в нём так остро, чтобы категорически не хотеть смотреть на чужие взаимоотношения между родителями и детьми. — Я приду, — обещает он. — Роскошно, — ликует Саня и включает в проигрывателе какую-то развесёлую турецкую песню. Яку прыскает, когда салон заполняют знойные летние мотивы, потряхивает плечами в подобии танца и отворачивается улыбаться в окно. Саня, как оказалось, предупреждал не зря — и всё равно Яку застают слегка врасплох объятья прямо с порога и растроганные поцелуи в щёки. — Вы ж мои мальчики, вы ж мои золотые, — Жанна — мама Сани, очаровательная женщина с солнечной улыбкой — с первых секунд окутывает друга сына заботой и теплом. — Приехали идеально, как раз картошку достаю из духовки. Яку, если честно, ожидал увидеть аномально высокую мать, но Жанна на деле оказывается чуть повыше его самого — так смешно тянет сгорбленного сына к себе, чтобы зацеловать имениннику щёки. Возможно, у Сани аномально высокий отец, но Яку про него не спрашивает — если отец не наблюдается нигде поблизости, то и упоминать его не стоит. И вообще Саня может быть таким высоким сам по себе, просто решил однажды человек расти-расти и не останавливаться, и люди оставались внизу, люди задирали головы и смотрели на него испуганно, а он всё рос и хихикал где-то там в облаках. Яку ведут в гостиную и усаживают за накрытый стол — Яку таращит изумлённо глаза при виде кулинарного разнообразия. Сашина мама набрасывает на его колени полотенце, чтобы не заляпал штанишки, пододвигает к его тарелке графины с компотом и морсом и строго спрашивает, точно ли у Яку нет ни на что аллергии. Яку на всё хаотично мотает головой и рассыпается в благодарностях, теряющийся в такой всепоглощающей и головокружительной заботе. Яку бросает довольные взгляды на браслеты Сани — вручил их ему ещё в машине, попутно признавшись, что хотел подарить ему ещё автомобильную хрень, но не рискнул. Саня благодарит его за всё — за браслеты, за хрень, пусть её и нет, и просто за то, что Яку такой вот есть и согласился поехать в гости к его маме. Оба браслета он надел на одну руку — как Яку и представлял, и разочарованным он не остался точно. — Ну расскажи, как тебе зима, не сильно тебя поморозили? — Жанна тут же спохватывается и переглядывается с сыном — вдруг слишком напирает на мальчика, вдруг ему ещё слишком тяжело общаться на языке, который он всё ещё учит. — Э-э, нет, меня утеплили, — вежливо отвечает Яку и тоже смотрит на Саню. — Не обижает тебя никто? — Пусть кто-то попробует, — вмешивается Саня, валяя в соусе картофельный ломтик. — Я да, я в надёжных руках, — Яку слегка подвисает, засомневавшись, правильно ли подобрал слова, но Сашина мама радостно смеётся — значит, всё правильно, всё хорошо. Готовит Сашина мама изумительно — Яку готов съесть всё, что ему подают, у него глаза разбегаются в выборе, за что из блюд ему взяться, он очень старается не трясти на Жанну восхищённо руками и не мычать блаженно на весь дом с каждого прожёванного куска. Жанна внимательно следит, чтобы Яку за этим столом жил лучшую жизнь: — Вкусно? Доложить мяса тебе? Салатик не нужно подсолить? — Всё прекрасно, я в восторге бесконечном, — заверяет Яку набитым ртом и коротко извиняется за никудышные застольные манеры. — Кушай-кушай, колбаску нарезную тоже бери, не стесняйся, — Жанна подаёт Яку блюдце с нарезкой, чтобы прихватил себе два кругляшка. — И ты тоже ешь, — обращается она к сыну, — овощи не выковыривай из тарелки, я всё вижу. Опять небось на одних чипсах и лапше заварной сидишь? — Я ж спортсмен, — важно отвечает маме Саша. — У меня рацион. К тому же я филигранно умею готовить. — Ты лист салатный не под картошку закапывай, а ешь давай, — Жанна докладывает Саше на край тарелки два корнишона. — Мясо нежнейшее получилось, кушай-кушай. — Так я кушаю-кушаю, как иначе-то, а то ж не вырасту. Жанна смеётся и треплет сына по голове — ласковым таким жамком со смешной озвучкой, оставив на Сашиной голове очаровательный хохолок. Яку ещё немного расспрашивают про родные края: как там в Японии дела, не слишком ли жаркое лето, не мучают ли землетрясения, не слишком ли громко кричат цикады в летний зной. Саня поглядывает на Яку с хитрой улыбкой — моя мама от тебя в восторге, терпи теперь — больше жуёт и помогает переводчиком, но Жанна утягивает в разговор и его, напоминает ему что-то из его университетских востоковедческих будней и в очередной раз радуется тому, как чудесно сложилась жизнь — не зря ты язык учил, вот тебе подарок какой в виде друга за все твои старания. А потом они разговариваются о чём-то своём — Яку не за всем поспевает, смысл чужих речей ускользает там и тут, да и Сашина мама использует столько причудливых оборотов и даже слов собственного сочинения, что Яку не может угадать их значение даже интуитивно. Но он всё равно не чувствует себя лишним, ему нравится наблюдать: Саша и Жанна много смеются, вспоминая что-то из прошлого, договаривают друг за другом фразы и лучатся трогательным обожанием, озаряя пространство вокруг и любого, кто посмел бы рядом с ними побыть угрюмым. Наблюдать за ними удивительно. Тепло. И самую малость тоскливо. Яку не особо много знает о своей матери. Помнит её, разумеется, но совсем смутно — первые четыре года жизни прошли в болезнях и попытках заснуть под гремящие скандалы, но даже в этом мороке из детских кошмаров во сне и наяву мама успела отпечататься в памяти чем-то тёплым и ласковым — иногда она и правда пыталась. А потом родились близнецы — самый ебанутый способ сохранить разваливающийся брак — мать впала в послеродовую депрессию, а потом, оклемавшись, решила уйти из семьи. Уехать, если точнее, Яку совсем обрывочно помнит тот далёкий декабрь, в котором до Рождества остаётся пара дней на ярком календаре с ежатами, и так хотелось спокойную ночь, но вот мама в осеннем пальто стоит с чемоданом посреди прихожей, и её ждёт то ли таксист, то ли кто-то на личной машине, и отец ей и этому загадочному кому-то желает аварии со смертельным исходом. В комнате надрывно хором ревут в своей кроватке близнецы, от отцовского хриплого ора звенят стены, у мамы огнём горит скула от пощёчины, и Мориске смотрит на неё так отчаянно — где-то совсем внизу, привалившись к дверному косяку и волоча по полу плюшевого львёнка, слишком крошечный, чтобы быть у матери на уровне глаз, чтобы быть для неё хоть немного значимым и чем-то, ради чего стоит остаться. Она так и ушла — без прощаний, без даже беглого взгляда на сына, и отец выбежал за ней на дорогу и долго кричал вслед увёзшей её машине, пока в соседних домах встревоженно включался свет в окнах, пока Мориске стоял в холоде на крыльце и держал плюшевого львёнка в руках, чтобы он не намок на снегу. О дальнейшей маминой судьбе Яку не знает практически ничего. Отец никогда не заговаривал о ней сам, а его лаконичного понятия не имею, где сейчас эта шлюха, но очень надеюсь, что она разбилась в кабриолете своего очередного ёбыря хватило для Мориске, чтобы понять, что задушевных разговоров о прошлом в этом доме не будет точно. Совсем немного рассказывала бабушка — мать отца — вспоминала её вскользь и неохотно, такую юную и ветреную, а однажды даже показала пару фотографий, припрятанных ею до того, как напившийся в очередной раз отец драматично сжёг старый фотоальбом. Яку смотрел на фотографии обнимающихся и улыбающихся родителей без особых чувств, только мысленно задавался вопросом — а были ли они вообще счастливы? Хотя бы в самом начале, хотя бы в мимолётном отрезке такой больной и обречённой истории. Семья Яку никогда не была чем-то адекватным — больше смахивала на поехавших артистов передвижного цирка, отставших от своего вагончика. И это определённо оставляет след — с годами выцветший, но ощутимый — это заставляет невольно дивиться чужому домашнему уюту и семейному счастью — смотри, как у тебя никогда не было, смотри, как у тебя никогда не будет — и как будто бы на Яку есть особый маркер, который он не чувствует постоянно, но который напоминает о себе время от времени, и Яку успешно в себе глушит его сигналы, но иногда — изломы тёмного времени суток, духота стен, подсмотренное сокровенное чужое — что-то внутри впивается остриём, и моменты укола нужно просто переждать. Сколько раз вот так по жизни Яку будет приходить в чужой дом и ощущать жалящей иглой неуместную тоску? Чёрт его знает, но именно сейчас Яку не хочет сам себе ворохом едких мыслей портить очевидно хороший вечер. У Яку есть негласная договорённость с самим собой — будет плохо, допустим, куда ж без этого. Но давай это будет в вечер, который я сам для себя выберу, ладно? Вот бы ещё подобные договорённости работали по щелчку пальцев. Вскоре Жанна, прихватив со стола пару тарелок, уходит на кухню включить чайник. Яку мельком поглядывает на телевизор, включённый исключительно ради бубнежа на фоне, поворачивается к Сане и тихонько тыкает его пальцем в руку — чуть повыше кожаных переплётов браслета. — Какие у тебя теперь планы? — Съесть пирожок. — Это замечательно, а планы, ну, на жизнь? — А, типа я повзрослел на год и должен что-то прикинуть на будущее? — Саня отпивает из стакана компот и задумчиво глядит на занавески. — Да что угодно. Мне двадцать восемь — жизнь только начинается. Яку разглядывает блики в графине и не знает даже, с какой мудрой репликой влезть. Яку двадцать два — почти двадцать три — а он уже чувствует, что годы сменяются с пугающей стремительностью, и однажды они намотают круг в десятилетие и прижмут за горло к стенке, вопрошая и что дальше мальчик куда ты теперь а ради чего это всё. — На самом деле некий сценарий у меня есть, — говорит Саня загадочно, складывая что-то причудливое из салфетки. — Чтобы совсем уж не ходить неприкаянным по жизни. Но пока говорить о нём рано. Ну а если всё пойдёт не по плану… — он вдруг улыбается мягкой, даже тёплой болезненностью. — Что ж, на такой случай и лежит пистолет под подушкой. Яку заворожён. Странно так коротнуло в голове, искрой обожгло висок и полыхнуло, обдало смесью трепетного ужаса и желания с придыханием подрасстегнуть на груди пару пуговиц. Настроение немедленно оказаться в Сашиной постели — чтобы поискать пистолет, разумеется. От греховных мыслей отвлекает оклик с кухни: мама Саши — материнское сердце всегда чует беду — зовёт забрать чашки с блюдцами. Встают одновременно — Саша освобождает на столе место, Яку смахивает комки салфеток в ладонь, и оба абсолютно невозмутимо идут готовиться к чаепитию. Порцию поцелуев в щёки Яку получает на прощание тоже — вместе с половинкой пирога в дорогу. Яку шуршит кульком, садясь в машину, засматривается из окна на балкон с первого этажа, заставленный аномальным количеством цветочных горшков, и разворачивает прихваченную с праздничного стола конфетку. Саня укладывает все пакеты назад, шутя, что салон теперь пропахнет пекарней, и прощёлкивает треки в списке, останавливаясь на песне IAMX про счастье под мрачные ритмы. — У тебя очень классная мама, — говорит Яку, пока они нарезают круг по двору до проезда между домами. — Ты, кстати, единственный ребёнок в семье? — Да. А ты? — У меня два младших брата. — Насколько младше тебя? — На четыре года оба. Они близнецы. — Ого, классно. — Да фу, два чудовища, — Яку морщится в неприязни, хотя дурости это всё, и братьев он обожает, и — — всё это глупости были в лет пять или шесть, когда он думал ненароком, что в братьях, наверное, таится причина, почему мама ушла — одного сына ещё можно было выдержать, но двойня её будто сломала — но это же бредовое, рождённое в отчаянии брошенного мальчика, которое к счастью не победило и не приучило ненавидеть своих таких же брошенных мелких, и мозгов хватило, чтобы понять раз и навсегда — никто из них никогда ни в чём не был виноват. Хочется курить. Яку лезет в карман расстёгнутой куртки — теплеет с каждым днём, скоро настанет время любимой летней ветровки, а потом и футболки поманят из шкафа, и огромная рубашка в красно-чёрную клетку. — Извини, что мы с мамой иногда забывались и говорили о чём-то своём, — говорит вдруг Саша виновато. — Тебе, наверное, некомфортно было. — Ты издеваешься? — Яку вскидывается в искреннем недоумении. — Всё шикарно было. С ваших разговоров особенно — я как будто послушал крутой подкаст. Саша недоверчиво косится — господи, что он там себе уже надумал — понимает, видимо, что Яку не врёт и действительно доволен вечером, кивает и расслабленно улыбается. Яку нашаривает в кармане куртки пачку сигарет, достаёт наружу и, откинув крышку, разочарованно цокает. — Блин, у меня кончаются сигареты. — Заехать в магазин? — Да сбегаю уже в свой возле дома… — Да давай заскочим, чё ты, — Саня тут же перестраивается в другой ряд, чтобы дальше повернуть и поехать до ближайшего продуктового. Яку перекатывает во рту конфету и спорить не лезет. И он часто ловит себя на мысли, что никогда так много не восхищался кем-то, кто старше его. Да, были в его жизни удивительные учителя и тренера, да даже отец раз в пять лет может сотворить что-то удивительное, но чтобы восторгаться постоянно, заглядываться на, казалось бы, обычные бытовые явления и просто любоваться чужой взрослостью-собранностью-уверенностью — опыт новый и интересный до жути. На подъезде к магазину Яку роняет фантик — Саня смешно негодует, театрально ахнув, и Яку с прысканьями лезет убрать мусор из-под ног, и из машины он выбирается весь из себя дурашливый, пропахший пирогами и хохмами. В супермаркете Саня покупает себе питьевой йогурт и крабовые палочки. Яку спрашивает, что это за набор такой, Саня отвечает, что это набор для самого лучшего вечера, и сомнений в его словах не остаётся совершенно. Они отходят от раздвижных дверей и останавливаются чуть поодаль на углу — перекурить в загадочном полумраке, половить на лица отсветы изредка проезжающих мимо машин, послушать размеренный стук уже прошедшего дождя, накапывающего на металлические карнизы с крыши. Надвигающиеся силуэты не радуют ещё издалека: переругивающиеся и ржущие мерзким гоготом, они конечно же не могут пройти мимо и не подпортить чужой вечер — четверо парней, крайне неприятные на вид и явно подвыпившие. — Закурить не найдётся? — спрашивает один из них. Яку ощетинивается мгновенно — о-о-о, у него не просто чуйка на подобные столкновения, у него богатый опыт из синяков, разбитых костяшек и губ. Меня вырастила улица, сказал однажды Яку, драматично оглядывая город с крыши многоэтажки. Какая, блять? Сезам? — подколол в ответ Куроо, с ржачем уворачиваясь от подзатыльника. — А чего сами себе не купите, вон магазин рядом, — спрашивает Саня без агрессии, делясь сигаретами и зажигалкой, выбирает метод “не провоцировать – поскорее отделаться”. В ответ отмахиваются с чем-то неразборчивым. Впечатление от незнакомцев весьма отвратное, хочется срочно себе суперспособность испепелять взглядом — впрочем, Яку и без неё смотрит на подошедших пристально и крайне недоброжелательно. Стоит ли говорить, что его прошлые драки вспыхивали в основном из-за таких вот провоцирующих гляделок? Нет, конечно, как и о том, что жизнь Яку ничему не учит. Сашин рост ожидаемо не остаётся без внимания. Вопрос прилетает от хриплого парня в капюшоне: — Ты спортсмен какой-то? Баскетболист типа? — Да, играю за университетскую команду, — спокойно отвечает Саня — само обаяние и дружелюбие. — Но это исключительно хобби, а так мы, — кивает на Яку, — кандидаты востоковедческих наук. — Ебать, и чё это значит? — Ведаем, где восток. — А, — кивает парень, но не особо понимающе. Яку настороженно вслушивается в сомнительные беседы — Саша безусловно приковывает взгляд и интригует, но хочется всё же покинуть уже эту ситуацию и вернуться в машину, подъедать пирог из пакетов и качать головой под клубные биты. Один из компании пялится на Яку с особой беспардонностью, видимо, обратил внимание на его чрезмерную молчаливость и откровенное недружелюбие в выражении лица. — Не сильно разговорчивый? Яку требуется несколько секунд, чтобы перевести не особо ещё и внятно произнесённую фразу — мозг работает как дымящийся диспетчерский центр. — Предложи тему, поговорим, — отвечает он без особого энтузиазма. — Скажи чё-нибудь на восточном, — просит парень с идиотским смешком. — На японском там. Яку медленно выдыхает дым и усмехается — день сегодня определённо не из скучных. И так-то он давно понял, что пальцем в него никто не тыкает с мгновенным пониманием какой он национальности, но порой детали складываются так глупо и так смешно. — Вот бы тебе упала на голову балконная штукатурка, еблана кусок, — проговаривает Яку на японском, как никогда смакующий речь родного языка. — О-о-о, нихуя, — впечатляется недалёкий парень, переглянувшись с такими же глупо гыгыкающими товарищами. — Ты прям аниме. Яку смотрит на компашку умилённо и переглядывается с Саней — тот улыбается и незаметно ему подмигивает, показывая одновременно, что держит всё под контролем и что он в страшном восторге. Да пиздец, думает Яку. Ради такого можно и потерпеть ублюдочные взаимодействия с ублюдочными людьми. Они говорят с Саней про прорвавшую трубу во дворе за углом, про недавнюю массовую драку и что-то про городские новшества — господи, может, они просто чересчур общительные и хотят найти себе друзей — мерзко шутят и, не встретив ответной реакции, бормочут что-то несвязное и выставляют руки — Саня отбивает каждую пятерню, лишь бы отвязались, сдержанно кивает вместо прощания и не говорит лишнего, чтобы крайне нежелательные личности поскорее уже ушли своей дорогой. Яку долго ещё смотрит им вслед, пока на его спину не ложится осторожно Сашина рука. — Ты в порядке? — спрашивает он, и Яку только сейчас разжимает в кармане кулак. Он оборачивается и поднимает голову, встречается со спокойным изучающим взглядом, и гулкое трепыхание внутри постепенно стихает. Вот почему так ведёт с высоких — они как нерушимая стена, ограждающая от всего плохого. — Что это, нахуй, такое было вообще? — Сам не особо понял, — весело отвечает Саня, доставая новую сигарету. Их священный безмятежный перекур потревожили, придётся восполнять. Яку тоже закуривает. Ему не то чтобы было страшно — скорее наоборот, назревало что-то явно опасное, к чему он был внутренне готов, но оно так и не случилось и оставило в недоумении. — То есть это не было началом уличных разборок? — Не получилось, да. — Больше похоже было на то, что ты им понравился. — А ты? — Саня улыбается. — Может, через меня разведывали, как подобраться к тебе, стоящему рядом и загадочно молчащему. Яку пожимает плечами, мол, правды мы никогда не узнаем. — Я думал, будет драка. — По тебе было видно, что ты готовился кого-то бить, — Саня склоняет голову и внимательно вглядывается, чтобы в полумраке от него не спряталась ни одна притаившаяся чужая травма. — Часто приходилось? — Были времена, — Яку пафосно отмахивается — ну прям бывший глава преступной группировки. — А когда ты дрался в последний раз? — М-м… В универе. — Прям на лекции сцепился с кем-то? Ну расскажи! Или неприятно вспоминать? — Да там не было ничего такого, — теперь очередь Сани загадочно отводить взгляд и затягиваться для драматичной паузы. — Просто ситуация на втором курсе, наезжали там одни придурки на первокурсников, ну а я заступился. — О, так ты благородно дрался, ты не хулиган. — Разочарован? — Саша улыбается сквозь дым. — Да ну как же, я восхищён. — А ты хулиганил, получается? — Всякое бывало, — Яку намеревается сегодня взять корону в соревновании по скрытности. — А кто вообще адекватный на тебя полезет? — Ну вот в основном неадекватные и лезли. Яку хмурится. С драками у него свои отношения — драки порой просто неизбежны, драки позволяют выплеснуть накопленное буйство чувств, драки даже объединяют людей — но ему вот совершенно не хочется, чтобы кто-то сомнительный приближался к ним с Саней, рушил им атмосферные вечера и их красивую жизнь. — Никто не полезет к нам. — Хорошо, — Саня осторожно кивает. Приподнимает бровь, поднеся к губам сигарету. — Обещаешь? — Обещаю. Пока я с тобой. Иначе загрызу всех. — Договорились, — Саня улыбается. Без издёвки, а с искренним таким обожанием, рождённым в моменте — единящем и дурящем до невозможности. Наверное, они смотрят друг на друга непозволительно долго. Наверное, для расстёгнутой куртки эта майская ночь всё-таки холодна; наверное, для спортсмена Яку действительно слишком много курит. Но господи, как же ему от всей души плевать.

июль, 2017

Когда жизни в Екатеринбурге почти насчитывается год, Яку вдруг хочет скататься домой. Какое-то время он думал, что оно его оставило — горькое скучание по родным краям. Яку даже решил, что в нём и не было вовсе сентиментальной привязанности, что корни его не держат намертво, что его страна — красный всполох на белоснежном, сакура и клёны, цикады надрывным криком и дождливый сезон — не впаяна в него так, как должна, что она отпускает и забывается. Но в последнее время Токио всё чаще расцветает перед глазами обрывками образов-пейзажей-локаций, навязчивее с каждым днём, как будто Яку здесь лишь оболочкой, а сущностью перебегает дорогу где-нибудь на перекрёстке пульсирующего неоном Синдзюку, стоит перед шлагбаумом на железнодорожной ветке и слушает растущий тревогой сигнальный звонок, смотрит с задранной головой, как облака режутся о заострённые края ярко-алых тории. Яку с просто ублюдочной тоской вспоминает раскрытые двери школьного спортзала, в которые вливается солнечный свет, и долго не может уснуть. Утром Яку идёт обговорить свой отъезд с тренером. Илья Николаевич встречает его в добром расположении духа и с порога велит ему угощаться привезённой с дачи клубникой. — Поезжай, конечно, — Илья Николаевич сверяется по датам со слонёнком на настенном календаре. — Тебе помочь с билетами? Яку от помощи отказывается, заверяет, что без проблем разберётся сам — Илья Николаевич смотрит на него восхищённо и гордо. Наверняка ведь есть у него особой теплоты чувства к самому младшему мальчику в команде, которого он — тогда совсем ещё чужого и настороженного — год назад вёз из аэропорта в незнакомый для него мир, и вот он теперь — такой уже родной ест клубнику из тарелки с цыплятами. — Ты только это, — Илья Николаевич шутливо поднимает указательный палец, — возвращайся обратно. Яку усмехается, объедая клубничный хвостик. Кивает, обещая беречь себя и не сбегать навсегда. Вспоминает, что никто не просил его возвращаться, провожая из Токио. Мелочь, казалось бы, даже задумываться не приходилось, но. — Здорово, что ты скатаешься домой, — позже говорит ему Саня, отпив воды из бутылки. Они сидят на полу, разминка проходит ленивым беспорядком, на заднем фоне Арсений зачем-то делает кувырки. — Отвезти тебя в аэропорт? — Не, я сам доберусь, — отвечает Яку, потянувшись руками к носку кроссовка. — Почти год тебя напрягаю, обалдеть, да? Саня хмурится. На плечо ему ложится солнечный зайчик, полоса блика смотрится трогательно на нём, таком большом и серьёзном. — Ты не напрягаешь меня, — отвечает он строго — как и всякий раз, когда они касаются этой темы. Яку неопределённо усмехается, смотрит Сане в глаза и опускается на шпагат. Саня внимательно наблюдает за его растяжкой и задумчиво так молчит. Иногда Яку интересно, как именно они с Саней выглядят со стороны — не беря в расчёт разницу в росте, которая очевидно бросается в глаза. Для оценки ситуации не хватает Куроо рядом, чтобы поглядел со стороны, ужаснулся и сделал неутешительные выводы. Кстати о Куроо. Яку уходит в раздевалку, садится на скамейку и пишет Куроо с просьбой обсудить один вопрос — тот отвечает почти сразу, попутно выругавшись на офисный бедлам. В переписке они выясняют, что им обоим удобно сейчас созвониться, на пять минут буквально, потому что они, несомненно, деловые люди. Куроо появляется на экране с кофейной кружкой и с закинутым за плечо галстуком, привалившийся к подоконнику рядом с цветущим фикусом. Яку быстро вводит его в курс дела: так и так, прилетаю в августе, возрадуйся, а ещё, если тебе не сложно, забронируй пару столиков в баре для грядущего праздничного мероприятия. Яку ведь не с руки организовывать всё это из другой страны, а Куроо выглядит как человек, который очень, очень хочет ему в этом деле помочь. Куроо шумно отпивает из кружки. — А я приглашён? — Нет, — отвечает Яку абсолютно серьёзно и получает в ответ грустное шмыганье носом. — Ты за год разучился различать мой сарказм? — Ладно, допустим, — Куроо достаёт откуда-то блокнот, загибает на чистой страничке и держит наготове ручку, каким-то образом умудряясь не ронять при этом кружку с телефоном. — На какой бюджет мне ориентироваться при выборе заведения? Яку смотрит на поддетого помехами Куроо улыбчивым снисхождением. И говорит слова, которые так упоительно ласкают собственный слух: — Котенька, денег дохуя. Просто ищи нам клёвый бар. Вот ради чего он всё это затевал — чтобы выделываться количеством ноликов в заработной плате, непринуждённо поправляя наколенник. — Любой каприз за твой счёт, — улыбается Куроо, и Яку лыбится тоже от того, как эта фраза подходит ему идеально. — И да, я пиздец как рад, что ты приезжаешь. Куроо посылает в экран воздушный поцелуй — Яку с цоканьем ловит посланную нежность в кулак и запускает её под ворот футболки. Куроо требует достать оттуда свой поцелуй, потому что он отсылал его не туда — Яку приподнимает бровь и демонстративно ныряет рукой в шорты, и Куроо отключается от видеозвонка. Вечером, когда билеты туда-обратно куплены, а Куроо уже оперативно забронировал место для празднования, Яку решает разослать людям благую весть. Пишет о своём приезде отцу, в шутку интересуясь, пустит ли тот его переночевать; отец предполагает, что его сына выгнали из клуба, смешно ему соболезнует и благородно обещает убрать в комнате Яку паутину и гаражный хлам с его кровати. Пишет Суге, чтобы тот заранее смог спланировать свой приезд из Сендая — Суга пока не читает сообщение, занятый удерживанием на своих плечах японской системы образования. Долго смотрит на контакт и всё-таки пишет Льву. Старается не задумываться, почему странный ступор вообще возник. привет тема такая, буду свой др отмечать в токио а у тебя как дела? Закуривает, пока ждёт ответа. Смотрит, как на игровой площадке кто-то из дома напротив выбивает накинутый на турник ковёр. Привеееееееет Блин ты серьёзно?? я в августе буду в Милане. Яку круглит глаза в экран, фыркает и затягивается, провожая взглядом пролетающих вдоль этажа птиц. ого Это по работе. ну я догадался Ты до какого числа в Токио? до 12-го Да как так!!! А я прилетаю 14((( Яку смотрит на синее небо сквозь дым, плавно взвивающийся рваной паутиной. Кусает фильтр, бросает небрежный взгляд вниз, где во дворе паркуется соседская бордовая машина. ну что теперь сделаешь не судьба Блин, знал бы я раньше! Яку хочет съязвить, но сдерживается. Что бы ты сделал — отменил бы поездку, разорвал бы контракт, кубарём покатился бы с начищенной карьерной лестницы? В их невстрече опять же нет ничьей вины — просто обстоятельства, комедийно раскидывающие их по миру, неведомая сила, разводящая друг от друга самолёты, несочетаемость — часовых поясов, обратных билетов, прогнозов погоды, навранных гороскопов и предсказаний на гадальных табличках. Яку напоминает себе — дорогой, ты первый это начал. Яку советует себе со всей своей изъеденной вежливостью — милый, заткнись и иди нахуй. В сети тем временем появляется Суга и присылает ответ на сообщение — радостные вопли и эмоджи моментально утягивают в хаотичную переписку и отвлекают от всего бренного мира. Ночью начинается гроза, но Яку её благополучно просыпает.

август, 2017

Встреча поистине выходит неловкой — отец просто стоит у колонны каменной статуей с нечитаемым выражением на лице, даже рукой не машет приветственно. Яку закатывает глаза — вот он и дома, господи. Отец завязывает с придурью и всё-таки заключает сына в объятья, забирает у него сумку на колёсиках и катит её к выходу из аэропорта — Мориске порывается забрать её обратно, но отец только отмахивается от него рукой, веля козявкам молчать. В машине Яку морщится и переключает заунывные песнопения неизвестного происхождения на радиостанцию с задорной попсой, смотрит из окна на выстриженные в шарики кусты, пока они проезжают под сводами верхнеярусной трассы. — Мне показалось, или ты подрос? — у отца все интонации по жизни — едкий сарказм и хохмы. Яку цокает языком в окно, поворачивает медленно голову, прожигает взглядом в надменном молчании. — Мне двадцать три исполняется послезавтра, я больше не расту. — Ну какого ты там роста обычно, напомни, метр пятьдесят два? — Обалдел?! —Яку задыхается возмущением. — Я метр шестьдесят семь и три! — О-о-о, вырос всё-таки, говорю же, вырос! На один сантиметр вырос! — отец радостно улюлюкает и барабанит по рулю. — Праздник-то какой! Сейчас домой приедем, и я достану своё дорогущее сакэ для особых торжеств! — Да я ещё в универе такого роста был, доброе утро! — И ты молчал! Приедем и метку твою на дверном косяке исправим. Срочно. — Я что, до сих пор в началке, чтобы мой рост на стенке отмечать? — Братья твои до сих пор отмечаются! Ты бы видел, как мы ржём, что их отметки всё к потолку тянутся, а твоя так и застыла на полутора метрах. — Сто шестьдесят шесть там было! — Да знаю я, как забыть? Оно ж красным маркером нацарапано, как сакральное число, — отец бессовестно ржёт — гаденьким таким свистом. — Ты там уже стал великим волейболистом? А то сделаем из дома музей имени тебя. С легендарной отметкой твоего роста на стене. Яку закатывает глаза. На “доме-музее” невольно вспоминается весна, малахитовые узоры и дождь за кружевом тюля — воспоминания как привезённые самому себе сувениры, доказывающие, что оставленная так далеко реальность не померещилась и не приснилась. Они ворчат-сплетничают-смеются всю дорогу от аэропорта — с отцом бывает невыносимо, но сегодня, видимо, очень хороший день, когда никому не хочется быть мудаком. Дома ждут младшие братья — эти черти действительно продолжают пугающе расти — дома телевизор заливается голосами ведущих комедийного ток-шоу, дома по-свинячьи раскиданы вещи и за накрытым столом творится цирк, дома над карнизом колыхается мелодично колокольчик фурин и в раскрытые двери с заднего двора врывается запах цветения, дома-дома-дома — не в глобальном смысле, но хотя бы греющим-щемящим моментом в одном конкретном вечере. А уже на следующий день Яку мчит на вокзал — с Сугой они договорились сперва встретиться в Сендае, и уже оттуда вместе поехать в Токио на празднование дня рождения. Яку вновь растворяется в привычных пейзажах, в родной японской речи, в кандзи с рекламных вывесок и в ритме уходящих поездов; город грохочет и гудит непрерывно под кожей, а после отступает шелестом фантомной волны, чтобы железная дорога умчала Яку мимо выжженых желтизной полей и рисовых террас, вдоль зелени бескрайних лугов и серо-бурой штриховки замерших лесов. И где-то здесь, между акварельной синевой неба и горсткой одиноких домиков у горизонта, в висок вбивается мысль — в Токио по Льву заскучалось особенно остро. Наверное, дело опять в декорациях: среди Екатеринбуржских Льву попросту не находилось место, а в Токийских всё нарисовалось само — и совместная дорога от школы, и помнящие их дворы, и качели, и густеющий над скверами закат. Даже затерянная среди холмов станция из далёкого полузабытого апреля всплывает зачем-то в голове. Но сейчас Яку сбегает в Сендай, где ждёт его приезда Суга. Яку видит его ещё из окна — в нетерпении считающего вагоны и пальцами зачёсывающего назад поддетую ветром чёлку — улыбается его улыбке, сходит с поезда и падает сразу к Суге в объятья. — Козюлька моя приехала! — орёт Суга на весь перрон, кружа над землёй свою лягушку-путешественницу. — Заморозили мою малюточку, буду теперь отогревать! Яку за “малюточку” щипает Сугу в бок, сцепляет вокруг него руки и отрывает его от земли, жмурится солнцу и бирюзе в кружеве облаков — так, наверное, душа обретает душу. Прямо с вокзала Суга тащит Яку в кафе, чтобы потом утащить гулять, а вечером — в бар, а после — снова прогулка. Рты не затыкаются: Суге с Яку нужно обсудить всех и вся, наверстать и нагнать, заполнить и перевыполнить, и Яку видится ярко в момент разгона очередной шутки, что их как будто и не откидывали порознь годы и города, и они всё те же школьники со скрытой от всех придурью, понявшие друг друга с первой встречи и словившие звёздную дружбу в ладони. В Сендае Яку хорошо. Сендай — это всегда про Сугу, про маршруты гулянок по обшитым историями своим местам, про смех до боли в боку и долгие разговоры вдоль загородной дороги, когда по одну сторону фары, а по другую — совсем близко через поле лес и стаи птиц на проводах. Ближе к ночи они притаскиваются к Суге домой. Савамура их встречает как всадников апокалипсиса — смиренно и обречённо, а потом сам же засиживается с ними на кухне за пивом и дурацкой настолкой. Где-то в этом отрезке времени, шебутном и умиротворяющем одновременно, Яку не может не признать — от Суги с Дайчи веет таким одуряющим ощущением дома, что Яку бы растеряться и почувствовать себя лишним, недостойным подглядывать столь сокровенное — неспособным построить когда-нибудь нечто подобное самому — но Суга и Дайчи не зацикливаются друг на друге и ни разу не заставляют своего гостя почувствовать себя брошенным и неуместным, а потому зацепиться за тяжёлое осознание, задуматься и загрузиться в очередной раз Яку попросту не успевает. В полночь появляется торт. А ещё хлопушка, дуделка и взявшиеся откуда-то на всей троице праздничные колпачки. Яку таращится растроганно на торт, на пакет с подарком и на радостно лыбящихся Сугу с Дайчи, сопливит носом и с хныканьем задувает горящие на торте двойку и тройку. — Ты уже родился? — спрашивает Суга, повиснув у Яку на шее. — Вообще я так-то родился в пять утра, — осторожно уточняет Яку, ковыряя ложкой воздушный бисквит. — Ну мы ж не можем тебя игнорировать до утра, верно? — встревает Дайчи, бодро жуя. — Ну и плюс нам захотелось торт. — Но не сильнее, чем зацеловать тебя в щёчки! — подхватывает Суга, чмокнув Яку незамедлительно и с чувством. — Хорошо-хорошо, я родился, возрадуйтесь, — Яку поднимает торжественно ложку, позволяя добросердечно себя восхвалять и осыпать обожанием. После полуночи оживает телефон — первым поздравляет Куроо, прислав проникновенную душевную простыню, с которой у Яку ублюдски слезятся глаза. Шлёт поздравление Суга — сидя при этом перед Яку живьём. Прилетают приветы от братьев с напоминанием заехать завтра домой и забрать подарки — от отца сообщения нет, потому что он принципиально не признаёт существование своего старшего сына до пяти утра. Присылает сообщение и Саша. У него по часовым поясам ещё только вечер, и он, получается, следил за временем и не хотел пропустить момент, когда у Яку уже наступит восьмое число. В два ночи наконец-то принимается решение улечься спать — Дайчи завтра повезёт всех на машине до Токио, у них впереди дорога и великое празднество, и надо бы набраться перед мракобесием сил, а не ржать до слёз смешащему Дайчи в плечи и крошить остатки торта ему на шорты. Яку укладывают на заранее расстеленный футон в комнате с компьютерным столом и книжным шкафом. Суга заботливо подтыкает вокруг Яку одеяло, которое тот через минуту скинет с себя из-за жары, целует его целомудренно в лоб и ложится рядом, обняв в щемящей трогательности, как макаки-матери обнимают своих несмышлёных детёнышей. Савамура мультяшно застывает в дверях, смотрит пристально и озадаченно. Суга грозно сверлит его приоткрытым глазом. — Долго ты будешь на нас пялиться? Это неприлично. — Вы не проспите завтра? — беспокоится Дайчи. — Будильники включили оба. Если не выйдем завтракать, придёшь нас будить. — Вы ж мне пизды дадите. — Дадим, — обещает Суга, наглаживает Яку по голове и отгоняет Дайчи нетерпеливым взмахом руки. — Всё, мы будем сосаться, уходи! — Спокойной ночи, — прощается Дайчи миролюбиво, потянувшись к выключателю. — Дайчи! — окликает его Яку, приподнявшись с подушки и щурясь от яркости ламп. — Спасибо тебе за всё. Дайчи отсылает Яку воздушный поцелуй, гасит свет и уходит в соседнюю комнату. — Зачем ты прогнал его? — грустно спрашивает Яку в темноте. — А ты хотел, чтобы он с нами лёг? — Я думал, ты с ним ляжешь. — Нет, я буду всю ночь обнимать моего праздничного котика, — Суга стискивает Яку в объятьях, прижимает к груди и ворошит носом макушку. Яку даже не упирается особо — с Сугой всё равно бессмысленно — проваливается в чужое тепло и обмякает, будто в последнее время только этого и хотел — наверное, просто сентиментальность накатила из-за приезда в родные края. Суга будто чувствует заминку и медленно отстраняется, подкладывает под щёку сложенные лодочкой ладони и впервые за сегодня смотрит на Яку без смешинок в глазах. Молчит загадочно, спрятанные в полумрак очертания угадываются по тянущемуся из коридора отсвету. — Ничего не хочешь мне рассказать? Яку отзеркаливает позу Суги и корчит на лице недоумение. — О чём? — О чём-то, что тебя гложет, очевидно, — Суга грустно улыбается — сквозит болезненным сочувствием. Он будто высматривал весь день подвох, а цепляет его только теперь — один на один в темноте. — Ты расстроен, что Льва не будет на тусе? Яку пугливо круглит глаза и тут же берёт себя в руки. Что-то оседает горечью внутри, это правда, но не настолько, чтобы размазывать сопли по плечу друга. И уж точно оно не стоит того, чтобы убиваться в собственный день рождения. — Мне всё равно, — отфыркивается он, заверяя в первую очередь себя. — Только ты это… Не напоминай мне про Льва, когда я напьюсь. Суга поджимает губы — такой трогательный в своём чрезмерном сожалении — с шумным выдохом притягивает Яку к себе и наваливается на него с поцелуями. Частыми и звонкими, что аж в ушах гудит. Дайчи за стенкой кричит им, чтобы прекращали сосаться, Суга в ответ советует ему не завидовать. Яку с хрюком утыкается носом Суге в плечо и вырубается в чужих объятьях на удивление быстро. Они не просыпают, но проклинают весь мир. Валяются полусонные в футоне с закрытыми глазами и недовольно бормочут — Суга предлагает остаться в постели и продрыхнуть целый день, с чем Яку почти соглашается, но идиллию рушит сообщение от Куроо с текстом “если ты там вдруг удумал проспать, то я лично к тебе приеду и побью связкой воздушных шаров”. Финальным аккордом что-то с грохотом роняет на кухне Дайчи, и Яку с Сугой всё-таки открывают глаза — надо вставать и собираться, черти вас всех дери. Лев, к слову, именинника всё-таки поздравил. Сообщением в пять утра, когда Яку уже вовсю спал. До Токио троица едет шумно и карнавально, подпевая в голос джей-року и опенингам из аниме. Яку снова цепляется за чувство, теплящееся в нём рядом с этими двумя, и описывает его себе как поездку к бабушке с дедушкой — таким, которые страшно рады тебе и друг другу каждый проведённый вместе день. О чём Яку и сообщает Суге с Дайчи, придвинувшись и закинув руки на передние сидения, — Дайчи усмехается за рулём и имитирует старческий голос, а Суга, сыпля уменьшительно-ласкательными, треплет Яку за щёки. В Токио их кружит предпраздничная кутерьма: Яку завозят домой, чтобы предстал в торжественный день перед семьёй, сами же Дайчи с Сугой мчат до Асахи, чтобы оставить у него машину и вернуться к нему ночевать. Троица единогласно сходится во мнении, что Асахи — святой. Дома отец с уморительной серьёзностью целует Яку в лоб — братья ржут и складывают ладони в молитвенном жесте, пока Яку испуганно таращит глаза, вцепляясь в верёвочные ручки от пакета с подарком. Затем близнецы поднимают замешкавшегося старшего к потолку — Яку сучит возмущённо ногами, пока отец напевает ему какую-то буддистскую мантру. — Мы очень странная семья, — сообщает Яку тревожно, пока братья с одухотворёнными лицами наглаживают его макушку. Отец кидается в сыновей горсткой конфетти, и Яку с нетерпением ждёт вечера, когда можно будет уже уехать из дома в бар. Но вечером на Яку тоже обрушивается аттракцион тактильности: первый с объятьями налетает Куроо со связкой шаров, держит его в руках трогательно долго и подпускает к нему поздороваться остальных — всех нэкомовских, Сугу с Дайчи — плевать, что сегодня уже виделись — и Бокуто с Акааши, Бокуто как всегда не скупится на чувства и в кружащих объятьях поднимает именинника над землёй — они всей толпой даже не успевают зайти в бар, охваченные бурной сценой воссоединения прямо у крыльца. — Как ты, мой мальчик? — Яку с особым умилением треплет Кенму по голове. — И ты, дитя моё, иди сюда, мой красотуля, — Яку тянет руку к Акааши, чтобы наклонился и тоже получил подаренный в порыве чмок. Уже в самом баре Куроо гордо окидывает рукой внутреннее убранство — с видом, будто он владелец этого заведения, но Яку намёк улавливает и ещё раз благодарит его за то, что забронировал в отдельном зале столы и вообще помог организовать великий вечер. Посиделки проходят в так называемом душевном хаосе — шумно и суетно, под разговоры обо всём на свете и громогласный хохот, с перерывами на тосты в честь именинника и спонтанные снимки для соцсетей и для души. На месте сидится не весь вечер, празднующие вскоре заинтересовываются установленным в зале аэрохоккеем и подскакивают рубиться в стихийные матчи. За столом остаются Яку с Куроо, ожидающие своей очереди сыграть, наблюдают за состязанием Бокуто и Дайчи из своего сымпровизированного уголка и вбрасывают шутки, попутно переговариваясь между собой. В какой-то момент Куроо ловит этот взгляд Яку — восхищение с обожанием, пока он наблюдает за действом вокруг игрового стола — замолкает задумчиво, затем наклоняется чуть ближе, чтобы не услышал никто вокруг, и спрашивает: — Скажи честно, тебе не хватает здесь Льва? Яку давится глотком, выражает искреннее и глубочайшее недоумение, но спотыкается о слишком уж внимательный взгляд — Куроо как обычно пытается заглянуть в душу и выбрал для этого крайне неподходящий момент. Господи, ну только не в вечер, в который ему должно быть до одурения хорошо. — Похуй, — Яку морщится в секундном раздражении, стукнув об стол стаканом. — Ну уехал он, а мне теперь что, проплакать весь вечер? С какого перепугу вообще? — Но ты же явно был бы чуточку счастливее, будь он сегодня здесь. — Да похую мне, я же сказал, — цедит Яку сквозь зубы, закипает, вжимает в стакан пальцы. — Он может быть в любой точке планеты, хоть на полюсе с пингвинами фоткаться, меня-то это как ебёт? — В этом-то и дело, — Куроо невесело улыбается. — Тебя это ебёт. Яку в зреющей злобе закусывает щёку, подбирает дерзкий ответ, порывается даже развернуть целый монолог, но между ними влетает Суга — закидывает миролюбиво руки обоим на плечи и целует Яку в щёку, сгоняя тем самым с него угрюмость. — Вы чего тут, м? — Суга щурит глаза, с подозрением оглядывая обоих. — Ссоритесь или наоборот милуетесь? Яку показывает Куроо язык, залпом осушает стакан и подмигивает Суге — никаких ссор, просто ворчим из-за ерунды. Куроо намёк считывает и оставшийся вечер про Льва больше не заикается — чтобы Льву на подиумах Милана не икалось-не чихалось. Расходятся так же стихийно, как и слетелись — с шебутными кричалками и хоровым смехом, с порывами обняться и с искренней радостью от того, что получилось вот так собраться. Ночь дышит безветрием, слепит неоном и шальной каруселью стремится подкосить кажущийся невесомым шаг. Яку и Суга прощаются бурно и слёзно — завтра с утра Суга с Дайчи уезжает обратно в Сендай, а дата ближайшей новой встречи не вырисовывается даже примерно. Суга долго не выпускает Яку из объятий, на прощание просит на ухо о чём-то вроде “не пропадай и всё-всё мне рассказывай”, и Яку не хочет в такой вечер усугублять всё драмой и не говорит в ответ мне кажется я пропаду я очень сильно пропаду я пропаду просто легендарно. В балагане хохота, песнопений и театральных прощаний Куроо вызывает такси. На время поездки он берёт на себя роль адекватного и интеллигентного человека и усаживается на пассажирское сидение спереди, а вызывающие меньше доверия Яку с Кенмой садятся сзади, приваливаются друг к другу плечами и уютно мычат, подпевая песне из радио. Жизнь и мир вокруг на паузу в такие моменты, а люди рядом — в верхушку списка самых-самых. По дороге Яку достаёт телефон на внезапном и каком-то головокружительном порыве написать Сане сообщение. Ничего скандального — всего лишь узнать, как у Сани настроение, и рассказать про охуенное своё. Яку пишет в сумбуре и с явными опечатками, не соображая сейчас совершенно ни о часовых поясах, ни об уместности своих писулек, и Саня ему отвечает — Яку лыбится в телефон задором и дуростью. — С кем это ты? — спрашивает Кенма, лениво поглядывая в экран. — Да парень, — слова Яку тонут в зевке, — из моей команды, мы с ним тусуемся часто. Он самый высокий волейболист в мире, прикинь? — О, это Йоффе который? — Нихера, ты прям в курсе? — Нет, мне было абсолютно плевать, в какой клуб ты перевёлся играть, — кривится Кенма скептично, и Яку хнычет с него растроганно и умилённо. Куроо, суетливо зашебуршав, оборачивается на звуки с заднего сидения и протискивает лицо между водительским и пассажирским. — Про кого вы там секретничаете? — любопытничает он. — Про высоченного парня, с которым у Яку мутки. — Чего сразу мутки, я просто пишу ему сообщение! — Ты накидал ему сердечек. — Бля, реально? — Яку в неверии таращится в экран. Моргает удивлённо. — Ну я это на кураже сделал. На приколе, он поймёт. Поймёт же? Кенма таинственно молчит. Таксист за рулём неодобрительно покашливает. Куроо смотрит на Яку в скорбном молчании, покачивает головой разочарованно и усаживается обратно. Доезжают в момент, когда Яку уже почти готов отрубиться у Кенмы на плече, помахать дражайшим друзьям вслед и отправиться кататься с таксистом по ночному Токио и видеть цветные сны под всполохи заглядывающих в окна фонарей. Кенма выбирается из машины первый — ловко, без предупреждений, вытаскивая на вылете ключи от квартиры. Яку, лишившись опоры, заваливается на сидение, его подхватывает влезший в салон Куроо, вытаскивает наружу, стукнувшись о дверцу, душевно благодарит таксиста и тащит прижатое тельце до подъезда с видеонаблюдением — вот им там будет спектакль посреди ночи. В квартире на Яку нападает большой пепельно-белый кот. Яку, согнувшись, ловит его на руки и садится вместе с ним на пол, укачивает тёплую пушистость и зарывается в шерсть носом, пока вокруг вертятся снимающие куртки и разувающиеся Куроо с Кенмой, вертится и сам коридор, смешно уползая углами в расплывчатый потолок. Закончив с вознёй, Куроо поднимает Яку вместе с котом с пола, придерживает за плечи и водит любезно по квартире, показывая, где что находится и куда — в стримерскую комнату Кенмы — ни за что нельзя лезть. Кенма быстро пропадает из поля зрения, скрывшись предположительно в спальне. Куроо же, спешно переодевшись, готовит теперь ко сну товарища, устраивая его на заранее расстеленном диване, в любом состоянии остающийся гостеприимным хозяином, лучшим другом и просто джентльменом, заботливо расстёгивает на Яку штаны, чтобы переодеть бедового именинника в пижамное. Яку, из которого ещё не выветрилась хмельная расписюненность, оглушительно верещит — как судейский свисток на матче. — Пизданутый, блять, — морщится от визга Куроо, рывком стягивая с зевающего Яку штаны. Облачает его, завалив себе на плечо, в свою домашнюю футболку и укладывает на подушки, с тяжёлым вздохом убирает из-под его головы ободок с кошачьими ушами и укрывает одеялом. Ёрзает, шуршит подарочными пакетами, потирает ушибленный в такси бок. Фыркает, как замотавшаяся парковая лошадка, и падает рядом с неподвижным телом. Яку испуганно дёргается, распахнув глаза в потолок. Секунда, и его отшвыривает в лагерный флешбэк, в котором Куроо навернулся в темноте и упал на его футон, споткнувшись об чьи-то кроссовки. — Охуел, это моя кровать. — Охуел, это мой дом. — Это дом Кенмы. — Не, это ещё пока не дом, — Куроо многозначительно поднимает в воздух палец — Яку смотрит на палец невпечатлённо. — Но он планирует. Всегда говорил, что хочет свой дом, и он у него будет, потому что Кенма прям, ну, целеустремлён. — А ты где будешь жить? — В смысле? С Кенмой. — Ого. А Кенма знает? — Ты в курсе, что мы в отношениях? — Мы с тобой? — Я и Кенма. — Почему ты, будучи в отношениях с Кенмой, улёгся в чужую кровать? — Потому что мне лень идти в свою. — Да ладно, я привык. Все хотят попасть ко мне в постель. — Твой день рождения закончился, хватит выёбываться, — ворчит Куроо бесконечно устало, на ощупь натягивая на плечо Яку одеяло. Яку смотрит на него злобно одним глазом. Сопит с таким шумом, что у Куроо колышется чёлка. — Я выёбываюсь круглый год! — Признал наконец? Спи давай. Яку с цыканьем жмурится, будто от силы смыкания век быстрее призовётся сон, темнота склонится поцелуем в лоб и заберёт захрапевшего в подушку Куроо с собой. Куроо, по ощущениям мгновенно вырубившийся, вдруг спрашивает хрипотцой на ухо: — Лев не писал тебе? Яку открывает глаза. Пялится бестолково в темноту, где смутно угадываются его штаны, аккуратно повешенные на спинку стула. — Нет. С чего бы? — Понятно, — отвечает Куроо и тут же затихает — что там ему, блять, понятно, Яку даже боится уточнять. Яку вспоминает — не заговаривать про Льва он условился с Сугой, а не с Куроо, мать его. Теперь ему злобно, теперь ему хочется спихнуть Куроо с дивана, заныть и написать Льву в сообщении что-нибудь пафосное. К счастью, отключается он гораздо раньше. Оставшиеся дни в Токио Яку спешит увидеться с теми, кто хочет — а это, по его мнению, все — лицезреть его сиятельство ещё немного выкраденных у вселенной счастливых часов. Он ещё пару раз пересекается с Куроо — и даже заглядывает вместе с ним в школу, чтобы увидеться с Нэкоматой, который встречает своих родных шалопаев искренним дедовским счастьем — идёт в бар с Ямамото и Фукунагой, не отмазывается проводить время с роднёй, и вечера эти даже не оборачиваются локальным апокалипсисом. Яку успевает также встретиться с бывшим тренером Акиямой — ещё раз поблагодарить за помощь в переводе, рассказать взахлёб про новую команду и подарить привезённый из Екатеринбурга сувенир. Мысль о том, что вот-вот вновь предстоит уезжать, воспринимается мутно и инородно. Не так, как в его первый отъезд, разумеется; в этот раз Яку улетает не в пугающую неизвестность, а в место, в котором прожил год, место, которое обросло знакомствами и, прости господи, счастливыми моментами — и которое за эти августовские дни будто снова стало чужим. Токио вновь его закружил — людьми, разговорами, мотанием по клубку веток метро — хлынуло резко, как будто он и не уезжал, и теперь рисующийся впереди отъезд сбивает с толку, взбалтывает муть в голове и заставляет неуютно ворочаться по ночам. Маяком сквозь километры в затянутую туманом реальность прорывается Саня — спрашивает, когда точно у Яку самолёт, чтобы встретить его в аэропорту. Яку хватает лишь на пару сообщений — ну что ты, не нужно, я доеду сам на такси — и после недолгих уговоров он всё же пишет время прилёта. Они сходятся по настроениям и взаимному приступу болтливости, а потому переписка затягивается, и вот уже Яку весело, вот уже щёки выкрашивает дурашливый румянец, и нет больше этой оторванности и неуютности, и Екатеринбург будто протягивает ему руку — через человека, который, оказывается, хочет увидеть его раньше всех — и зовёт к себе, манит вернуться на карту уже знакомых улиц, на берег к самой кромке воды, на лестничный пролёт дома, где из окна льётся солнце на кафельный пол. Август изламывается в отражениях луж после прошедшего ночью дождя, когда Яку улавливает, как в череде дней-лиц-километров почти незаметно рвётся истончившаяся нить. Мимолётное расстройство, пережитое на расстоянии друг от друга, и от того оно не ранит так остро, не прилетает в грудь осколочным, не загоняет с воем на стену. Саша начинает заваливать Яку сообщениями из Екатеринбурга — как раз в период, когда Лев перестаёт писать из Милана. Яку на очередном светофоре вынимает наушник, когда город рвётся к нему хором своих голосов в паузу между песнями. Он опять уезжает на год или больше, и Токио, провожая, смотрит на него самурайской суровостью, усталостью миллионника и всепрощением седого монаха, и Яку, робко подняв голову, вновь отпрашивается у него к чужим берегам допоздна. Токио не держит его больше цепями. Не говорит береги себя, потому что такие просьбы всегда улетают в пустоту. Шепчет сквозь автомобильные гудки я буду ждать тебя любым — и окрылённым, и изувеченным. * Яку прилетает в Екатеринбург на закате — прикрывается ладонью от солнечных бликов в иллюминаторе, слушает обрывочно речь командира по громкоговорителю и смотрит на белеющие буквы на здании аэропорта. Перелёт его вымотал, усталость сковырнула более-менее утрясшиеся мысли, и снова Яку чувствует себя неприкаянным и сбившимся с курса, болтающимся транзитом без конечной цели и заветного угла, где можно скинуть броню и разложить наконец-то чемоданы. Чемодан, к слову, приезжает не сразу — Яку ждёт свой багаж дольше остальных, позволяет себе великодушно минутку протяжного вопля в голове, не выдав при этом свой нервяк внешне, замечает наконец-то на карусели свою заветную сумку на колёсиках и стаскивает её с ленты со счастливым облегчением, что его смешные шорты не улетели на другой континент. Саня встречает его в холле, возвышается эффектно в чёрной футболке, держа руки в карманах серых джинсов, выделяется среди фоновой суеты и так и манит, чтобы к нему мчались с разбега. Яку катится в него с усталой улыбкой, отбив от виска знак мира, — Саня ловит его вместе с сумкой и приобнимает, похлопав по плечу. — Нормально долетел? — Хуёво, — бодро отвечает Яку, отмахнувшись от галантного предложения забрать сумку — у Яку всё ещё остаточный стресс, в сумку он вцепился и из рук её не выпустит примерно никогда. — Почему кстати на подлёте к Екабэ постоянно начинается турбулентность? Или это только мне так везёт? — А ты не слышал о знаменитом Уральском треугольнике? — Нет… — Аномальная зона, там самолёты исчезают с радаров, потому что в горах спрятана тайная база инопланетян. — Ты врёшь мне сейчас? — Да. — Врун. Они выходят из аэропорта на парковку — мягкая предвечерняя прохлада остужает лёгким дуновением в лоб и после токийской жары кажется благословением. — А ты боишься, когда начинается турбулентность? — Ха, нет, — Яку катит сумку с задорным скрежетом по асфальту и расстёгивает на ходу ветровку. — Землетрясения приучили меня не бояться трясучки. Саня кладёт чемодан Яку в багажник, и под беспечные беседы о стихийных бедствиях они садятся в машину. Яку тут же ревностно замечает, что кто-то тревожил его сидение, но и кто-то как будто пытался отрегулировать его обратно — мысль, что Саня хотел встретить его комфортом, обнимает Яку пушистым хвостом и мурчит. В салоне играет стильный ремикс на попсовую песню двухтысячных — Яку уже предчувствует, как мотив будет прилипчиво крутится у него в голове остаток вечера. — Ой, это чё такое тут у тебя? — Яку трогает пальцем стикер с манэки-нэко возле приборной панели. — Да Арсюху подвозил позавчера, он и налепил, — Саша морщится воспоминаниям, как будто крикливый голос шебутного Арсения — ах вот кто устроил бардак с сидением — всё ещё эхом звучит у него в голове — и суёт руку в нагрудный карман футболки. Он вдруг ловит руку Яку в свою, поддерживает под запястье и надевает на выставленный указательный колечко — из чёрного металла, с красной кошачьей усатой мордахой. Подобранное наугад, оттого слегка великоватое. — В аэропорту купил, пока твой самолёт ждал, — поясняет Саня, глядя на застывший в воздухе палец. — Прикол этакий затеял — подарить тебе кольцо. Потому что Кольцово. Яку смотрит на ехидную кошачью рожицу в немом ступоре и медленно поворачивает голову. Подсвеченная надпись “Кольцово” возвышается над зданием терминала. Оборачивается, смотрит на Сашу. Восторг пронял такой, что его не выразить ни жестом, ни звуком. — Ты удивительный. — Бываю иногда, — улыбается Саня, плавно выруливая с парковки. — Не только ж ростом поражать, правильно? У Яку кто-то бессовестно обворовывает словарный запас из трёх языков — получается только усмехнуться на выдохе и с улыбкой отвернуться к окну. Кольцо на пальце отблёскивает, отразив мазнувший по стеклу закатный луч, пока машина выезжает из стоянки, оставляя позади аэропорт, разбегающиеся по взлётной полосе самолёты и чернеющий силуэт гор. Они едут по трассе мимо лесополосы в проводах, и Яку думает о том, что города — это не только плиткой выстроенные знакомые дома и исхоженные маршруты, набор излюбленных кофеин и вшитая в голову карта подземки, срезы по дворам через пустынный стадион и перекопанная дорога на углу перед круглосуточным продуктовым. Это неизбежно о людях, о встречах и расставаниях, о шумных прогулках вдоль реки и громком смехе на скамейке под фонарём, о хаотичных фото на мосту и глупых историях про лазанье через забор, о зябких перекурах на крыльце закусочной и разговорах по душам в ожидании задерживающегося такси, о выкраденной на память улыбке, которую высветил в темноте огонёк чиркнувшей зажигалки в промозглом ноябре. И в этом городе у него неожиданно есть тот, к кому хочется возвращаться.

октябрь, 2017

В октябре выпадает первый снег. Яку созерцает концепт ранней зимы на берегу реки, вдали от скамеек и прогулочных дорожек, курит на корточках у самой воды, гипнотизируя едва уловимую рябь течения. Саня возвышается за спиной — щекочущий затылок восторг — спустился к Яку по снежному покрову, две цепочки из следов тянутся теперь совсем рядом. — Ты же говорил, что нечасто куришь, — припоминает он без какого-либо упрёка. — Спиздел, — честно признаёт Яку, усмехается и отставляет руку с сигаретой, смотря на мерцающий огонёк на фоне чёрной неподвижной реки. Они улетают завтра на межрегиональный матч, у Яку ни черта не собрана сумка, но настроение не торопиться домой, настроение затеряться в сумраке вечера вдали от фонарей и покидывать в реку камешки, в философском молчании считая круги на воде. В октябре начинаются отборочные в чемпионат России. Они играют матчи не только в Екатеринбурге — Арсений шутит, что у них гастроли, Дима говорит про цирк и “фургон Фунтика”, а Саня честно жалуется, как он терпеть не может дорогу и перемещения. — В дороге постоянно нужно компактно куда-то сложиться и поместиться, а у меня с этим проблемы, — говорит он с такой неподдельной печалью, что Яку хочется растроганно прижать его, такого большого, к груди и целовать в макушку. И города меняются, проносятся мимолётными фрагментами в окнах автобусов и гостиниц, и Яку как будто всюду видит одно и то же — ряды домов под копирку, белый шум из дождя и снега и рано приходящая темнота, сбрасывающаяся с крыш под колёса машин. Сокомандники же уныния не разделяют и жаждут движа, по возможности выбираются на вечерние прогулки и тащат Яку с собой, и у всех этих вылазок есть неизменный оттенок таинства, как будто они сбегающие из-под надзора непослушные дети, бессовестно нарушающие положенный на период соревнований режим. — У нас во всех городах есть свои проверенные места, так что доверься нам, — говорит Коля — в гостинице у него распущены волосы, он смотрит сурово вдаль, как готовящийся отплывать от родных северных берегов викинг, и Яку готов с ним таким отправляться хоть до самой Вальхаллы. Города запоминаются вспышками образов и обрывками хаотичных историй. Яку запоминает Казань — за дорогу приключений от ресторана к набережной и уморительную групповую фотосессию под аркой в виде сердца. Запоминает Сыктывкар — за хохот в стеклянном лифте торгового центра и захватывающие поиски парка возле реки под дружный хруст сухариков из карманов. Запоминает Хабаровск — как они с Саней и Димой втроём стоят в пять утра на крыльце гостиницы, и говорят в основном Саня с Димой, а Яку больше их слушает и думает о том, как ему в этот момент до упоения спокойно. А потом они играют уже снова в Екатеринбурге — тяжёлый и изнуряющий матч, победа в котором достигается напряжённо и зрелищно, и Яку запоминает свой улетающий к потолку вопль и то, как он с разбега проезжается на коленях по полу, а потом поднимается и мчится к Сане и запрыгивает на него в моменте разрывного счастья, и Саша кружит его в руках под рёв трибун, остальные сокомандники налетают со всех сторон и утягивают их двоих в общую ликующую кучу-малу. В турнирах проходит весь октябрь, а в конце месяца команду почти полным составом заносит в бар. Внутри царит хэллоуиновский декор — фонарики из тыкв, гирлянды из летучих мышей, ведьмы в остроконечных шляпах на мётлах — но никто, естественно, не приходит наряженный — кроме Арсения, который единственный припёрся в вампирском гриме и первые полчаса выносил мозг сокомандникам-предателям. — Ты бы в кого нарядился на Хэллоуин? — спрашивает у Яку Саня, пока им уютно и уединённо сидится в самом углу стола. — В смерть, которая заебалась, — Яку подпирает щёку рукой и смотрит обречённо на Арсения у барной стойки, делающего селфи с бородатым татуированным барменом. — А ты? — Не знаю… В мышонка какого-нибудь. — Пф… Не придумал никого пострашнее? — Ну блин, нихуя себе, двухметровая мышь, тебе не страшно? — Саня спрашивает это с такой смешной интонацией, что Яку в ответ просто с беззвучным смехом утыкается лбом в его плечо. Вечер проходит шумно и пьяно, мешает в выпитом желание неумело танцевать и падать в шальной расслабленности в чужие руки — Яку глушит в себе первое, но поддаётся второму, плюхнувшись Коле на колени при неудачной попытке сесть обратно за стол, и Коля его не сгоняет, будто так оно и надо, и никто не смотрит косо, никто не выдаёт пренебрежительное мы тут все суровые мужики, вообще-то, в Японии своей будешь по чужим коленям елозить задницей, и Яку с этого спокойно, ему с этого до мурчания хорошо. Они выходят гурьбой на крыльцо, топчутся суетливо в рассеянном свете фонаря и делятся на парочки-группки, чтобы разъехаться на такси по домам. Яку встаёт чуть поодаль и прячется под капюшоном от жалящего в затылок ночного холода, проверяет на телефоне время и заодно цепляет взглядом сменившуюся после полуночи дату — тридцатое октября, как будто случайное вырванное из календаря число, пара суток до нового месяца и на крайняк преддверие Хэллоуина. И только потом день рождения Льва. Видимо, как-то так люди и уходят с повестки дня — сначала они сами, а потом и всё то, что с ними повязано, будто тают отголоски, будто у подписанных воспоминаний затирается чьё-то имя. Яку на пару секунд выпадает из реальности — остро-холодной и пульсирующей огнями — и отмирает только от резкого толчка в спину. — Так, ну-ка, что за хуйня, ты тут чего, ты тут загрустил?! — Арсений накидывается на Яку бешеным вихрем взволнованности и негодования. — Бля, я просто стоял, — Яку под напором Арсения без особого сопротивления пятится назад. — Стоял и грустил? — Да в смысле? Всё классно. — Точно-точно? — Мне охуенно, — Яку врезается спиной в Саню — тот ловит его аккуратным щипком за капюшон куртки. — Мужчина сзади, — предупреждает Арсений шутливо-тревожно. — О да, — Яку тянет вверх руку и на ощупь оглаживает Саню по плечу. Задирает голову, чтобы дурашливо ему улыбнуться. — Добрый вечер. — Привет, — здоровается Саня, и он тоже весь на улыбках и хохмах, и воображение дорисовывает вокруг него россыпь созвездий, о которые хочется обжечь ладони. Они так и стоят вдвоём под общую болтовню и смех, пойманные в красочный момент дурного веселья и отсутствия какой-либо неловкости. На них начинает мягко сыпаться снег, чтобы выстелить полотном только недавно растаявший асфальт, и Яку завороженно наблюдает, как снежные хлопья кружат мотыльковый танец в рыжем свете фонаря. Саня без каких-либо слов приобнимает Яку за плечо. Яку мысленно упрашивает едущего к ним таксиста не торопиться и ловит снег на язык — этим вечером ни о чём гнетущем он больше не думает.

декабрь, 2017

Переход поздней осени в зиму не замечается в разъездах и играх, не ощущается внутренне и не определяется на глаз — те же снега и ледяной ветер, белая кома тянется ещё с октября, ноябрь выходит морозным и тёмным, и декабрь не обещает чем-то выделяться. В турнирах забывается и приближающийся Новый год, пока о нём невзначай не напоминает Саня. — Мы с тобой по традиции снова вместе празднуем? — спрашивает он в раздевалке в перерыве между матчами, когда вокруг суетливо и шумно, и в стенах стадиона теряется ощущение времени суток. Яку откидывается на скамейке, опершись на руки, и задирает голову — смотрит высоко вверх, разглядывает Сашу в обрамлении потолочной лампы как высвеченную бесконечность. — Ты опять в Новый год остался без друзей? Саня в ответ смешно разводит руками. Яку прыскает и прикрывает устало глаза — тело выстукивает и гудит после отыгранного матча — и соглашается коротким кивком. Он так-то планировал отрубиться уже двадцать восьмого, сразу после последнего матча в году, но ему радушно ставят маркер на завершающийся календарь, и Яку совершенно не против. Двадцать пятого декабря Яку получает в подарок от сокомандников маленькую игрушечную ёлочку — чтобы он, оторванный от родных краёв, почувствовал привычный праздник, который не принято массово праздновать в этой стране. Яку с умилением вертит маленькую ёлочку в руке, пока усевшийся по правое плечо Арсений с ребячьим восторгом тыкает пальцем крошечные шарики, — и праздник чувствуется даже вдали от Токио, вовсю дышащего рождественской суетой. В этот же день Яку списывается со Львом — Рождество как повод, да и оба как-то состыковываются свободным временем и настроением, и сам разговор выходит без натяжек и чего-то сокрытого выстуженного между строк. Яку скучает по нему мимолётным порывом — остаточная тоска, тающий самолётный след на пустом небе — засматривается на кошачий силуэт в окне дома напротив и думает не о чём-то конкретном, но о чём-то саднящем и грустном. А потом переписка плавно затухает, Яку одновременно пишут Куроо и Суга, контакт Льва сползает в списке диалогов всё ниже — и его отпускает. * Яку смотрит в потолок, покачиваясь с ноги на ногу, — потолок качается вместе с ним, пританцовывает и рябит, как будто сверху устроил кто-то снегопад из конфетти. — Ты точно этого хочешь? — спрашивает ещё раз Саня, комично прихорашиваясь перед зеркалом. — Пиздецки, — кивает Яку, держась за дверцу раздвижного шкафа, едет куда-то на ней вбок и отцепляется, неугомонный. — Не замёрзнешь? — Если замёрзну, мы вернёмся. Вернёмся же? — Конечно, — Саша тянет к Яку руки и застёгивает на нём под горло пуховик. — Только говори, если холодно. — М-м-м, — Яку откидывает голову, мурлычет прилипчивую мелодию — что-то из праздничных концертов, въелось и теперь не отпускает — сбивается, подзабыв мотив, и смотрит на Саню вопросительно. Саня мурлычет в ответ, подхватывая, они мурлычут увлечённо в унисон, рассекают воздух в дирижёрских жестах и грациозно вываливаются из квартиры. Идея прогуляться случилась спонтанно: минут пять прошло от праздничной полночи, а в рот попала смешинка и захотелось чудить, но Яку занял себя едой и щёлканьем телеканалов под глотки шампанского. Спустя полчаса захотелось потанцевать у кого-нибудь на коленях — Яку охуел с самого себя и додумался не озвучивать свои порывы вслух. Где-то ближе к часу Яку без какого-либо контекста задрал ногу и закинул её на спинку дивана, после чего Саня и предложил — может, сходим проветриться? У подъезда хочется кружиться — или вытаптывать следами хулиганские рисунки, или вырыть подкоп, или плюхнуться в сугроб спиной и дышать холодом ночи, пока не запершит в горле. — Куда мы пойдём? — спрашивает Яку, по-пингвиньи расставив руки. — Куда захочешь, — отвечает Саня, торжественно подняв руки к небу. С виду они вдвоём как будто проводят призывной ритуал. — Весь город в твоём распоряжении. — Ты подарил мне город? — Только его улицы, — Саня озирается, будто потерялся в собственном дворе. — Пойдём просто куда-нибудь, где весело? Если не весело, мы оттуда уйдём. — Роскошный план. — Тебе не холодно? — Мы только вышли. — Хорошо. Дай мне руку. — А? — недоумевает Яку, но руку протягивает. Саня ведёт его к накатанной тропинке, ускоряет шаг и прокатывает Яку по льду, сам оставаясь для опоры на снегу. Яку проезжается без лишних расспросов — раз его катят, значит, надо катиться. — Со мной ты встал на скользкую дорожку, — говорит Саня, улыбнувшись. Яку, увы, не улавливает иронию фразеологизма, размышляя, пора ли ему уже убрать руку. В итоге Саша отцепляется первый, поправляет освободившейся рукой ворот своей куртки и разглядывает растревоженное фейерверками небо. Шампанское в нём тоже заискрило в какой-то момент, но выдаёт оно его лишь в блуждающих улыбках — на них бы засматриваться, запоминать и говорить смешную ерунду, чтобы видеть их чаще. До центра идти далеко и лениво, да и людей там сейчас немерено, и Яку ещё неделю назад видел ледовый городок на главной площади. Но горку они всё равно находят — во дворах, одинокую и тоскливую, манящую и возведённую для того, чтобы быть покорённой. Саня подталкивает Яку к вытоптанным ступенькам, жестом приглашает подняться и сам отходит в сторону, щёлкает зажигалкой и мажет по темноте вспыхнувшим огоньком, закуривает. Велит скатываться. — Почему тебе обязательно нужно, чтобы я покатился? — кричит Яку уже с вершины, ловит переливы гирлянд в чужих окнах и надевает перчатки. Саша не отвечает, только медленно выдыхает дым. Яку прячет руки в карманы, встаёт на край горки и на ногах съезжает вниз. Саша, зажав в зубах сигарету, подстраховывает и ловит Яку уже на спуске, смотрит осуждающе за такой опасный трюк. — Ну-ну, не чуди, ты чего? — хмурится он, уводя Яку с накатанного льда, зачастил с тактильностью, а оно и хорошо. Яку сам не понял, зачем так выделывается — навернулся бы и расквасил нос об лёд, ну и кому нужен такой Новый год? Саня наверняка распереживался бы, глядел встревоженно, касался щеки и прикладывал к переносице снег, а Яку пытался бы дотянуться до разбитого носа языком — или, может, своим языком до чужого — и всё смеялся бы и смеялся, размазывая по лицу кровь. Пизданулся, решает Яку окончательно, хотя вроде не падал. На самом деле идти им особо некуда. Опять же, до центра тащиться плана нет, и есть особое очарование в пустоте тёмных и прожжённых морозом дворов — будто затерялся на стыке календарей и сгинешь теперь в сугробах до наступления рассвета. Но даже в петле переулков попадаются люди, тоже идущие куда-то бесцельно и пьяно, перебегает дорогу стайка угрюмых собак, фарами вспыхивает к темноте набитая пассажирами машина и с эхом грохочущей в музыки ускользает за поворот. Яку останавливается и достаёт телефон — ловит в кадр заснеженные деревья. — Нафоткаю красоту и пришлю фотки папе. — Папа любит зиму? — Люто ненавидит. Яку нащёлкивает несколько снимков — от сплетённых будто из кружева крон веет сказочностью, оледенелой и обречённой красотой. Перед глазами проносятся взятые из ниоткуда образы ледяных дворцов, кроет белым кем-то погружённое в стылый сон царство, антиутопия вечной зимы, и внезапной ассоциацией — мимолётный росчерк по памяти вскользь — зелёные глаза под серебром растрёпанной ветром чёлки. Яку встряхивает головой и видит перед собой санки. Оставленные кем-то у заваленных снегом качелей, разноцветные, с погнутой спинкой и с оббитыми краями. Яку фотографирует и их, уловив в их тоскливой брошенности цепляющий концепт. — Ты поместишься, — говорит Саня, указав на санки рукой. Без какой-либо издёвки, просто подмечает факт. Что-то на это откликается, расцветает щекоткой и ворочается внутри кошачьим клубком. Саня не принялся тыкать в санки пальцем и гоготать что-то вроде “как раз твоего размера, карапуз”, а сказал как-то сдержанно, мягко, трогательно даже. Или Яку просто с годами сбавил гнев от комментариев про его рост, или ему нравится облачать Саню в нечто неоспоримо хорошее, или Саня такой и есть — хороший, до облизанных на морозе губ и сиплого визга ему в плечо. Они обходят санки по протоптанной дорожке среди сугробов, где каждый неосторожный шаг в сторону тонет в глубоком снегу, и вскоре путь их обрывается перед рядом разрисованных гаражей — места совсем уж сомнительные, прогуливаться здесь не тянет даже в шальной беззаботности. Саня останавливается, хрустнув снегом, смотрит драматично вдаль. Будто странник, исходивший все тропы мира и осознавший конец своей долгой дороги. — Мне больше некуда отвести тебя в этой жизни, — сообщает Саня с сожалением, глядя в беспросветную червоточину в прорези между домами. Яку оглядывается на него в сопереживающем молчании. Смотрит, как холодные девятиэтажки тянутся ввысь и растворяются верхушками в темноте. — Отведи меня к себе домой, — предлагает он, отчего-то желая поселиться в этой фразе навсегда. Саня одобрительно кивает — и что-то в этой договорённости укутывает оберегом самых тёплых шарфов. Яку сам себе обещает в скором времени с чего-нибудь выбеситься, а то разморило совсем, сентиментальностью накрыло катастрофической. А пока что он ступает ногой на гололёд, проезжается неустойчиво и вскидывает руку в поисках опоры, ловит Саню за куртку и сам ловится в надёжное полуобъятье. Яку не спешит отцепляться — Саня держит его крепко, и с этим знанием можно спокойно расхохотаться всему миру в лицо — поднимает руку в танцевальном жесте и задирает ногу, потому что почему бы не задрать, если гнётся так высоко, да и что ещё делать в тёмных дворах в новогоднюю ночь, как не демонстрировать товарищу свою впечатляющую растяжку. — Молодые люди! — окликает их откуда-то сбоку старческий голос, и Яку, лихо прокружившись, замирает у Сани под боком, ухватив его под локоть. На них надвигается дед — прям старец с белой бородой, в красной шубе с белой меховой окантовкой, с посохом и с мешком на плече. Яку уже знает, что это местный аналог Санты, но всё равно не ожидал встретиться с ним вот так лично. — Новый го-о-од шагает по планете, — приветствует он, театрально взмахнув посохом. — А вы чего делаете? — Тоже шагаем, — Саня по виду не удивлён встрече нисколько. — А вы работаете? — А как же, у Дедушки Мороза первое января — рабочий день! — радостно отвечает дед с перенасыщенными интонациями актёра детского спектакля. Он снимает с плеча мешок и ставит его на снег рядом с собой. Посох из руки не выпускает — верен образу до конца. — У вас, ребятушки, закурить не найдётся? Господи, думает Яку, моментально откатываясь в майский флешбэк с просьбами покурить от сомнительных личностей в тёмном закутке. Но дед не выглядит агрессивно — больше устало и грустно. Саня делится с ним сигаретой, подносит зажигалку. Дед неодобрительно хмурится. — Курите, значит, молодёжь? — Нет, — серьёзно отвечает Саня, мотнув головой. — Это я для вас ношу. Яку прыскает. Дед оттягивает вниз бороду на резиночках, чтобы не подпалить её сигаретой. Все тактично не заостряют на этом внимание. — Снегурочка пропала, — голос деда полон болезненной скорби. — Как же так, — Саня корчит обеспокоенное лицо. — Да вот, не уследил, — печально вздыхает дед. Он рассказывает с яркими эпитетами и бурными жестами о своём вечере — о том, как он со Снегурочкой пришёл на квартиру отыгрывать праздничное шоу, как они подарили подарки за стишки двумя перепуганным детям, как в подготовленные заранее детские конкурсы играли только взрослые, как дед танцевал, как дед уселся пить на брудершафт с добродушным хозяином квартиры, как все они огромной кучей выперлись из подъезда взрывать хлопушки и зажигать бенгальские огни, и как в какой-то момент Снегурочка просто исчезла — а именно со звонким хохотом села в машину одного из гостей и с весело гогочущей компанией укатила со двора, напрочь забыв о своей работе. — …Короче, съеблась она куда-то в сторону дач, только парик и остался, — завершает свой увлекательный рассказ дед, особо уже не подбирая приличных слов. Упомянутый парик — голубую шапку с меховым отворотом и болтающимися блондинистыми косичками — достаёт из мешка и вертит им перед собеседниками. — Хотите парик? Малой, возьмёшь? Малой смотрит на деда в почтенном молчании — он и на его рассказе молчал, не везде поспевая за смыслом. — Расскажи стишок, — шёпотом подсказывает Саня. — Зачем? — тоже шёпотом спрашивает Яку. — Нужен стишок, за который дадут подарок. Яку недоумённо моргает — Саня с дедом, настроенные на поэтическое выступление, моргают ему в ответ — покашливает интригующе и рассказывает выученное ещё в школе хайку про кукушку. Дед застывает. Смотрит на Яку в немом восхищении, кивает понятливо и мудро и вручает ему заслуженный подарок. Яку шмыгает засопливившим на холоде носом и принимает протянутый парик с благодарным кивком. Надевает прям поверх своей шапки, расправляет по плечам косички, смотрит на Саню, чтобы оценил. Саня одобрительно кивает и показывает Яку большой палец. — Вот ещё вам конфет, выслушали беду мою, позволили высказаться, держите, — дед вручает Яку пухлый бархатный мешок, перетянутый бантиком. Утирает рукавицей нос и постукивает по снегу посохом. — С праздником вас, ребятушки, желаю вам надёжных и преданных, сука, людей рядом. Саня благодарит деда за подарки и желает больше никаких разочарований в наступившем году — Яку на всякий случай кивает, присоединяясь к поздравлению. Дед, наговорив им ещё немного матерных душевностей, закидывает на плечо мешок и машет прощально рукой, устремляясь куда-то в сторону шумных дворов. Саня, взглядом проводив уходящего вдаль деда, опускает глаза на Яку. Ловит за кончики искусственные косички, играется с ними как кот с катушкой на верёвочке. — Не замёрз? Яку качает головой. Ему наоборот аномально тепло, хочется катиться с горки без остановки в ловящие руки и запрокидывать голову, чтобы чёрное небо творило шальной кувырок. Мысль касается его мягко, как поцелуй в макушку: Саша греет его своим присутствием уже второй перескок из года в год. Где-то в тёмных дворах запускают фейерверки и кричат “ура” — у Яку в дурной башке творится то же самое. В Сашину квартиру они заходят без лишнего шума — Яку кладёт на тумбочку мешок с подаренными конфетами и снятый парик, с причудливыми пируэтами высвобождается из куртки и скидывает ботинки в угол, смотрится в зеркало — разрумяненный и лохматый после шапки шалопай вырисовывает ему короткой улыбкой цифру три — и идёт вместе с Сашей на кухню. Кухня встречает зажжённой люстрой и чёрным проёмом окна — вроде рассвет, а тьма кромешная, из-за несоответствия часов и картинки Яку чуть-чуть теряется во времени, чуть-чуть в пространстве — смотрит на звякающего посудой Саню, чтобы вернуться в реальность. Или поплыть ещё сильнее. — Ты не замёрз? — спрашивает Саня в тысячный раз. — Нет, всё классно, — Яку задирает руки и прикрывает глаза, томно потягиваясь. — Хочется чего-то. Не спать, другого чего-то. — Будешь салат? — Есть тоже не хочется. — Какой ты загадочный. Я как-то могу помочь? — Да, сделай что-нибудь. — Я сделаю какао. Яку кивает под впечатлением и отходит подальше, чтобы не мешаться у плиты, мается и гладит стол, в который упирается и на который забирается сверху — голове туманно и весело, хочется качаться на высоких-высоких качелях и взмывать навстречу карамельным облакам. — Можно я сяду на стол? — интересуется он вежливо. — Ты уже сел, — подмечает Саня, разворачиваясь и подходя ближе. — Так удобнее. — Удобнее что? А хуй его знает — вот так сидеть, болтать ногами, пялиться шальным весельем в ожидании неизвестно чего. Саша подозрительно прищуривается, встаёт почти вплотную, смотрит — как всегда сверху-вниз, и у Яку запястья выкручивает от желания притянуть его к себе резко за плечи, чтобы поравняться, чтобы вблизи разглядеть друг у друга зрачки. Яку предположил бы, что подался вперёд первый, но Саня наверняка бы заверил позже, что повело их одновременно, единодушно. В любом случае, на столе действительно выходит удобнее, и Саша тянется за плечи вполне охотно, и Яку, оказывается, хотел поцеловать его так сильно и так давно, ловил мимолётные мысли за остриё в полумраке салона, заглядываясь на чужой профиль в проблесках встречных фар, что благополучно едет крышей, когда всё же случается, когда больше не нужно гадать и можно узнать самому, как между губами почувствуется чужая нижняя, когда на бедро ложится рука, огладив и вжав пальцы. В углу вовсю бурлит и шипит вскипевший чайник — никто на кухне не обращает на него внимание.

январь, 2018

Первые дни наступившего года проходят порознь: Саша везёт маму к родственникам, Яку — сидит тихо дома и думает над своим поведением. Токио на расстоянии далёкой планеты — живёт своим копошением и вестями из нового восемнадцатого. Куроо рассказывает про котёнка, которого Бокуто подобрал на улице в первую январскую ночь и потом укатил в Осаку, оставив котёнка на попечение Куроо и Кенмы. Яку предлагает во имя справедливости отдать котёнка Акааши, на что Куроо отвечает, что не подпустит к котёнку никого на километр. Суга верит, что в ночь с декабря на январь Савамуре снятся исключительно вещие сны. В этом году Дайчи приснился Асахи, который стоял перед ним в одних шортах и грыз неочищённую рыбу — вот и думают теперь оба, разгадывают символизм, смотрят друг на друга тревожно. Отец присылает несмешную картинку, но веселит возмущением с того, что Яку с неё несмешно. Они лениво грызутся в переписке, устают друг от друга и прощаются с пожеланиями удачного года — прекрасного уже тем, что проведут они его порознь. Лев тоже присылает картинку — смешную, Яку с неё ржёт по-дурному несколько минут, а потом долго в тишине смотрит в потолок. А ещё достают соседи. Зачастившие грохотать и орать, а ещё взявшие откуда-то ревущего постоянно младенца — Яку сперва ужаснулся, что кто-то за стенкой родил и превратил ближайшие его годы в ад, но, выглянув в нужный момент из окна и проследив за вознёй на лестничной площадке, пришёл к выводу, что к соседям просто приехали на праздники родственники, и теперь ждёт, когда проклятущее семейство свалит восвояси. На них Яку и жалуется Сане — уже вернувшемуся в город, подвозящему его до торгового центра купить новую мышь для ноутбука взамен на печально наебнувшуюся. — Может, кто-то новый въехал? — спрашивает Саня участливо. — Нет-нет, я всех соседей запомнил, и в этой квартире живут прежние жильцы, только к ним подселились какие-то люди, я видел их один раз перед лифтом, ещё у подъезда стоит незнакомая машина, это вот их как раз. — Ничего себе ты вжился в сеттинг, следишь за соседями и припаркованными машинами, ты по батарее ещё не стучишь? — А для чего? — Чтобы утихомиривать хулиганов. — Я хочу бить не по батарее, а по людям. — Тебя надо избрать старшим по дому. — И мне разрешат бить людей? — Нет, но ты будешь следить за порядком. — Не хочу следить за порядком, не хочу вообще видеть и слышать своих соседей, хочу выспаться наконец без долбанного детского плача за стенкой. — Так а давай я тебя ночевать к себе возьму сегодня? — спрашивает Саня вдруг с такой деловитой интонацией, что Яку как-то даже сперва теряется. И, конечно же, не может отказаться. После магазина Саня завозит Яку домой — тот оставляет у себя покупки и прихватывает с собой вещей для ночёвки, вертится по сторонам, проверяя, не забыл ли чего, слышит доносящийся от соседей надрывный детский плач, показывает стенке средний палец и воодушевлённо покидает квартиру. Есть пара интересных моментов. Первый — они с Саней целовались в Новый год. Знаковое событие, которое они никак не упомянули при встрече, да и как бы это выглядело — привет, с наступившим, здорово пососались у тебя дома, хочешь ещё? Момент второй — Яку вот хочет. И надеется, что ответное желание ему не мерещится, хотя хуй его знает. Кстати про хуй. Ладно. Как в прошлый Новый год, Саня предоставляет для ночлега свою кровать. Яку молча садится на заправленный край, оглаживает тёмно-серое покрывало и лезет рукой под подушки, шурует там задумчиво, глядя на Саню неотрывно. — Его нет. — Кого? — Пистолета. Саша приподнимает бровь, смотрит сосредоточенно на Яку и на его руку под подушкой — молчит, думает, сопоставляет. — А, — кивает он понятливо. — Я выражался метафорично. — А я хотел нащупать. — Кого? — Пистолет. — А. Разговор не то чтобы не клеится — просто петляет через хохмы к чему-то таинственному, хочется прыскать бестолково друг другу в плечи и щекотаться. Яку вдруг чувствует всюду эти протянутые нити двусмысленности и назревающего чего-то и уходит от наваждения в душ. Просто постоять под струями воды, просто подумать о жизни, просто посмотреть, как мутнеет под паром рыбка на кафельном ободке, плывущая беззаботно по стене и не переживающая ни о чём, ведь ей не нужно забивать себе голову социальными нормами и на выходе из душа вести себя достойно. Достойно — не получается, потому что Яку задумывается о какой-то ереси и надевает трусы на руку вместо сумки, вертит ими нервно и смеётся сам с себя, надеется, что его секундное помешательство не слышат в комнате. Понять не может, что с ним стало, ведь он был не таким, ему же Нэкомата говорил когда-то — мой мальчик, спасибо богам за тебя, ты самый адекватный в этом дурдоме — но вот Яку подвёл бывшего тренера и сошёл с ума. Когда Яку возвращается в комнату — в футболке и шортах, а не с трусами на руке, не всё ещё потеряно для человека — Саня лежит на кровати и лениво щёлкает каналы. Яку садится рядом, безуспешно пытаясь пригладить распушившиеся после душа волосы и пялясь в спасительно отвлекающий телевизор. — Всё хорошо? — спрашивает Саня, пока на музыкальном канале под какую-то балладу мчит в закат табун лошадей. — Ага, — отвечает Яку слегка отстранённо, залипнув на убегающих лошадей с неуместной заинтересованностью. — Классный гель, кстати. — М-м, — Саня придвигается ближе и обнюхивает его руку от плеча до локтя. — Классный, да. Ты ложись, а то чего ты. Яку непринуждённо ложится на кровать — чего бы не лечь, если приглашают. Тем более ему тут проводить ночь, почему бы не устроиться и не заценить ложе заранее. Внутренний детектив не дремлет. Осмотрев ранее квартиру сквозь огромную лупу, он поднимает в задумчивом жесте ворот плаща и, хмуро закурив, сообщает Яку тревожные вести — Саня не раскладывал диван. Яку переглядывается с детективом в остром беспокойстве и недоумении — силы небесные, что бы это значило. Их преисполненное негой валяние проходит за просмотром музыкальных клипов с сопутствующим полусонным обсуждением происходящего на экране. Саня что-то неспешно поясняет, там и тут вбрасывая по рандомному факту про звучащие песни и их исполнителей, смешно удивляясь самому себе, откуда он вообще всё это знает. Интересуется запоздало: — Может, переключить тебе на что-то конкретное? — Да как-то поебать, если честно, так душевно лежим, — отвечает Яку без особых изъёбываний — ведь правда хорошо, этакая атмосфера идиллии с лёгкой щекоткой подступающего бесстыдства. Саня понятливо кивает — с видом короля жизни, делящего широченную кровать с приятной компанией под заедающие с первого припева песни из недельного хит-парада. Яку покачивает согнутой ногой, дурашливым маятником роняет её вбок и упирается коленом в такую же согнутую ногу Сани. Сохраняет разморённую невозмутимость и ведёт по покрывалу рукой, шевелит будто невзначай и задевает ею чужую, пристроившуюся рядом тоже как будто случайно. Можно с такой же беззаботностью отстраниться, качнуть ногой вправо и подтянуть к себе все расшалившиеся конечности, но Яку хочет, чтобы было вот так. На руке вздрагивает указательный, когда косточки на запястье касаются в оглаживающем жесте — не померещилось, не проскользнуло нечаянно. На экране телевизора мелькают рваные образы ночных улиц и задымлённых клубов, молчание затягивается, а широкая ладонь уже без стеснения накрывает пальцы. Яку поворачивает голову. Саша смотрит на него в абсолютном спокойствии — только зелёные волны северного моря заволакивает затмением расширяющихся зрачков. Яку вдыхает с запозданием — Саша оказывается рядом раньше, перекатившись на бок и проведя рукой от запястья к сгибу локтя, пустив мурашки от плеча куда-то к лопаткам. Яку не эксперт, но отчего-то чувствует в этих касаниях загадочный намёк, тянется навстречу за разъяснениями и на выдохе ловит чужие губы своими. Яку немножко интересно, что там за анонс передачи про сплетни шоу-бизнеса на фоне, но гораздо интереснее впускать в рот язык и оглаживать стриженный затылок, ощущать чужую щетину кожей и выгибать шею, задумываясь мимолётно, слишком ли яркими будут отметины и сопоставит ли их кто-нибудь в раздевалке с царапинами на спине Саши, которые Яку ему непременно оставит. Момент, когда происходящее ещё можно оправдать слегка вышедшим из-под контроля душевным порывом, закончить дело на поцелуях и цивильно откатиться на разные стороны кровати, безрассудно упущен. Сашина рука уже вовсю шарит под задравшейся футболкой, пока Мориске вырисовывает ладонями узоры на спине, которую до этого исследовал только случайными взглядами, целует острый кадык и тянет руки к завязкам чужих домашних штанов. — Интересно, на каком языке ты сейчас со мной заговоришь, — Яку ляпает первую пришедшую в голову хуйню и даже не стыдится, больше сосредоточенный не на языке-знаковой системе, а на том, что сейчас хозяйничает в районе его ключиц. — Я буду не разговорами занят, — Саня усмехается ему в шею, прокатывая по телу вниз горячую волну. — Сказать, что интересовало меня? — оглаживает за ухом, приручая и одновременно дразня, другой рукой жадно изучая выступы и впадины рёбер. — Вот эта твоя манера растягивать гласные… — проводит пальцем по нижней губе и оттягивает слегка вниз, заставляя открыть рот. — Всегда было любопытно, как ты будешь стонать. Яку давится воздухом от таких дерзких откровений и от руки, нырнувшей под резинку его шорт. Избавляется от одежды не без помощи, потому что собственные руки плохо его слушаются и рвутся к прижавшемуся телу, прикусывает язык и хватается за подушку, когда Саша разводит в стороны его колени, задыхается сбивчивыми фразами и растягивает чёртовы гласные, пока растягивают его самого, впивает пальцы в раскалённую спину и в мареве улавливает из приглушённого телевизора очередной въедливый мотив. С Сашей всё происходит… Иначе. Если со Львом случается всё впопыхах и в нервном бардаке, как будто тот не верит каждый раз творящемуся действу и в любой момент ждёт, что кто-то ворвётся и разгонит их с фонариком по разным углам, то с Сашей каждое касание чувствуется выверенным и умелым, плавящим кожу и разгоняющим пульс, подводящим к отвесному краю и удерживающим на весу сильной рукой, исчерченной рельефом мышц и разветвлениями проступивших вен. Саня как будто даёт почувствовать — всё время мира твоё, дыши и лови на потолке звёзды. Яку понятия не имеет, каким боком вообще Лев влез сейчас в его голову, но поразмыслить на эту тему не даёт Саша, который здесь и сейчас, в отличие от смутных образов на задворках сознания, который оставшийся отголосок какой-либо адекватной мысли выбивает из него первым толчком. Яку откидывает на подушки голову и со скулежом закусывает губу — любопытство Саши по поводу его стонов этим вечером удовлетворяется по полной. * Часы показывают половину четвёртого утра, когда Яку открывает глаза и слушает тишину спящего дома. Не спится. Как отрубило, так и вернуло обратно, в гуашевый мрак комнаты, в котором белёсо различаются очертания мебели и бездной зияют углы. Саша спит рядом, на спине и отвернув голову, и Яку невольно засматривается на изгиб его шеи и мерно вздымающуюся оголённую грудь. Яку осторожно выбирается из кровати, шлейфом потянув за собой одеяло, — Саша гостеприимно выдал ему отдельное, чтобы ничто не мешало обернуть вокруг себя уютный кокон. Прихватывает с подоконника сигареты, откидывает в сторону тюль и проворачивает дверную ручку — оглядывается и проверяет, не потревожил ли чужой сон — открывает дверь и выходит на балкон. Морозное-хлынувшее лезет бесцеремонно с поцелуями и колючим вдохом опрокидывается в горло. Яку закуривает и выдыхает дым в открытое окно, переглядывается с тусклой дужкой полумесяца, разбавляющего небесную мглу робким свечением. У дома шелестит полупустая трасса, центр собирается из расколотых огней вдалеке, белым через красное маячит одинокая заводская труба, подмигивая красными огоньками-глазками. Яку кажется, что он рисуется среди этой ночи неверным штрихом — нежелательный наблюдатель, покинувший в запретные часы постель и подглядевший у города что-то запретное, личное, тщательно вплетённое в выстуженную темноту. А вдруг Сане важна репутация? Следит ли кто-то прямо сейчас за его окнами? Вызовет ли подозрения непонятный парень на его балконе в четыре утра? Можно ли вообще различить пол у этого одеяльного свёртка? Яку изящно зажимает сигарету между указательным и средним и отставляет руку в карикатурном кокетливом жесте. Хрюкает сам с себя, глухо кашляет в кулак и продолжает курить без лишней театральности — следить за ним здесь могут только кладбищенские призраки, притаившийся на заводской трубе снайпер и высадившиеся в лесу инопланетяне. Мороз всё же не располагает к томному перекуру, и вскоре Яку тушит окурок в пепельнице, прячет спешно голую руку и, запахнув плотнее накинутое одеяло, дёргает ручку балконной двери. Дверь загадочно не реагирует. Яку хмурит брови, поворачивает ручку ещё раз, толкает дверь чуть более нервно. Чудо не случается, и Яку, вытерев краем одеяла нос, грустно смотрит за стекло — там в темноте осталась тёплая комната, мягкая постель и спящий в ней Саня. Яку дёргает ручку ещё пару раз. С балкона не разглядеть, есть ли в комнате реакция на его сигналы о помощи, происходит ли там хоть какое-то шевеление. Яку стучит по стеклу, неловко закусив губу от наделанного шума. Отворачивается от двери, в зреющей панике оглядывает убранство балкона: смятый полосатый половик в углу, какие-то стеклянные банки, укрытые газетой, оранжевый шипастый мячик — Саня упоминал, что как-то ухаживал за кошкой бывшего одногруппника, пока тот лежал в больнице — валяющийся сиротливо у оконной рамы шуруп и набитая окурками пепельница. Не обнаружив ничего подходящего для роли импровизированного лома, Яку поднимает голову и вздрагивает — проснувшийся Саня стоит прямо по ту сторону балконной двери, щурящийся спросонья и совершенно голый. Яку показывает Сане спонтанную пантомиму, изображает жестом заевшую ручку, вырисовывая в воздухе что-то продолговатое. Саня внимательно следит за его движениями и озадаченно опускает взгляд вниз, оглядывая себя ниже пояса. Яку обречённо прячет в ладонях лицо. Но Саня — сообразительный. Даже сонный и дезориентированный он понимает, что торчащий среди ночи на его балконе Яку — это что-то неправильное. Он дёргает дверную ручку со своей стороны — та не поддаётся. Дёргает ещё раз, более яростно, пихнув бедром заклинившую дверь. Яку вваливается в комнату с прихваченной морозной свежестью, шарахается от двери подальше и смотрит на неё враждебно, как будто заточение отняло у него годы жизни. Саня вертит проклятущую ручку туда-сюда, прижимает плотно ладонью дверь, пару раз запирает и вновь открывает, проверяя механизм, захлопывает балкон с концами и разворачивается. Он смотрит на застывшего перед ним Яку недоумённо, будто на обнаруженного у себя в квартире барабашку. Оглядывает заодно и себя, покашливает с собственной наготы и галантно прикрывается подушкой. — Ты зачем туда полез? — спрашивает он хрипло. — Просто покурить, — Яку не чувствует в голосе Саши недовольства, но всё равно успокаивающе кладёт руку ему на грудь. — Что-то не так? — Нет, всё хорошо. — Я храпел? — Ты… Нет? Немножко. Больше сопел. — Мешаю тебе? — Да нет же, всё в порядке, я просто вышел покурить и попал в беду. — Больше не ходи. — Хорошо. — Бегом в кровать. — Бегу. Яку послушно укладывается в постель, без лишней суеты оборачивается в одеяло и тут же затихает. Смотрит из-под одеяльного козырька на коварный балкон за задёрнутым тюлем, на обрамлённую черноту за стеклом, в которой благополучно стаял полумесяц. Саша что-то делает за спиной — судя по шороху, натягивает деловито трусы — продавливает тяжестью тела матрас и ложится рядом. Ощупывает Яку сквозь одеяло, оценивая степень укутанности, похлопывает удовлетворённо по бугру-предположительно-плечу и укладывает руку над его головой. Яку чувствует её невесомо макушкой, ведёт укрытым плечом в остаточном ознобе и закрывает глаза.