октябрь, 2013
Яку одёргивает лямку закинутого на плечо рюкзака и продолжает безрадостный путь сквозь людской поток — по коридорам университета он продвигается на топливе из гнева из-за составленного по-идиотски расписания, раздражённости из-за недосыпа, отголосков вчерашней ссоры с отцом и желания залечь в спячку на грядущую зиму. Октябри ещё никогда не ощущались так гадко и вязко — слякотное месиво сцеживается с дождевых луж и поселяется под рёбрами, разливается холодом и серостью, ноет беспричинно. В школе как-то смягчалось — там тепло было осязаемым и красило в персиковый освещение в затихающих без беготни рекреациях, блики люстр отражались в окнах потешными кругляшками, и сумерки заглядывали в кабинеты уютом, а не нагнетающей тьмой. Здесь же заостряются даже тени, по углам аудиторий блуждает тоскливое эхо, лениво перебрасывая по стенам чужие фразы, и свет омертвело-белый льётся с гудящих потолочных ламп. Яку кивает промелькнувшим мимо однокурсникам и на ходу достаёт из кармана телефон, задолбавшийся и заранее не обрадованный уведомлением о новом сообщении, потому что в сообщениях как правило рассылаются одни проблемы. О, как же бесконечно он прав. Привет. Ты в универе? Яку пялится обалдело в экран, сопоставляет текст и имя отправителя, олицетворяет собой все виды удивлённых эмоджи. Сколько они там со Львом не общались? Полгода? Ну да, со дня выпуска Яку, с тех пор ни встреч, ни переписок, так с чего вдруг эти внезапные выпрыгивания из-за угла? Яку притормаживает у подоконника, опирается боком и набирает ответ. привет я в ахуе Яку осторожно косится. Проходящая мимо завкафедрой как всегда полна решительности и затей, и для Яку безопаснее будет притвориться цветочным горшком, чтобы не привлечь случайно её внимание и не вляпаться в какой-нибудь университетский проект — он же всего лишь первогодка-несмышлёныш, у него же совершенно нет других дел. Яку нутром чует, как она ещё и хочет свалить на него обязанности старосты, пока сам он хочет свалиться с края скалы, едва ли озабоченный проблемами своей горячо любимой группы. У меня сейчас английский будет, не хочу на английский. Расскажи, как у тебя дела в новой жизни. Яку смешливо фыркает. Господи ты боже — по нему что, соскучились? дела хорошо, настроение кричать матом в поле высшее образование нам навязали исключительно ради напрасных страданий, не ведись на эту срань, заканчивай школу и становись плазмоидом почему не хочешь, уроки не сделал? таблицу неправильных глаголов помнишь? Ещё бы. Ты же у меня её проверял. Яку улыбается — теплотой внезапной, сам от себя не ожидал. Оглядывается на дверь — кабинет как раз отпирает выданным ключом староста — отлипает от подоконника и следом за слетевшейся кучкой одногруппников заходит в аудиторию. Садится у окна в середине ряда — подальше от преподавательского стола и подальше от последних парт, где царит болтовня и беспрерывное шуршание едой, здоровается и обменивается парой реплик с вошедшими, тактично избегая заманиваний в очередную внеучебную деятельность, на которой так помешан неугомонный университет. На семинар по истории и теории литературы Яку пришёл с чистой совестью — с докладом он выступал на прошлой неделе, а потому сегодня у него есть возможность спокойно отсидеться и не отвлекаться от завязавшейся переписки, которую не предвидели ни гороскопы, ни прогнозы магнитных бурь. Переписка неожиданно увлекает. Лев умудрился ворваться в паршивое настроение и вывести его в озорную дурашливость, выдернуть из осеннего уныния и учебной рутины и утащить куда-то обратно — в весну, в январскую пору Национальных, в июльский балаган токийского лагеря. Они едва ли обменивались сообщениями во времена школы — только если что-то срочное и касаемое тренировок — а теперь вот оказалось, что им есть о чём трепаться без умолку, что Лев умеет вести адекватно диалог, что Льва вообще-то не заткнуть — не то чтобы для Яку это новость, просто он ещё не постигал эту черту Льва в текстовом формате. Они переписываются в основном о ерунде, но Яку, оказывается, как раз такого и не хватало. У Льва под их болтовню успевает смениться урок, пока перед Яку меняются выступающие и темы их докладов, их жизни протекают будто в разных плоскостях, откинутые друг от друга на дальние планеты или даже галактики. Пару раз Лев загадочно затихает, а после возвращается обратно в разговор, пожаловавшись на грозного сенсея, чуть не отобравшего у него телефон, но Лев вовремя сфокусничал и спрятал телефон в пенал, притворившись дисциплинированной умницей. Яку отчётливо может представить, как потешно он дёргается и копошится на грани паники, устремляет вдумчивый взор на исписанную доску и выводит в тетради бессмысленные каракули — и сам он будто там же, может потянуться с соседней парты и щёлкнуть непоседливого шалопая ручкой по лбу. У меня последний урок сейчас закончится. и чё ты мне вот хвастаешься, что раньше меня домой свалишь? или у вас тренировка ещё? Сегодня нет. чё ты ВРЁШЬ мне Да правда нету сегодня. И вот интересуюсь, когда ты освобождаешься. с какой целью? Встретиться, погулять. Скушать что-нибудь где-нибудь. Как тебе идея? Яку поднимает взгляд с экрана, вздыхает отчего-то взволнованно и задумчиво разглядывает оконную раму. У него так-то ещё впереди пара, но есть ли у него желание на неё тащиться? Тем более с нарисовавшейся на фоне перспективой отвлечься на спонтанную встречу, увидеться со Львом, с которым не виделся по ощущениям вечность, беситься с него и закатывать глаза как в старые добрые, а на десерт искупать своё эго в лучах кохайского восторга, который явно никуда не выветрился даже за время разлуки. Странный день, странный октябрь. Странное что-то подмешивают в местный кофейный аппарат. заебись идея освобождаюсь через 5 минут пока придумывай нам место и сориентируйся, где нам лучше пересечься Лев в ответ рассыпается на хоровод счастливых эмоджи. Семинар подходит к концу, возня и стук задвигаемых стульев налетает оживлённым грохотом и возвращает в реальность — будто иначе сложенную и подкрашенную новыми цветами, с чем-то припрятанным между клетчатых страниц и с пририсованными смешными рожицами на полях. Дальше по расписанию пара по деонтологии — раздел этики, нудная болтовня о проблемах морали и нравственности, которую Яку без малейших мук совести решает прогулять. Здесь бы усмехнуться с символизма — но Яку пока ничему не придаёт значения. В кафе у перекрёстка чудом оказывается свободным лучший столик — в углу перед окном, по ту сторону как раз зарядил чудом не заставший их в пути дождь, попавшие в стихию прохожие раскрывают зонты и задирают воротники, обходят лужи и разбегаются под светофором, чтобы спрятаться по этажам или в подземных поездах, спешащие кто куда по своим личным расписаниям, не зависимым от капризов настигшей непогоды. Они сидят бок о бок на высоких стульях, Яку на своём болтает ногами, Лев — елозит кроссовком по полу. Ничуть не изменился с весны — тот же пробор и чёлка по косой, угловатость движений и крикливость интонаций, он вскрикивает по-ребячьи радостно, когда им приносят заказанные круассаны с курицей и коктейли, раскидывает салфетки из стопки и ахает с бардака, который сам же и устроил. — А у нас в столовой окно разбили сегодня, — делится Лев новостями, пододвигая к себе деревянный поднос с заказом. — Ты разбил? — Яку поднимает бровь в режиме семпайской строгости. — Нет… Почему если беда, то из-за меня? — А всё, не вижу больше кандидатов на беспредел. — А Ямамото? Рассказать, что он натворил в кабинете биологии на прошлой неделе? — Ты ябеда что ли какая тут нарисовалась? — Просто хотел поделиться сплетнями. Вот Куроо-сан любил сплетни. — Во-первых, я тоже люблю, во-вторых, почему ты говоришь про Куроо в прошедшем времени? — А мы про всех вас теперь так говорим, — Лев роняет на стол выпавший из круассана огурчик, вздыхает горестно. — Про всех, кто ушёл. — Бестолочи, а взгляд вдохновлённый к небесам вы не поднимаете при этом? — Конечно, и улыбаемся с теплотой, ведь вы с небес всегда наблюдаете за нами. — Это любимая шутка у вас теперь на тренировках? Нэкомата небось ещё и поддерживает? — Нэкомата начал всё это. Яку смеётся. Его как будто за руку схватили, покружили и впихнули в родной спортзал, в привычные до скулящей привязанности стены, в окружение звуков и лиц, из которых ещё недавно складывалась его действительность. И там и смех Нэкоматы, отчитывающего кого-то из них смешными фразочками, и Кенма с его обречёнными лицами, и громогласный Тора, и контрастный ему тихий Фукунага со своим театром пантомим, и трясущий снятым наколенником Куроо, чем-то возмущающийся в зрелищном проникновенном монологе, и Лев, наверняка и ставший причиной капитанского негодования. И вот надо же было опять разбередить душу, вот он и зовёт теперь — дом, где дураки хранятся у сердца и тянет слезиться от приступов обожания. — Скучаешь по школе? — будто угадывает чужие мысли Лев. — Пиздецки, — Яку спохватывается и постукивает себя по губам, позволив себе громкий мат, глушит ладонью восторженный смешок. — Вот ты рассказываешь, а я мысленно там. И в окне разбитом, и в кабинете биологии. И в лестничном крыле, где Куроо об перила штаны порвал. — М, — Лев подпирает рукой голову, щурит глаза задумчиво-сонно. — А по тренировкам скучаешь? — Ну естественно, — Яку с нескрываемой тоской грызёт коктейльную палочку. — В моей нынешней команде не так весело, скажу по секретику. Лев слушает внимательно, сосредоточенный на чём-то ещё. Ждёт какого-то продолжения, будто цепочка скучания должна неизбежно привести к нему. Будто по нему скучать нужно по-особенному, отдельно от остальной Нэкомы. Яку считывает это на удивление легко и не видит причин разочаровывать питающего надежды пацана. — По блокам твоим скучаю, — тюкает он Льва локтем, растаяв окончательно. — По твоей фирменной мельнице из рук. — Я совершенствуюсь, между прочим, — заявляет Лев с важным видом, и Яку даже не хочется его подразнить. Перед глазами вырисовывается картинка из прошедших дней — распалённый матчем Лев, которого задели и завели, заставив показать клыки и когти, грозный и устрашающий, по-настоящему раскрывающийся на поле как раз в своей разбуженной злости — красочной, завораживающей, незабываемой. И с него такого в голову ведь ударяло, пьянило до неприличия, хоть Яку и списывал странные реакции на адреналин и точно не заговорил бы об этом вслух. Лев тоже думает о чём-то из прошлого. Наверняка и в его памяти достаточно моментов, когда посреди игры прошибало током — от пересечённых взглядов, от понимания без каких-либо слов, от предугаданных движений на грани отточенных рефлексов. — Не хватает тебя на поле, — говорит он вдруг, резко помрачнев. Смотрит куда-то за окно, на дрожащую под дождевыми каплями листву. — Первое время особенно было непривычно. Оборачиваешься за плечо, а тебя там нет, — Лев делится чем-то неосторожно сокровенным, меняется в голосе и в остроте ложащихся на него теней. — До сих пор странно, на самом деле. Яку осторожничает и молчит — в другой бы ситуации прыснул и похлопал по плечу, веля гнать прочь уныние, но сейчас даже теряется с ответом. Ведь где-то под рёбрами прячется она — оголённая сентиментальность, которую стоит поддеть неосторожно, и вот уже в носу щиплет, над головой кто-то незримый рисует цветочки мелками, и на чужом плече хочется оставить растроганно сопливый след. Он придвигается чуть ближе, вздыхает сочувственно и тормошит Льва за рукав школьного пиджака. — Я всегда думаю о тебе на небесах, не забывай. — Правда? — Лев оживляется, но не с шутки, будто во фразе зацепился за что-то другое. Видимо, за часть про то, что о нём думают. — Улыбаешься мне из-за облаков? — Скорее средний палец показываю. — Ну и почему, за что ты так? — Просто так, — Яку пожимает плечом — странная лёгкость звенит в нём, давно себя так не ощущал. — Такая вот у тебя религия. И что-то есть в этих словах — горестное и обрекающее, с чего Льву не хмыкнуть и не дрогнуть уголком губ. Заточенное и притаившееся, будто однажды будет совсем не до шуток. Яку затягивается беззаботно коктейлем. За окном проносятся цветастыми мазками чужие зонтики, дождь плетёт кружево из ряби луж и кончится ещё не скоро. Нет причин торопиться. * Это не завязывается в нечто постоянное — оно и незачем. Формат переписок приживается к ним вполне комфортным явлением. Переписки нечастые, потому что у Яку не всегда есть время и настроение на дурацкие беседы с лёгким отзвуком заигрываний — шутливых, естественно, Яку же не сошёл с ума — но их достаточно, чтобы разбавлять скуку или наоборот успокаивать в дыму горящих дедлайнов, выдёргивать Яку из университетского бардака и откатывать обратно в школьную суету, которой делится с ним Лев, напоминая всякий раз, как беззаботна была жизнь старшеклассника и как кощунственно она тогда не ценилась. Яку не считает, что бывший сокомандник стал ему уж слишком близким с момента их спонтанного воссоединения. Лев как будто бы и присутствует в его реальности, но отдалённо, прорываясь периодически сигналами из параллельной вселенной — помехи на частотах, не более. Яку поздравляет его в конце октября с днём рождения, с проходом на Национальные в середине ноября, с Рождеством и Новым годом — ни одно из сообщений не тянет за собой последующую встречу, к ней не подбираются разговоры и не выстраиваются намёки, и ничем неправильным от такого положения дел не веет. После посиделок в кафе они пересекаются снова только в январе. Встретиться в этот раз предлагает Яку, почти навязчивая идея прицепилась в вагоне метро и вилась настойчиво у виска желанием скорее увидеться. Странный порыв, но Яку не придаёт ему значения — мало ли, что творится в башке под конец долгой и изматывающей недели. Они заворачивают в безлюдный двор — Яку садится на качели, а Лев бродит вокруг, вытаптывая змейку в снегу. Вечереет, темнеет стремительно, света только от одинокого тусклого фонаря и окон в здании детского садика — розовый кирпич и крыша треугольником, раскрашенный забор и деревянный Тоторо, в полумраке выглядящий зловеще и одиноко. Яку покачивается на качелях, рассматривает садик и припоминает отдалённо свой — цыплячье-жёлтые домики, горка в виде огромного гриба, и из кровати в детсадовской спальне можно смотреть на сирень. — Каким ты был в детстве? — спрашивает он, углядев в окнах наклеенные бумажные снежинки. Лев удивлённо хмыкает. Подходит ближе, ворошит ногами притоптанный снег. — Ну… Я был пониже. — Та-ак. — И… Я ловил ящериц. — Успешно? — Поймал одну и перестал. Точнее, она сбежала и оставила мне хвост. Я тогда решил, что этот хвост оторвал ей я, что ей теперь больно, что она умрёт. — Тебе хоть сказал кто-то, что у ящериц подобные приколы в порядке вещей? — Да, Алиса меня успокоила, чтобы я не ревел. — Ну слава богу. — Ещё я собирал слизняков. — Фу. На палочку хоть? — Нет, руками прям. — Фу. А в носу ты ковырял? — Не особо. А ты? — Конечно. — Ого. Щемящие душу диалоги. Но для Яку такое в самый раз, он бы перешёл на междометия или вовсе молчал, настолько ему сейчас уютно и безмятежно. — Тебя обижали в детстве? — спрашивает Лев обеспокоенно. — За ковыряние в носу? — Нет. За… Ну, — Лев обрисовывает руками нечто размером с пекинеса. — За маленькость. — Какого роста я был, по-твоему, в детском саду? — Яку дёргает бровью. Лев шумно сопит. Мажет ладонями по воздуху, обозначая размер примерно морской свинки. — Не такой? — ржёт, зараза. — Меня не обижали, Лев, я умел за себя постоять. — Ого, дрался? — Нет, совсем мелкий я ещё драться не умел. Я кусался. — Ох, сильно? — Вроде это даже было проблемой для всей моей группы, с разборками родителей и прочим. Лев смотрит на Яку с восхищением. Неизвестно, что он там себе представляет — злобного трёхлетку чуть побольше голубя, набрасывающегося на визжащих ровесников, пиранью впивающегося в руку вопящей воспитательницы, сгрызающего в лоскуты штаны возмущённым родителям пострадавших детей. — Если бы мы с тобой вдруг встретились в детстве, — говорит Лев в трогательном порыве, — я бы тебя защищал. — А я бы тебя укусил. Лев изумлённо моргает. Яку зачем-то представляет, как кусает Льва прямо сейчас, в плечо или в изгиб шеи, просто так, хохмы ради — картинка внезапно отзывается мурашками в затылке, и Яку испуганно вжимает пальцы в цепочку качели. На месте не сидится — неспешные покачивания надоедают, и Яку отталкивается ногами и набирает скорость, взмывает вверх и ныряет в ветер лицом, на подлёте к земле откидывает голову, чтобы мир перед глазами выдал пьянящий кувырок. — Упадёшь, — слышится рядом предостерегающе. — Хуй там, — заверяет Яку уверенно, не рассчитывает размах и едва не опрокидывается назад, свесив голову слишком низко и задрав слишком высоко ногу. — Блять. Дёргается резко, удерживается вроде, но Лев всё равно его ловит, схватив цепь и остановив разгон качели. Яку давится смешком, повиснув над землёй, созерцает перевёрнутый мир, выгнув шею и чувствуя, как холод жжёт кожу над шарфом. Приподнимается слегка и сталкивается взглядами со Львом — тот смотрит изучающе, обрамлённый погасшим небом, — чернила с отливом фиолетового — держит крепко перекошенную слегка цепь и не даёт Яку сдвинуться, встав над ним и обхватив ногами для надёжности. Яку допускает мысль, что можно бы и заговорить. И не пялиться вот так странно, колыхаясь в занятной позе и соприкасаясь коленями. — Снеговика слеплю, — говорит Лев, отпуская медленно скрипнувшую цепь. — Ага, — отвечает Яку отрешённо, припоминая судорожно, не эвфемизм ли это для чего-то неприличного. Но Лев действительно отходит к скамейке, зачерпывает снега из ближайшего сугроба и перекатывает в руках, слепляя неуклюже комок. Яку выпрямляется и усаживается в пошатывающемся сидении, достаёт сигареты и закуривает. Пляски гравитации отдают лёгким гулом в затылке, неопределённые мысли трепыхаются и царапаются, обволакиваемые мягко в выдыхаемый дым. Лев ваяет своё творение прямо на скамейке, вылепляет старательно туловище небольшого снеговичка, подравнивает бочка, округляет ладонью макушку. Яку наблюдает за ним со спины, покачиваясь монотонно и поглядывая на зажжённые окна садика. Из головы почему-то не выветривается, вцепилось отпечатавшейся картинкой — склонившийся над ним Лев и чернота неба фоном, покачивание неустойчивое и желание поднять голову — только чтобы придвинуться ближе лицом к лицу. Молчание плетётся почти осязаемое. Чувство недосказанности и незавершённости ещё долго расхаживает между ними неприметной тенью. — Зачем нам в лес? — спрашивает Яку у Льва между делом, пока они топчутся на перроне в ожидании поезда. Апрельский полдень настигает их пеклом и гонит пережидать в укрытии теней. Встречу в этот раз придумывает Лев, зазвав увидеться впервые после их зимней прогулки. Лев теперь уже в выпускном классе, Яку — в неверии и ужасе с того, как быстро летит время. — Там классно, — пожимает Лев плечом, вытягивает руку, ловя порыв ветра в ладонь. — И там рядом есть поле широкое. Ты как-то говорил, что хочешь поорать матом в поле. Яку польщён — сам уже не помнит, что он там говорил от ворчания, а Лев до сих пор держит его слова в голове. Прибывший поезд увозит их за город, из частокола многоэтажек на равнины окраин, за окнами тянутся провода и птичьи стаи, плывут размеренно билборды и дымящиеся трубы заводов у горизонта. Урбанистический пейзаж редеет, будто кто-то чистит локацию и удаляет по объекту пространства, автомобильные трассы ускользают за холмы, между лесом и полем синеет кромка реки. Вагон пустеет с каждой остановкой — думается о сцене из “Унесённые призраками”, и Яку перебирает в голове, кто кем был бы в этом мультике среди его друзей и знакомых. Долго размышляет, какую роль отдать Льву — быть ему огромным, размером с комнату, капризным пупсом или скачущим фонарём на ножке. Делится дилеммой со Львом — тот возмущается, потому что хочет вообще-то быть крутым магом и превращаться в дракона, на что Яку фыркает и отказывается от уговоров Льва быть главной героиней, потому что не хочет постоянно убираться, пугаться и плакать в кустах. В итоге они сходятся на том, что лучше на пару превратятся в свиней и останутся в стороне от хлопот и суеты. — Зато я был бы драконом и катал бы тебя на спине, — предлагает Лев галантно. — Ну хоть не на писне, — Яку прокашливается, ляпнув что-то не то, и косится в окно. — Ого, коровы пасутся, гляди. На коров они смотрят заворожённо — коровы умиротворяют, отвлекают от мыслей не в ту степь. Под конец пути Яку слегка укачивает, он закидывает голову на спинку сиденья и разглядывает болтающиеся под потолком поручни. Лев сочувственно сопит рядом, машет руками и гоняет на Яку ветерок, чем только смешит и получает предупреждающий щипок за нос. Высаживаются на одинокой станции — остановка выжжена солнцем и временем, на доске с выцветшим расписанием висят потрёпанные старые объявления и чей-то потерянный браслет из бусин. Вокруг ни души, только ветер шелестит в кронах, где-то недалеко квакают задорно лягушки, и по пыльной дороге загадочно пролетает пустой мусорной пакет. Яку заинтригованно ждёт, когда огласят список мероприятий — колотить палкой крапиву, собирать слизней из канавы, ловить на задницы клещей. Но Лев объявляет просто: — Идём на холм, там всё и увидишь. Яку пожимает плечами, отгоняет от себя приставучих комаров, поправляет ремешок сумки и следует покорно за своим проводником. Пейзажи здесь живописные, не поспоришь. Лев идёт чуть впереди, ведёт по тропе через изумрудные луга, мимо рисовых террас и изогнутого дугой бревенчатого заборчика, возвышается зрелищно на фоне низко натянутого неба и обрастает ореолом коснувшегося макушки солнца, если прищуриться. Яку осматривается — вымершие будто края, даже от раскиданных вдоль луга домиков и припаркованных будто игрушечных машинок не ощущается постороннее присутствие. Окликает, пнув острый камешек в траву: — Ну и на каком моменте ты начнёшь меня грабить? Лев оборачивается — склоняет удивлённо голову к плечу и размахивает руками, гоняя воздушный поток. — И что же мне у тебя своровать? — Что-то ценное? Лев прищуривается, приглядываясь придирчиво к своему спутнику. — Хм-м-м. Штаны у тебя классные, но зачем они мне? Натянуть кое-как вместо шорт? Яку настигает его вполпрыжка и пинает. Лев с хохотом уворачивается, ускоряется и удирает по тропе в гору, пока Яку догоняет и набрасывается ему на плечи, повисает на спине и обхватывает ногами, вцепившись намертво разъярённой мартышкой. — Ты ценный — вот я тебя и своровал, — Лев потирает Яку по запястью и наклоняется, чтобы тот слез. Они почти добрались — обрыв рисуется впереди кромкой по синеве, зазывает и ветром приминает траву. Яку подходит к краю первый. Перед ним открывается вид на лес с высоты — дымчатый бархат сосен, птичьи стаи вспархивают нервозностью штрихов с растушёванных крон — поле разлито палитрой зелени и охры, лазурь озера будто стекла с упавшей на холст кисти. Красиво. Безмятежно. То, что нужно. — Откуда ты знаешь про это место? — Да были тут летом с родителями и сестрой, — Лев нагибается, чтобы сорвать среди травы мелкий синеватый цветок. — Подумал тогда, что ты заценишь, — вертит цветок в руке и протягивает Яку. — Заценил же? Яку с почтительным кивком принимает цветок и запихивает его в нагрудный кармашек. — Да, здесь классно, — Яку прикрывает глаза, ловя ветер и запахи цветения, покачивается с ноги на ногу и телепает болтающимися ремешками на штанах. — Спасибо, что привёз. — Ох, ну я рад, — Лев расцветает в улыбке. Ветер его целует в лицо, треплет скошенную чёлку. — Кричать будешь? — Не-а. Здесь слишком хорошо для моих матерных воплей, — Яку усмехается, цепляет Льва за предплечье, чтобы поправить кроссовок, держится в беззаботном доверии, потому что знает точно — надёжно. Они ещё долго гуляют по окраинам — пугают стрекоз и притаившихся уток, рыская по кустам, спускаются к мелкому притоку реки и наблюдают за копошащимися у самого берега мальками, срывают по камышу и идут вслед за течением прибрежного ручья. — Это не камыш, — вдруг таинственно заявляет Лев. — А кто это? — Ну камыш по-другому совсем выглядит, такие штучки у них пушистые, типа зонтиков, — Лев перебирает пальцами, будто отсыпает щепотку чего-то. — Вот, а у нас с тобой в руках не камыш. Не помню, правда, как называется. Но это не камыш. — Да ты обалдел, всю жизнь камыш это был, в них утки, блять, живут, как так? — Яку дёргает бровью, ждёт смешков и хрюков, но Лев смотрит на него совершенно серьёзно. — Да ты прикалываешься. Да ну не-е-ет, утки нам пиздели, получается? Охренеть, и как я буду теперь жить? Лев грустно вздыхает и хлопает его ободряюще по плечу. Яку весь оставшийся путь пялится на “камыш”, как на предателя, мотает головой и отказывается верить, что все свои девятнадцать лет прожил во лжи. Вскоре Яку просит Льва выводить их обратно к станции. Лев пугает сперва, что не помнит дорогу, но успокаивает, что пошутил, прежде чем Яку успевает словить смешной инфаркт. Яку хлещет Льва камышом, вопя, что ему на сегодня и так хватит потрясений, и они бегом спускаются с горы, будто их гонят прочь пробудившиеся лесные духи, наказывая за шум. — Как думаешь, на мне есть клещ? — Лев оглядывает себя обеспокоенно, пока они сидят на пустой остановке и ждут поезд до города. — Хотя ты отцепился вроде ещё на горе. — Ты щас пешком до дома пойдёшь, — Яку морщится и сбрасывает с плеча Льва зелёного жучка. — Так а чего ты спохватился? Ты ещё в Нэкому пришёл с клещом. — Ну началось, — Лев с цыканьем вытирает влажной салфеткой подошву замызганных кед. — Давай сравним, кто с кого больше был в шоке при знакомстве. — А что со мной не так? — Ты был злобный. — Был? — Сейчас поменьше, — Лев улыбается — трогательная очаровательность проскальзывает на лице, будто мотыльковая тень. — Ну или просто я привык. — Подсел на пинки? — Ха, да, и на приказной тон. — Съешь камыш, если прикажу? — Это не камыш. — Да помню я, не усну точно сегодня. Хорошо здесь. Поезд прибудет с минуты на минуту и вернёт с собой присутствие остального мира вокруг, и Яку не уверен, что особо рвётся обратно. Лев тоже замолкает, как будто бережёт момент. Задумчивый и загадочный, прям готовится выдать опять что-то эдакое про слизней и лживый камыш. — Чего затих? — спрашивает его Яку, придвинувшись и сощурившись в наигранной строгости. — М? Голову напекло? Устал? Думаешь про камыш и сходишь с ума? Лев молчит, просто смотрит пристально в глаза напротив — взаимное озадаченное моргание, занятный способ коммуникации — опускает взгляд ниже. А потом вдруг подаётся вперёд, прихватывает губами губы и будто отвечает — с ним сейчас всё и сразу. Яку не шевелится. Смотрит на зажмурившегося Льва перед собой, целующего его почти невесомо, но с упоением, сминает ремешок сумки в руке и тоже прикрывает глаза, будто солнцем пригрело, растеклось топлёным и тягучим под кожей. Подъезжающий поезд вопит гудком — Яку медленно отстраняется, поднимается на ноги и прохаживается по перрону, прячет руки в карманы и щурится резанувшему с горизонта лучу. Смотрит, как рядом на асфальте вырастает тень, насколько она выше и насколько её привычно видеть подле своей собственной. В ней чувствуется что-то сквозное и ноющее, но обернуться и сопоставить с источником Яку почему-то не может. Он смотрит неотрывно на их тени рядом, пока их не перекрывает тень прибывшего поезда. В вагон заходят молча — слова не отыскиваются весь обратный путь.сентябрь, 2014
Осенью Яку съезжает на съёмную квартиру — наконец-то свободный вдох без толпы домашних над душой, не занятое никем пространство и никаких капающих с утра на мозг голосов, возможность ругаться вслух самому себе и готовить с зажатой в зубах сигаретой — готовить самому себе, господи, а не трём неблагодарным мужикам с придирками и разрозненными предпочтениями в еде. Первым оценить жилище приходит Куроо — в перерыве между учёбой, замотавшийся и по-родному ворчащий, он вываливает ворох сплетен, ругается на политику, ездит в носках по натёртому полу в прихожей и предлагает срочно завести на подоконнике герань. С ним весело, с ним остро, с ним тепло до одури — Яку делает в голове пометку не просрать этого человека с течением лет. Вторым гостем на порог заявляется Суга — проездом из Сендая, они пытались пересечься ещё летом, но там то Суга пропадал в семейных разборках и укатывал к морю на пару с Дайчи, то Яку уезжал в отпуск с роднёй, а осень наконец-то свела их в одной точке, толкнула в объятья друг к другу и их смехом подлатала все дыры мироздания. Их с Сугой дружба — серебряная нить с последнего года старшей, не теряется и не рвётся. — Вид классный, — кивает Суга одобрительно. Они стоят на балконе, распивая по второй банке пива и любуясь небом, не загороженным пластами многоэтажек. — А у нас с Дайчи всратый дом перед глазами. В окне напротив вечно шастает мужик в трусах. Я заставляю Дайчи тоже иногда в трусах ходить, чтобы видели, что нам тоже есть что показать. Яку искренне рад за этих двоих — то, как они повязаны и спаяны, возвращает веру в мир. Сам он, конечно, едва ли представляет себе совместное проживание с кем-то, как и отношения в принципе. Тем более он только что съехал от отца и двух младших братьев — терпеть под одной крышей новую сущность на постоянной основе он не намерен ближайшие лет десять точно. В кармане пиликает телефон — Льву срочно приспичило поделиться фотографиями помойки. Яку чувствует глубокий смысл, приглядывается и замечает копошащихся в мусорном баке двух котов — серый и песочный, копаются и играются среди мягких мешков. — А я смотрю, он тебе всё написывает и написывает, — Суга косит подозрительный взгляд и постукивает по банке пальцами. — И давно у вас? — Что именно? — Яку непонятливо морщится, пока печатает ответ. — Переписка, — Суга произносит это со странной интонацией — насмешливо и загадочно одновременно. Яку убирает телефон обратно в карман, запивает паузу холодным глотком. Улавливает намёки, но отгоняет их старательно прочь. — Ну вот как написал мне в октябре, с тех пор и общаемся. Видимся иногда. Поздравляем друг друга с днём рождения. Суга молчит. Нехорошо так молчит, ворочает клубок мыслей, готовится ошарашить, цапнуть фразой-микроинфарктом — уж он-то умеет. — Шимизу нашу помнишь? — спрашивает вдруг. — Конечно. — А Танаку? — Потерянного двойняшку Ямамото? Ещё бы. — Ну вот он начал писать ей, спустя какое-то время после нашего выпуска. — Вау, — Яку уважительно кивает. — И как? Общаются до сих пор? — Ну да, вполне себе. Они встречаются. Яку давится пивом, откашливается и вылупляется на Сугу в немом шоке — тот понимающе кивает, отпивает из своей банки и смотрит загадочно вдаль. С ума сойти, конечно, как порой складываются пазлы вселенной. Как давно Танака был влюблён в Шимизу — неужели с первого взгляда? Был ли в неё так же сильно влюблён Нишиноя, или же для него это была всего лишь трогательная история юности, не более? И чувствовала ли что-нибудь к Танаке Киёко до своего выпускного, или же что-то расцвело уже после разлуки? Удивительное дело, Куроо глаза устанет выкатывать от такой сплетни. Яку восхищён, конечно же. Приведённая в пример параллель доходит до него запоздало и поначалу смешит нелепым сравнением, но — но зачем-то проскальзывает выцветшим воспоминанием — лазурь неба над полосой леса, гудок поезда, чужое лицо слишком близко, чтобы отшутиться и сбежать. — Мы со Львом целовались весной, — сообщает Яку, сам поражаясь сказанному. Озвучено, да ещё и при свидетеле — вроде как пережитая ситуация полоснула и ужаснула с новой силой. — Он вывез меня в лес для этого. Суга таращится на Яку в уморительном ужасе. Яку с невозмутимым лицом смахивает с перил сухой листик. — Странно прозвучало, наверное. — Я сейчас пребываю в неописуемом охуевании. — Понимаю. — Мне в моё охуевание доставят какие-то объяснения? — Ну мы в апреле скатались с ним в ебеня какие-то, — Яку устало стряхивает пепел на окурки. — За город, там нет никого вокруг, мы гуляли и трепались о хрени всякой. С холма смотрели на озеро, поля там всякие. Вот, — у Яку по-дурацки садится голос, и зачем вообще заговорил об этом. — Потом он меня поцеловал на станции, пока поезд ждали. Всё. — Охуеть. — Да. — Типа, он специально тебя туда потащил и выждал момент? Чтобы вокруг никого, чтобы решиться? — Ну… Да? — Охуеть. Иначе и не скажешь. Яку ведь и размышлял над этой ситуацией, ворочался по ночам и глядел задумчиво на проезжающие поезда. От выходки Льва он тогда не подскочил и не сбежал в негодовании прочь — не в лес же — как будто всё в порядке и не случилось ничего вопиющего, но по сути так оно и было. От их поцелуя не свалилось небо и не сменились полюса, не оборвалось общение и продолжились переписки — в них тем более легче скрыть остаточную неловкость. Ничего плохого в произошедшем не было, но и галактику в голове Яку она не взорвала — вот Яку и не знает, что ещё здесь надумать и к какому выводу прийти. Суга складывает руки на перилах, склоняет голову и заглядывает в лицо осторожно — желание поговорить по душам, а не подколы с ехидными ухмылками. — Он же нравится тебе? Яку подвисает, засмотревшись на сигарету, будто забыл, с какой стороны её раскуривать, почему она вообще дымится, кто он и зачем проснулся. — Ну да, — отвечает он. — И? Ты бы встречался с ним? — Нет. Суга круглит удивлённо глаза, задумывается с прищуром одухотворённого мудреца и с тихим хмыканьем отпивает из банки. Ему как будто достаточно — и лаконичного ответа, и той лёгкости, с которой он был дан. То, как Яку в тишине поднимает глаза и смотрит на тающий хвост самолётной полосы — и то, как Суга без лишних расспросов прослеживает его взгляд и смотрит туда же. Яку не хочет сложностей, дум бесконечных и абсурдных, мигреней и вскинутых к потолку рук — и благодарен бесконечно, что Суга понимает это без слов.октябрь, 2014
— Вот такая она жизнь, — вздыхает Яку, ступая на дорожку эскалатора. — Суета, хуета, и посреди этого периодически ломаются наушники. — Ну ты хоть доволен? — Лев оборачивается, встав на ступеньку ниже. — Я никогда не буду доволен, — Яку хмурится и застёгивает на куртке Льва раскрывшийся карман. — Да не, эти классные вроде. Посмотрим, сколько продержатся. — За следующими тоже вместе поедем? — Хочешь гарантию на будущее? — Да. Хочу договорённость. — Хорошо. Как сломаются — зову тебя и едем покупать новые. Лев довольно лыбится — ему настолько нравится шататься с Яку по его дурацким будничным делам? Ну ладно, пусть радуется пацан. И действительно ведь радуется, лучится восторгом дурным и кладёт ладонь на поручни, чтобы она уезжала вперёд, вынуждая нелепо сгибаться. — Чё мы с тобой, в кафе хотя бы сходим? — Яку тыкает Льва в плечо. — А то ты потащился за компанию, и в итоге просто ебланим с тобой. — Я не против, — Лев мотает башкой — до сих пор в летней кепке с накинутым сверху капюшоном куртки, какой-то космонавт с козырьком. — И в кафе, и ебланить. Главное, что с тобой. Яку наигранно кривится — как будто противно от слащавостей, как будто всё у них шуточки. Лев отворачивается с неловким смешком, чтобы не смотреть в глаза на таком моменте откровений, хотя обычно не тратит свою жизнь на всякую ерунду вроде тактичности и чтения атмосферы. С Яку Лев всегда вёл себя бессовестно, но как-то ведь, гадёныш, всегда умудрялся сохранять баланс и своё всяческое непослушание уравновешивать своим неподдельным восхищением, на которое жадный до похвалы Яку постоянно вёлся с глупым хихиканьем и румянцем, а потому Льву любое его балбесничество всякий раз сходило с рук. Яку заглядывается на Льва со спины — вроде и встал на ступеньку выше, но по росту даже не сравнялся, ему по-прежнему нужно смотреть вверх, по-прежнему за Львом можно спрятаться целиком и шкодливо выглядывать, вытянувшись на носочках. Яку вроде это и бесит, а иногда… Нравится. Ужасная дилемма всей жизни — злиться на высоких парней из-за их превосходства и в то же время хотеть быть прижатым этими громадинами к стене и под нависшей тенью заинтересованно облизываться на широту плеч, загородивших целый мир. Яку, качнувшись вперёд, упирается лбом в чужую спину — странный сотканный из усталости порыв — косит взгляд на лампы, натыканные на ажурные ножки между скользящими поручнями, щурится сонно, превращая их в проплывающие вспышки. Лев не дёргается, оборачивается только осторожно, не тревожа и позволяя опереться, уткнуться, застыть в размытом моменте. Яку замечает мимолётный жест — будто рука мазком потянулась дотронуться через плечо — но не даёт касанию случиться, выпрямляется и сходит с движущейся ступеньки на твёрдую землю. Вот только держится Яку неустойчиво — шаг ровный, но мыслями он бьётся о берег в пене прибоя, болтается в проводах на ветру, покачивается на краю высотки, ловя в спину ветер и пробегающий по позвонкам ток. Осознание, что его потянуло и повело, наваливается так некстати, и Яку отнекивается всячески, отвлекается на изучение бордюров и переходных разметок и угукает порой невпопад на бубнёж Льва, пока они петляют улицами до уже знакомой и одобренной кафешки. Себе Яку пытается объяснить это так — ему любопытно. Интерес такой игривый и озорной берёт, и прям до смерти хочется глянуть, в каких именно красках нарисуется охуевание на лице Льва, когда Яку вдруг решит потянуть его к себе за воротник куртки или усядется к нему на коленки в многозначительной тишине — любопытство не порок, как там говорят, никакого свинства и баловства, только холодный рассудок и гордо поднятая голова. Всякие мелочи вроде желания прижиматься ко Льву по выдуманным поводам и с дурашливыми смешками поёрзать под ним на диване Яку предпочитает игнорировать. Игнорировать выходит мастерски — Яку только этим и занимается в кафе, болтая обо всём подряд и ловко выруливая мимо любого потенциально опасного поворота, из которого можно влететь в упоминание апрельского поцелуя — совершенно вопиющая выходка, и Льву хотя бы хватает мозгов не ностальгировать по ней, не говоря уже о попытке повторить. Всплывает вопрос конкретно к Яку — хочешь ли повтора ты, мальчик? Яку кокетливо отмалчивается, не желая вступать в диалог даже с самим собой, и крайне увлечённо разглядывает в меню список коктейлей. Безалкогольных, потому что у Яку и без того на уме невесть что. Когда вечер налетает холодом — октябрь стремится к нулю циклонами и аномалиями — они уже топчутся на платформе в ожидании поезда, на котором Лев уедет наконец-то домой и перестанет маячить перед глазами ходячей провокацией на бредовые затеи. Яку копается в телефоне, гуглит бесполезную ерунду и выигрывает спор, проверяет соцсети и перекатывает во рту чупа-чупс, выданный в подарок на кассе в продуктовом. — Куроо штаны купил, — делится Яку новостью, позволяя заглянуть в свой телефон. Лев смотрит в экран сверху, нависнув над головой Яку со спины. Яку на него с удобством облокачивается и демонстрирует фотографию Куроо, красующегося в атласных зауженных бордовых штанах с завитками орнамента. — Красивые, — кивает Лев с бессовестным хрюком. — На шторы похожи. — Да, шторы в борделе, — кивает Яку, издав хрюк солидарности. — Смешной Куроо. Он пожалеет об этих штанах к концу дня, я уверен. Яку оставляет под фото едкий комментарий, прокручивает ленту дальше и вертит палочку кислотно-зелёного чупа-чупса, ловя на сверкающий шарик блики-огоньки. Они так и стоят, слипшись посреди перрона, пялятся в смешные картинки и не задумываются о том, чтобы разъединиться. Даже не сразу реагируют, когда за Львом приезжает его поезд. — Народу до жопы, езжай на следующем. — Как будто бы толпа убавится. — Всё равно пропусти. — Не хочешь, чтобы я уезжал? У-о-о-о, — Лев расплавляется на звуки умиления. — Мне просто удобно так стоять, — Яку ёжится, дёрнув плечом, будто пытается воспротивиться и согнать излишние нежности — и не отстраняется ни на миллиметр. Даже когда на бок аккуратно ложится рука. Не то чтобы прям бесцеремонно ложится, нагло и собственнически, скажем так — загадочно. Таинственности моменту добавляет то, что Яку никак не реагирует, не выворачивается и не спихивает с себя беспардонную лапу, а чувствует некую правильность. Прикидывает даже, что руку можно вжать и посильнее, спустить чуть пониже, и чтобы без одежды, чтобы пальцами сразу в кожу до отметин. Спасительный поезд приходит как раз в момент, когда у Яку мысли в голове скручиваются в совсем уж неслыханную дурь — ей-богу, почему на Яку так нездорово действуют перроны — и раздумья Яку откладывает на потом, а лучше от них и вовсе отмахнуться, чтобы не вилось и не распаляло. Покружит слегка башку и отпустит, верно же? — Всё, теперь уезжай, — позволяет Яку, лениво отвалившись и шагнув в сторону, суёт чупа-чупс в рот и выставляет ладонь для прощального хлопка. Лев пялится на ладонь в смешной озадаченности. Хлопает несильно своей, задерживает касание и цепляет чужие пальцы своими. Яку никак не комментирует, не возражает и не морщится — он, дрянь такая, совершенно не против. — До встречи? — спрашивает Лев неуверенно, отпускает руку и улыбается, чтобы не казаться совсем потерянным. Оглядывается на прибывающий поезд, снова смотрит на Яку, ждёт ответа, искрит и обжигает нетерпением. Яку в этот момент кажется, что никто никогда не смотрел на него вот так. — До скорого, — кивает Яку, не выбиваясь из напускной невозмутимости, и думает только об одном — скорее бы покурить.ноябрь, 2014
— Ты точно не против, что я остаюсь? Яку ударяет дверцей подвесного шкафчика. Кривится на Льва показной раздражённостью — ну ведь тысячу раз уже повторил, чего он тут разыгрывает из себя беспризорного котёнка? — Я бы предлагал тебе ночёвку, если бы меня что-то не устраивало? Погнал бы тебя и срать я хотел, пошёл бы как миленький на поезд свой. — Ты очень гостеприимен. — Я золотце, знаю. — Сам не понимаю, как я так засиделся. — Ну вот и продолжаем посиделки, значит. — Домой отзвонюсь только, ладно? Он пытается прошмыгнуть мимо Яку, но выкручивается как-то неуклюже и стукается задницей, роняя стул и едва не снеся стол. — А вот сейчас я передумаю, слоняра, аккуратнее! — Яку шлёпает его по плечу, и тот с наигранным ужасом утопывает в комнату. Яку с фырканьем поднимает упавший стул и отворачивается к тёмному окну — улавливает ломаный контур своего отражения, затерянного в отсветах люстры. Льва в своей квартире он задерживал намеренно, утягивая в болтовню и всячески отвлекая, не давал даже проверить время. Подзывал мысленно поздний вечер, что приволок за собой обрывки мыслей, сложившихся наконец-то в осязаемый и подталкивающий к краю порыв. Выводы неутешительные — Яку не отпустило. Оно вцепилось навязчивой мыслью, взбаламутило и наслало в голову всяких непотребств, которые Яку сперва, будучи приличным молодым человеком, отгонял от себя с недоумённым дёрганьем, открещивался и брызгал холодной водой в лицо. А потом что-то щёлкнуло — сорвало с грохотом в бардак — и Яку прищурился задумчиво, приловчился и цапнул шальную ересь за хвост, будто горящую комету, и теперь горит-горит-горит, жутко недовольный, что полыхать в этом ублюдстве приходится ему одному. И теперь у Яку зреет план. Затея, бьющая прицельно в висок, часовой механизм, отстукивающий под ключицей. Нервное ожидание и подбирающийся холодком азарт. Он проходит в комнату, потирает напряжённо плечо и садится на диван возле Льва. Держится непринуждённо, водит пальцем по полоске домашних штанов, разглаживает складки на коленках. Лев как раз договаривает с матерью, желает ей спокойной ночи и завершает звонок. Проверяет напоследок сообщения и откладывает телефон на столик. — Отпросился? — Ага. Ну да, я живу с родителями, мне приходится отпрашиваться, — Лев разводит руками, смешно дуясь без причины. Вот он, уровень проблем у человека. И что он вообще сказал родителям — что ночует у одноклассника, набубнил что-нибудь про сверхважный школьный проект? Почему-то в голову не пришло подслушать. — Дурачок, — Яку щипает Льва за нос. — Наслаждайся беззаботной жизнью, пока есть возможность. — Но я хочу наслаждаться всегда. — М-м-м, — мычит Яку задумчиво, кладя руку Льву на плечо. Ведёт ладонью до ключицы, будто невзначай проскальзывает пальцами вверх, огладив шею, и останавливается на затылке. Удерживает на себе взгляд — растерянный, зелень опасливо темнеет вокруг расширенных зрачков — тянется ближе и целует приоткрытые губы. Наверное, у Льва что-то коротнуло в голове — Яку чувствует это эхом в своей собственной, распаляется и стремительно дуреет. Он целует Льва куда увереннее и настойчивее — ни в какое сравнение с робким клеванием в губы на остановке в апреле — вжимает в затылок пальцы и позволяет благодушно случаться тому, для чего Лев выкрадывал смелость, для чего выкрадывал самого Яку, чтобы вдали от лишних глаз решиться на необратимое. А вдруг Лев действительно хотел поцеловать его тогда на качелях? А вдруг он хотел поцеловать его ещё в октябре, когда они сидели в кафе? Яку мысленно крутит самому себе у виска — угомонись, мы просто ели круассаны — тянет за волосы нетерпеливо, пытаясь растормошить и вывести уже из стадии шока, но тормошат в итоге его самого — сгребая в объятья и притягивая к себе, будто в неверии и отчаянной боязни упустить. Вау, думает Яку. Он толкает Льва на диван, наваливается сверху и не выпускает из ладоней разгорячённое лицо, целует жадно, пока отвечают неумело, но не уступая в рвении, шарят руками хаотично, будто ладони ловят от каждого касания ожог. В затылок стреляет одуряющим осознанием — Лев ведь его обожает. Он вынашивает это обожание со школы, взлелеянное и обитое ссадинами, не девающееся никуда с редкостью встреч и со сменой календарей. То, как он смотрел на Яку во время матчей — с восторгом бесконечным, внемля движениям и следя заворожённо за укоризненным прицелом указательного пальца. То, как он смотрит на Яку сейчас — стягивающего торопливо футболку, седлающего его на разъезжающихся коленях и облизывающего нервно губы. Лев тянет к нему руку — будто всё в том же неверии, в восхищении задыхающемся и несоизмеримом, в потребности касаться на грани погибели. Дышит рвано и смотрит во все глаза — маревом лихорадки, зелень радужки заволокло сцеженной мглой. Яку давится на вдохе, едва не срывается в хохоток. Ловит руку и переплетает подрагивающие пальцы — как момент перед падением, стоящий всего.год 2015
Куроо говорит — мы стареем, вон как время летит, не углядеть и не угнаться. Яку отвечает — тебе всего лишь двадцать лет, иди ты отсюда уже. И Куроо уходит — бурчать и устало вздыхать над конспектами. Жизнь вертится безустанным волчком — учёба, волейбольный клуб, однообразие, затягивающееся на шее петлёй. Яку не может никак понять, так ли ему сдалась журналистика, но продолжает притаскиваться в осточертевший корпус — университет как привычка, а не выстраивание будущего. И аллея по пути красивая, что невольно замедляется шаг. Общение со Львом познаётся в новом формате — Яку ржёт с самим собой над изящной формулировкой факта, что они трахаются. Дело не в том, что они видятся только с этой целью — со Львом всё ещё можно гулять, валяться на диване перед сериалом и надирать друг другу задницы в видеоиграх, с ним смешно и порой нелепо до щемящей теплоты. Но как-то так выходит, что все встречи у Яку дома рано или поздно приводят в кровать, и этот загадочный феномен Яку не способен объяснить, сколько бы ни пытался. — Вчера была моя первая в жизни фотосессия, прикинь? — делится Лев, когда они пытаются выцепить смысл нудного фильма, который даже лень выключить — отлично зато заходит фоном под разговоры. Яку поднимает руки к потолку, потягивается сонно, ёрзая и комкая покрывало, смотрит в незанавешенное окно. Там февральский вечер за стеклом, снег летит по косой, слабо различимый в отсветах соседских балконов. — Покажешь фотки? — Ты будешь смеяться. — Конечно. Лев дуется, а Яку весело, будто смешинок наглотался. Ну правда, ну не может он осознать со всей серьёзностью, что Льва понесло строить модельную карьеру. — Ну так покажешь или нет? Там настолько всё плохо? — Они нормальные, — Лев нарочно выделяет слово — недовольно, огрызается почти. — Просто ты из принципа осмеёшь всё, что связано со мной. Яку таращит глаза в искреннем удивлении и тычет в себя вопросительно пальцем. Видит, что Лев и впрямь какой-то обиженный — самую малость, но всё же — и устало фыркает. — Нет у меня такого принципа, боже, — Яку примирительно тормошит Льва за колено, приподнимается, развернувшись лицом к лицу для серьёзности беседы. — Так а что ты думаешь? Прям вот точно решил податься в модельный бизнес? — Ну вот, опять эти насмешки. — Блять, Лев, я просто дышу. — Ты даже дышишь насмешливо. Яку задыхается возмущением. Охренеть, а как ему реагировать на то, что бывший сокомандник, которого он знает ещё бедовым школьником в шортиках, собрался в будущем красоваться на глянцевых обложках или даже в рекламных роликах? Да и разве только в Льве дело — вон если бы Куроо вдруг собрался шагать по подиуму, разве бы Яку не ржал над ним тоже? Разве все люди не смеются поначалу над друзьями, которые задумали становиться успешными и знаменитыми — без шуток, целенаправленно и с невозмутимым лицом? Или это только Яку такой отвратительный? Лев, однако, быстро отходит и продолжает: — Алиса говорит, что начинать прокладывать путь в индустрию нужно уже сейчас. Можно сказать, первую удочку я уже закинул. — Ты сфоткался в журнал для рыболовов? Всё-всё, молчу. — Можно попробовать что-то ещё, предложения у меня уже есть, нужно просто начать и… Не знаю, завертеться в этом всём, — Лев пожимает неопределённо плечом и трёт коротко стриженный затылок. — Посмотрю, короче, как пойдёт. Поступать я в этом году точно не буду. До Яку вдруг доходит — здесь бы выкатиться с мудрым советом, как и полагает старшему товарищу. Но ему сказать совсем нечего, он вообще не тот человек, к которому стоит обращаться на распутье, потому что он пока что сам — где-то пристроился, чему-то учится, играет в команде, не всегда понимает, как и зачем живёт. Ситуация удивительная. На съёмки Лев попал почти что по комедийной случайности — Алиса, уже не первый год строящая карьеру модели, сыграла далеко не последнюю роль в том, чтобы её брат-старшеклассник оказался вдруг под вспышками фотокамер — и от комедийности этой Яку никак не отделается, хотя казалось бы — высокий парень с интересной внешностью, почему бы не попробовать блеснуть в индустрии красоты? — Я не шарю за модельку совершенно и посоветовать что-то в профессиональном плане не могу. Но тебе повезло, у тебя есть Алиса, которая может подсказать и помочь, — Яку снова теребит чужое колено, осязая шероховатость джинсовой ткани. — Просто попробуй. Тем более на тебя уже положили глаз, как ты говоришь, так почему бы и нет? Делай то, что тебе нравится. Лев молчит. От потешной надутости и лёгкого негодования не остаётся следа — их заменяет что-то другое, поднятое со дна глубоких вод, всколыхивается и затемняет привычно радужку, когда он подаётся вперёд и упирает рядом руку, комкая пальцами покрывало. — Этим и занимаюсь, — отвечает он, нависает над Яку вплотную и целует в шею. Яку дёргает плечом от поползших мурашек, выгибается от зашаривших под футболкой рук и валится спиной на кровать — ну вот опять, ну видит бог, не он ведь это начинает. Время действительно несётся, и февральский снегопад остаётся где-то позади выцветшими штрихами по мгле, и вот Яку уже в ветровке по прогретому асфальту мчится на ублюдочный зачёт, который после недели нервов получает автоматом. Яку подлавливает себя на мысли, что Куроо в чём-то прав, что он совершенно не замечает смену годов. Не замечает, как начинает третий курс и соскакивает в новую весну. Не замечает, как Лев заканчивает школу, как он ширится в плечах и меняется во взглядах — на жизнь и в тех, что бросает остро из-под тени, и в них всегда — мимолетная болезненность, выстуженное и горькое. Они видятся реже — у Льва в модельном бизнесе завертелось и понеслось, в новую жизнь он окунулся сразу же, едва ли выскочив из школьной парты, а там и необходимость быть везде и всюду, обрастать связями и контрактами, заявлять о себе и угождать заказчикам, забрасывая по заветам сестры те самые удочки. Мальчик, который совсем недавно бегал с сачком за стрекозами, теперь бегает по кастингам с портфолио и композиткой подмышкой, и Яку честно не знает, умилиться ли ему или ужаснуться. Естественно, оставлять Куроо в неведении Яку не может почти физически, а потому втихаря рассказывает ему про первые карьерные шажки Льва и даже пересылает ему несколько фотографий — чтобы не жить со всем этим одному. Куроо сходит с ума от такой новости, его пробирает смех на полчаса точно, но потом он выдыхает и всё-таки признаёт — ну он красивый же парень у нас, ну чё мы. Яку не то чтобы спорит. Больше болтается между остаточным шоком и усмешками, не веря опять же, как меняется на его глазах шебутной и неповоротливый пацан. Он смотрит на Льва ночью — спящего безмятежно в одних трусах, сбившего одеяло ногами и раскинувшего по подушкам руки, — наблюдает, как лента лунного света легла на его ключицы, тянет руку и гладит растрёпанные волосы. И правда, красивый, — соглашается он. Выбирается осторожно из кровати и уходит курить на балкон. В середине лета они собираются всем составом Нэкомы пошуметь в ресторане — будто вечность не виделись, у каждого новостей вагон, и Лев, конечно же, становится главной звездой вечера. Яку делает вид, что до этой общей встречи не общался со Львом ближе всех из присутствующих. Смеётся над шутками, подкалывает охотно сам и бросает Льву долгие взгляды через стол — мол, мы же все любя — чтобы не обижался. Делает вид, что не поедет после ресторана домой вместе с ним. — За самого привлекательного парня нашей тусовки, — восклицает Куроо, подмигивая Льву и торжественно поднимая кружку с пивом. — Благодарю, — поднимается из-за стола Яку, и Куроо с хрюканьем одёргивает его за руку вниз. Их столик грохочет хохотом, шум тянется за ними позже на крыльце и всю дорогу через сквер, не покидает в метро и просачивается в вагон, вьётся над головами отголосками, когда Яку со Львом остаются уже одни, уехав для всех якобы по одному направлению, но на самом деле на один адрес. Яку понимает, что они толпой собирались не успехами хвастаться — больше жаловаться на учёбу и подработку, да просто отвлечься, поностальгировать, уржаться до слёз, в конце концов. Но всё равно он не может не задуматься, не скривиться мысленно себе самому, выжидательно поглядывая исподлобья. Что там у Яку с карьерным ростом и саморазвитием? Где перемены, где хоть какой-то подъём за эти годы — кроме того, как он от “сплю со школьником” перешёл на ступень “сплю с моделью”, прости господи? Какой ужас, думает Яку, пока спешно расстёгивает на Льве пуговицы рубашки. Ему беспокойно и душно, выпитое решило запустить свою задорную карусель, сердцебиение будто ухает прямо в горле, застряло и тормозит вдох. — Всё хорошо? — осторожно осведомляется Лев, придерживая ёрзающего Яку за бёдра. — Всё просто охуенно, — отзывается Яку и затыкает Льва поцелуем. Их несёт на волнах к скалам, и Яку ждёт не дождётся, когда уже шарахнет со всей дури. Время не убавляет свой бег. Лето проносится обжигающей вспышкой, осень не заставляет себя долго ждать и приплетается к порогу с дождями и простудой, а там и до зимы — спонтанность встреч и россыпь синяков на шее — и декабрь выскальзывает к новому рубежу, отмеченный переломной полночью. Две тысячи шестнадцатый начинает свой отсчёт с настойчивой установкой — в этом году просто необходимо что-то поменять.июнь, 2016
Годы идут, а что-то остаётся неизменным — Яку по-прежнему обожает волейбол. Игре не получается посвятить жизнь полностью, как, к примеру, Бокуто и прочим, кто основательно повязался с профессиональным спортом, но Яку балансирует, сочетает учёбу с клубом и верит, что и в его спортивной карьере небо ещё будет безоблачным. На поступлении на самом деле тогда настоял отец — высшее образование приоритетнее твоего мячика — и Яку как бы поступил, как бы учится и как бы не чувствует к журналистике ничего, кроме навязанной необходимости. С волейболом, конечно, всё иначе. Эту страсть Яку выгрыз себе сам и ни на что не променяет — скорее однажды загадочно растворится посреди коридора по дороге на лекцию, чем завяжет с тренировками, повесит на стенку наколенники вместо трофея и будет листать фотографии былых спортивных времён с ностальгией и умиротворённостью счастливого пенсионера. Вот только команда у Яку не та, с которой поблистаешь на вершинах. Усреднённость и обыденность, и на третьем сезоне Яку понимает, что надоело — знать всех сокомандников как облупленных, предугадывать исход матча и забивать бреши там, где больше никто не пытается. Нет той самой “крови, что несётся по венам”, и быть лучшим игроком команды здорово, но на одних только собственных силах легко выдохнуться и озвереть. Тренер Акияма — мужчина за пятьдесят с грустными глазами и сединой на бородке — как никто другой понимает ситуацию. А потому после тренировки зовёт к себе, сажает на стул перед собой — как нашкодившего школьника в кабинете директора — и заводит серьёзный разговор о переводе в другой клуб. — … Команда моего хорошего знакомого, отличные сильные ребята, вот только с либеро им не везёт, — Акияма складывает руки и склоняется над столом, упирая в Яку внимательный взгляд из-под очков. — Екатеринбургская команда. Это в России. Яку изумлённо моргает. Смотрит на стоящий в углу под книжной полкой глобус — зачем он вообще нужен в тренерском кабинете — но не выискивает на цветастом шарике названную страну, а больше осознаёт сам масштаб огромного мира, который не осознаётся, когда собственное местоположение остаётся неизменным из года в год. Видит смутные образы, в основном зимние, затерянный в метели домик, провода над заснеженным лесом, акварель северного сияния на изумрудном небе. — Далеко, — только и может сказать он — растерянно и грустно. — Ну, как уж сложилось. Но география никак не должна препятствовать твой карьере, если ты настроен решительно, правильно? — Акияма смотрит на Яку выжидающе, прищуривается, считывая в ответном молчании сомнение. — Я могу распечатать тебе турнирные таблицы, ознакомишься, так сказать, с успехами и достижениями, — тренер разворачивается на стуле к старому принтеру, клацает по кнопкам, постукивает зафырчавшую громадину по боку. — Ты же наверняка слыхал про самого высокого волейболиста в мире? Вот он в этой команде играет, между прочим. Яку хмыкает. Высокие игроки ещё ни черта не гарантируют умения и профессионализм, там на девяносто процентов роста сверху наскакивают десять процентов хаоса. Зачастую это неуправляемые выскочки, которых приходится перевоспитывать и укрощать — плавали, знаем. И всё-таки, если вернуться к теме — неужели Яку и впрямь стоит всё бросить? Учёбу — не велика потеря — команду, всех людей, которыми пророс в нём родной город? — Это перспективы, Яку, — голос тренера впечатывается строгостью на фоне жужжащего принтера. — Тебе с твоими способностями дорога на Олимпиаду. Но не из нашей команды тебе прокладывать этот маршрут, к моему сожалению. Он протягивает Яку распечатанный листок. Яку смотрит мельком на таблицы и списки, заминает у бумаги края, косится на цветущее дерево за окном, на покачивающуюся тень ветвей на стене. — Я подумаю, — Яку поднимается со стула, проходит медленно к двери, оборачивается у порога и машет листком на прощание. — Спасибо. Тренер понимающе кивает. Смотрит пристально, будто пытается напоследок внушить верное решение. Яку ничего не обещает, улыбается, смягчая тяжесть повисшей тишины, и покидает кабинет. Выходит на крыльцо спорткомплекса, достаёт телефон и вбивает в поиск Екатеринбург. Листает фотографии города с высоты и достопримечательностей, отмечает Екатеринбург на карте и смотрит на расстояние между ним и Токио. Вздыхает, убирает телефон вместе со сложенной распечаткой в сумку, спускается по ступенькам и в раздумьях бредёт до метро. Через три дня Яку забирает документы из университета, ссорится с отцом, скачивает разговорники на русском — и начинает готовиться к переезду. * — Я уезжаю в августе, — сообщает Яку буднично, разливая по кружкам чай. Скользит резво по кухне, почти порхает, отбрасывает в раковину сцеженные чайные пакетики. — С бумажками всё готово, местная волейбольная ассоциация поможет освоиться, билеты куплены. Вот такой я деловой. Лев застывает. Смотрит отрешённо на поставленную на стол перед ним кружку и тарелку с пирожными, которые Яку вчера так старательно выпекал. Португальские, с заварным кремом — Яку не совсем доволен результатом, но не пропадать же добру. — Без понятия, конечно, как я буду там со всеми общаться, но, видимо, настало время для моего блистательного английского, — Яку садится на стул возле окна, помешивает в кружке сахар и задумчиво отпивает пахнущую ананасами жижу. — Ну просто какова вероятность, что кто-то там будет понимать японский? Вроде как тренер немножко говорит, раз с моим общается, но а сокомандники? С другой стороны, я же и не друзей туда еду заводить, так ведь? Лев как в замедленной съёмке купает в чае ложку, не поспевает за сказанным. Он как будто где-то далеко, хотя сидит ведь вроде напротив. — А… — Лев запинается, роняет ложку на край блюдца и морщится с того, как громко она звякает. Поднимает взгляд и смотрит на Яку в болезненной растерянности. — А как же мы? Яку непонятливо приподнимает бровь. Вникает в вопрос, натирает пальцем ручку кружки — небольшой скол и неострые края. — А разве было какое-то мы? Без издёвки, без цинизма — просто озвученный факт, уточнение, недоумение искреннее. Яку ведь ловко всё рассчитал — согласиться на перевод, подписать контракт, забрать документы из университета, начать планировать переезд. Лев в эти расчёты не закрадывался даже мельком — осознаётся запоздало, но под дых не бьёт и не ввергает в шок. Плохо ли это? Размышления на какой-нибудь паршивый вечер, не на сейчас. Лев ощутимо мрачнеет — олицетворение внутреннего надлома, но разве ломаются вот так буднично, посреди чужой кухни, под вползшими в окно июньскими лучами? Он явно хочет сказать что-то ещё — Яку ещё со школы знает этот мечущийся взгляд и нервное закусывание губы — но только опускает голову, свесив отросшую чёлку и словив блик бусинкой в проколотом ухе. Пялится бесцельно в недопитый чай и вертит кружку по кругу — аккуратно, чтобы не скрежетала по столу. Яку не нарушает тишину и настороженно отворачивается к окну. В наглухо закрытой квартире мерещатся неуютные сквозняки.август, 2016
Яку просит сразу — никаких бурных проводов, он просто сдержанно всплакнёт под всхлипы родни и улетит без лишних драм. Но когда Куроо пишет ему в шесть утра, заявив о своём желании прикатиться в аэропорт, Яку ему, конечно, не может отказать. Даже в аэропорту осознаётся не сразу — Яку уезжает надолго и в неизвестность. За привычной собранностью и контролем всего и вся умело прячется ожидаемое волнение, прочувствовать значимость момента не удаётся, пока Яку занят заботами старшего брата — как тут трагично повздыхать на табло с рейсами и созерцать отправляющиеся самолёты в панорамном окне, когда два придурка даже поиск туалета умудряются превратить в мракобесие и психологический триллер. Чуть позже прощаться подъезжает Куроо вместе с Кенмой — подлый приём, потому что прощание с Кенмой точно доведёт Яку до позорных сморканий на весь зал. Сначала Яку ударяется в сантименты в кругу семьи. Братья — давно обогнавшие его по росту ублюдки — подхватывают Яку на руки и кружат вдвоём над полом, улюлюкают и хохочут, привлекая внимание всего аэропорта — ну вот и как потом жить без них и не скучать? Отец прощается скромнее — почти отошёл от ссоры, приобнимает за плечо и сурово сопит, бурчит печальное “как был малявкой, так и остался” и со смехом одёргивает возмутившемуся сыну козырёк кепки. Куроо раскрывает объятья, но Яку уворачивается и обнимает вместо него Кенму. Хрюкает с ним синхронно и похлопывает по плечу, треплет растроганно почерневшую макушку. — Я любил тебя больше всех в Нэкоме, — признаётся по секрету. — Я думал, ты больше всех любил Фукунагу. — Ой. Ну… Да, сначала Фукунагу, потом тебя. Извини. — Я понимаю, — кивает Кенма скорбно, и оба смеются. Яку чувствует — вот оно, предательское щипание в носу, подобралось и ждёт, когда прорвёт. Куроо всё-таки дожидается своей очереди, обнимает Яку с ворчаниями и последними наставлениями, говорит что-то про тёплые курточки и подштанники, отыгрывает роль заботливой матери, раз уж настоящей поблизости не наблюдается. Яку слышит над ухом подозрительный звук. — Заревёшь? — Конечно, — Куроо оглушительно шмыгает носом. — Ты же мой лучший друг. — Да ну? А как же Бокуто? — Ну блин. Бокуто — это моё солнышко. А ты — моя звёздочка. — Отвратительно. Но ладно, я тоже ценю тебя. Как одного из своих… Знакомых. — Да пошёл ты в жопу, скорее бы ты улетел, — Куроо цыкает и поперёк своих же слов обнимает Яку крепче. Яку утыкается носом в его плечо, смотрит искоса на высокий навороченный потолок, закрывает глаза и сливается с гулом неразборчивых фраз, дребезжащим эхом диктора, объявляющего о посадке, с отголосками суматошных дней и ночей, которыми город продолжит жить в его отсутствие. — Если ты меня ещё и поцелуешь, мой отец точно подумает про нас неладное. — Всё-всё-всё, — Куроо суетливо высвобождает Яку из рук, отступает и задирает голову — промаргивается спешно, неисправимая плакса. — Удачи тебе. Береги себя. — Тебе того же, — Яку утирает нос рукавом и натягивает козырёк кепки, накидывая на лицо спасительную тень. Его ведь запросто можно развести на эмоции — вон сколько слёз было пролито на школьных матчах, а на выпускном он так и вовсе ревел без конца, если вспомнить. Свою чрезмерную слезливость Яку никогда не считал слабостью, совсем наоборот, когда чувства приглушатся, прижмутся иллюзорной крышкой и не смогут найти выход — вот тогда станет страшно. Яку завязывает нехотя с прощаниями и спешит в зону вылета, пока вокруг него не начали водить хороводы — вслед ему машут и кричат, и Яку, оглянувшись напоследок, отправляет своим провожающим воздушный поцелуй. Он наконец-то остаётся один — пока не знает, насколько долго — прячется под кепкой и капюшоном, проходит последний контроль, идёт по рукаву трапа, ступает на борт и продвигается по гудящему салону до нужного места, всё дальше удаляясь от привычного, нажитого, знакомого до малейшего отзвука. В своё кресло Яку плюхается бодро и даже вдохновлённо — прямо взрослый совсем уже мальчик, сам без надзора отправляется в далёкую страну. Шебуршит в рюкзаке, достаёт плеер с наушниками и салфетки, проверяет телефон и видит сообщение от Льва — присланное ближе к времени вылета, будто не хотел затеряться среди других провожающих, успел ворваться и дёрнул за последнюю нить, удерживающую на земле. Счастливо долететь. Яку улыбается в экран. Что-то болезненно ноющее поднимается внутри, но Яку спешно гонит это прочь, отвечает кратким “спасибо” с круто выглядящим эмоджи в солнечных очках и отключает телефон. Самолёт начинает разбег — рябью заходится горизонт, штрихами заплывает бетон, позади остаются грузоподъёмники и терминалы — грохочет двигателями и плавно отрывается от взлётной полосы. Мир за окном мельчает с набираемой высотой, прежняя жизнь — квадратики ландшафта, извилины рек и клочки рваной ваты из облаков. И небо впереди воодушевляюще ясное.