Что за чертова чушь?
Уэнсдей не волнуется за Ларису. Это противное ощущение несварения в желудке возникло исключительно из-за некачественной местной еды, и никаких иных причин для появления не имело. — Вы разве не ознакомлены с кодексом истинной леди? Или как там называется книга, в которой Вы вычитали всё, что только знаете об этикете? — Уэнсдей стремительно идёт в наступление, но Лариса по-прежнему не даёт никакой привычной реакции. Лариса не злится, и Уэнсдей это расстраивает. Уэнсдей привыкла питаться её гневом, поглощать жизненные силы посредством собственного невыносимого поведения. Лариса не оборачивается, и Уэнсдей этого не понимает. Уэнсдей привыкла видеть голубые глаза и считывать со дна их зрачков всю необходимую информацию. Уэнсдей не нравится смотреть на роскошную обивку дорогого кресла. Лариса не говорит, и Уэнсдей находит в этом новый повод для огорчения. Уэнсдей привыкла сталкиваться с Ларисой в словесных поединках, поочерёдно обмениваясь ранениями, вряд ли совместимыми с жизнью. — Мисс Уимс, не смотреть собеседнику в глаза — это моветон, — Уэнсдей прибегает к крайности, карикатурно цитируя Ларису, смачно раскатывая на кончике языка звучное французское слово. Лариса кончиками пальцев сжимает обивку кресла, лишь сильнее вжимаясь в огромную спинку. — Энид, должно быть, ошиблась. Сейчас я занята, — Лариса закидывает ногу на ногу и плавно разворачивается в кресле. Светлое лицо наконец лишено широкой улыбки, но отчего-то это не приносит Уэнсдей удовлетворения. Голубизна словно вытекает за пределы глазниц, заполняя пространство токсичными выбросами и циничностью. — Что у Вас случилось? Оттенок любимой помады вышел из моды? — Уэнсдей всё ещё саркастична, но в чёрных глазах коротко вздрагивает огонёк неизведанной эмоции; Уэнсдей шагает ближе, желая усесться на кресло, но Лариса быстро встаёт, обхватывает хрупкие плечи и разворачивает чёрную фигурку в сторону выхода. — Я не желаю делиться подобными подробностями. И нет, красный всегда будет в моде, тебе не о чем переживать, — Уэнсдей резко останавливается. Лариса с удивлением смотрит на непокорную девицу, ладонью приглаживает вылезшие из причёски волоски и все-таки улыбается. Уэнсдей недоверчиво измеряет уровень открытости белоснежных зубов, и приходит к выводу, что уголки губ поднялись неестественно и даже кривовато, гораздо ниже обычного. — Я желаю слушать, — Уэнсдей смотрит снизу вверх. Сдвинутые к переносице брови намекают на серьёзность возникшей заинтересованности, — Что у мисс Совершенства может пойти не так? — Уэнсдей чуть ведёт плечами, но Лариса так впивается пальцами, что желание сопротивляться отпадает. Лариса выдыхает, стирая с лица попытку отогнать от себя назойливое внимание. Уэнсдей слишком пронзительна, когда дело касается чтения чужих эмоций, и сейчас это явно не играет Ларисе на руку. — Уэнсдей, не могла бы ты оставить меня? Сегодня не тот день, когда я прощу все твои выходки, — Уэнсдей сжимает пальцы, стряхивает с себя тёплые руки, оставившие под пиджаком ожог третьей степени. Стиснув зубы, Уэнсдей снова уходит с поражением. Уэнсдей же лучше, что Лариса не в духе; сегодня расследование пойдёт так, как нужно. Почему-то верится в это с трудом.//
Лес шумный и холодный. Осенний ветер, смешанный с моросящим дождём, оставляет пространство воображению. Уэнсдей выискивает хоть какой-то намёк на наличие паранормальности, Уэнсдей бесится от наличия посторонних мыслей в голове и отгоняет их всеми возможными способами. — Интересно, если я буду рассуждать вслух, мыслей в голове станет меньше? — обращаясь к пеньку, поросшему с северной стороны мхом, Уэнсдей чуть потирает на удивление мëрзнущие ладони. — Итого, я имею: клык, который не принял шериф, ущемлëнное чувство гордости и несколько личных встреч с монстром, — Уэнсдей уселась на несчастный полусгнивший пенëк, провела по влажной коре пальцами и тяжело вздохнула. Форму придётся нести в химчистку. — В одну из подобных Лариса была со мной, и ей, как взрослой, к сожалению, доверия больше. Но Лариса всё ещё изгой и в чёрном списке шерифа, да и нереальный вариант, где она согласилась бы мне помогать, мы откладываем, так что пока не очень густо, — всё больше погружая носок ботинка в грязь, Уэнсдей понуро опускает голову. Тишина вокруг наполнена сомнительными перешëптываниями листьев; злостно высмеивая немощность Уэнсдей в сложившихся реалиях, они перекликаются с редкими, но протяжными возгласами птиц. Уэнсдей замолкает, проникаясь этими комбинациями звуков. Уэнсдей шепчет что-то на латыни, судорожно теребя на шее амулет. Вопрос в голове стоял остро, доводил до мигрени, вовсе не присущей Уэнсдей. Что делать, если ситуация заходит в тупик, а силы, раньше присутствующие в изобилии, медленно снижают свой уровень, доходя почти до нулевой отметки?Что делать с Ларисой?
//
Лариса думает о том, что с появлением Уэнсдей академия приобрела для местных авторитетов Джерико ещё более негативную окраску. Ларисе кажется, что и её насыщенная, цветная доселе жизнь, щедро была полита чернилами. Но черт, эти оговорки, эти взгляды из-под чёлки, эти многозначительные фразы, брошенные куда-то в спину, и Лариса... Злится? Отталкивает? Вынуждает извиняться? Закрывается?Нет.
Лариса берёт и тает. Тает оттого, что другого человека давно заставило бы окоченеть. И больше всего пугает тот факт, что объективной причины что-либо чувствовать у Ларисы нет, тем более — повода для каких-то надежд. Уэнсдей пугает нестабильностью, и ей же манит, притягивает; Лариса теряет устои, формировавшиеся в её голове на протяжении долгих лет, расширяет мировоззрение и пополняет саркастичный цитатник особенно удачными колкостями. Уэнсдей играет в холодно-горячо, едва касается Ларисы в неожиданные промежутки времени и совершенно различные места. Уэнсдей заставляет желудок переполняться сумасшедшими бабочками, которые крыльями не щекочут плоть, а безжалостно рассекают. Лариса ловит себя на мысли о собственных странноватых склонностях к тому, что в себе сочетала Уэнсдей. К этой тьме, поглощающей, пугающей, уничтожающей, но невероятно завораживающей. К этому тяжёлому взгляду, осуждающему, ненавидящему, убивающему, но невероятно притягивающему. К этим холодным рукам, никогда полноценно не обдающим ледяной изморозью ввиду ярого нежелания прикасаться. И сейчас, когда все вокруг неожиданно становятся против единственной маленькой слабости в железной оболочке сердца Ларисы, это травмирует. Оставляет нежелательные последствия в виде сдавленной боли в груди. Лариса всë равно выбирает Уэнсдей. Даже если её ночные вылазки пугают, а бескомпромиссные выходки вынуждают чашу терпения переполняться. Даже если тишина вдруг становится осуждающей, причиняющей боль, стоящую звоном в ушах от количества поступающих жалоб. Даже если Уэнсдей ничего об этом не знает и никогда не выберет Ларису с той же концентрацией искренности, отражающейся в глубине зрачков.//
Уэнсдей сидит в столовой, измельчая и без того не самый большой кусок рыбы, не лезущий в горло. Энид что-то жужжит в левое ухо, но Уэнсдей не разбирает слов, да и необходимости в этом не видит: скорее всего, очередной рассказ о том, какой Аякс славный. Уэнсдей двигает от себя тарелку, встаёт из-за стола и что-то в своё оправдание бросает в сторону соседки. Лариса сидит во главе обеденного стола для педагогов, широко улыбается, перешептываясь с Мэрилин, сидящей от неё по правую руку, и от этого тошнит ещё больше, чем от сегодняшнего меню. Уэнсдей знает, что что-то не так, но Лариса не подаёт виду. Стоит признать, выходит не менее профессионально, чем Уэнсдей даётся скрыть свою подноготную. Выходя из столовой, Уэнсдей чувствует между лопаток знакомый взгляд. На губы ползëт ухмылка; в голову — очередной план.//
Лариса входит в свой кабинет, закрывает дверь изнутри и скидывает с ног осточертевшие туфли. Облегчённый выдох разряжает молчаливость отбеленных стен. Кресло, стоявшее лицом в сторону окна, неожиданно резко поворачивается. Лариса почти готова закричать, вызвать охрану, но её голубые глаза сталкиваются в немой борьбе с карими напротив. — Уэнсдей, что ты здесь делаешь? Дверью ошиблась? Я, конечно, понимаю твою амбициозную устремленность заправлять этим местом, но директор здесь всё ещё я. Как ты вообще вошла? Было заперто, — Лариса больше устала, чем возмущена, и лучше уж пусть Уэнсдей оказывается каждый день в её кабинете, чем где-то в окрестностях лесов Джерико. Уэнсдей достаёт из причёски невидимку, чуть жмёт плечами, устраивая её обратно. — Но открывала не этой. Стоит признать, что Ваш замок прочнее обычных, и мне пришлось убить для него двух малышек, — чуть вращаясь в кресле, Уэнсдей раскидывает локти на подлокотники. Лариса так много времени проводит за рабочим столом, что сейчас Уэнсдей ярко ощущает вокруг себя пряный, терпкий аромат чужих духов, — К слову, я не заинтересована в директорской должности. Если бы была, мои покушения на Вас были бы более целесообразны, — Лариса усмехается, а Уэнсдей всё так же, как и прежде, смотрит на неё из-под чëлки. — Надеюсь, ты всё ещё говоришь о невидимках, и открывание моей двери обошлось без жертвоприношений, — Лариса шагает в сторону стола, подходит к нему со стороны Уэнсдей и опирается на него бëдрами. Взгляд Уэнсдей становится невыносимо тяжёлым, и Лариса опускает голову, разглядывая орнамент на ковре. — Рассказывайте, — Уэнсдей встаёт рядом, опирается на стол так же, как и Лариса, но не встречает никакого восторженного восприятия собственной заинтересованности. — О чëм ты? — Лариса снова смотрит в глаза, строит из себя дурочку, хотя прекрасно понимает, что речь идёт о том злосчастном вечере. Что Лариса может сказать? Об угрозах мэра, который пытается сжить Невермор со свету? Уэнсдей не побоится замарать руки и придушит его, труп скормив оборотням. О постоянных визитах шерифа, капающего на мозги, мол, Уэнсдей социально опасна, и держать её нужно в карцере? Лариса не собирается сажать Уэнсдей на цепь, даже если поведение шагнет за рамки не отклоняющегося тысячу раз. О том, что Уэнсдей нагло пользуется её собственной эмпатией и, каждый раз оказываясь на грани исключения после проделок, почему-то остаётся не исключенной? Тишина затягивается. Уэнсдей отходит к окну, отодвигает штору, доставая уже привычно виолончель, волочит её в сторону стула. Лариса следит за перемещениями с помощью периферийного зрения. Уэнсдей плоха в словах, когда дело касается помощи. Уэнсдей видит в Ларисе нечто отдалённо напоминающее друга, и оттого её чёрное нутро впервые стремится дарить свет. Уэнсдей не понимает, почему сбивается дыхание, а сердце поддаётся аритмии, когда Лариса неожиданно ловит её взгляд. Ненавязчивая мелодия разбивает молчание, кутает Ларису в плюшевый плед и заставляет обернуться. Игра Уэнсдей снимает головную боль, расслабляет тело и уничтожает мысли, но при этом разрывает сердце. Лариса не знает порывов, которыми руководствуется Уэнсдей, но уверена, что они могут оказаться гораздо темнее тех секретов, что хранятся в шкафу комнаты в Офелия-Холл. Между Ларисой и Уэнсдей недосказанность, расстояние длиной в три шага, кажущееся пропастью, и мелодия неизвестного композитора. Между Ларисой и Уэнсдей отсутствует борьба, потому что приход ночи благосклонен, но делает своё дело лишь в течение нескольких часов, пока не взойдëт солнце, в лучах которого все недостатки и конфликты снова обретают угловатость силуэтов. Ларисе тяжело. Тяжело смотреть на Уэнсдей, тяжело отталкивать её, когда хочется прижимать, не внимая сопротивлению. Уэнсдей оказывается на удивление проницательной. Уэнсдей чувствует, что что-то отягощает и без того не сладкую жизнь Ларисы, впервые за всю свою жизнь стремится помочь, а не ухудшить ситуацию. — Уэнсдей, не хотела бы ты... — заводя всё тот же разговор, что и раньше, Лариса пытается уклониться от необходимости обсуждать свои душевные терзания. Уэнсдей не желает слушать и перебивает. — Я не двинусь с места. Приклеилась. Всё от Ваших соплей, которые Вы тут распустили, — тон Уэнсдей не звучит так же, как прежде. Что-то в нём значительно изменилось, только вот Лариса никак не могла уловить отсутствующие нотки чего-то привычного. — Но это будет значить, что ты проспорила, и придётся быть у меня долгу. Я ведь могу придумать что-нибудь пострашнее, — Лариса склоняет голову, старательно выискивая в карих глазах долю сомнений. Уэнсдей непреклонна. И совершенно, абсолютно невыносима. Кажется, Лариса замечает это уже не в первый раз. — Допустим. Но проспорить и признать поражение — более взрослый поступок, чем бегать от помощи, которую предлагают, — Уэнсдей в который раз идёт в атаку. Лариса устала держать оборону. Крепости, тщательно выстраиваемые годами, рушатся прямо на глазах. Кирпичик за кирпичиком, слово за словом, один затянутый шрам и одно нанесённое для восстановления баланса вселенной ранение. — Уэнсдей, предлагать помощь и буквально пихать её мне — разные вещи, — Лариса шагает ближе, склоняется над креслом, в котором сидит Уэнсдей, отодвигает от неё виолончель и нависает сверху, опираясь на подлокотники. Расстояние длиной в три шага сокращается до трёх десятков сантиметров между лицами. Выражение Уэнсдей остаётся непоколебимым; ладонь неожиданно заползает на руку Ларисы, и теперь в проигрышной ситуации находится не она. — Я приучилась играть по Вашим условиям. Стоит признать, в какой-то мере мне нравится видеть Ваши страдания, но осознание того, что я могу их облегчить посредством нанесения ущерба кому-нибудь недостойному не даёт мне покоя, — Уэнсдей вырисовывает на чужом предплечье неведомые узоры. Лариса готова поклясться, что это порча на латыни. Или приворот. Хотя, в случае с Уэнсдей он не внёс бы кардинальных изменений. — Этого я и пытаюсь избежать, Уэнсдей. Но мне приятна твоя специфическая забота, — Лариса идёт ва-банк, свободной рукой невесомо касаясь смольных волос. На долю секунды во взгляде Уэнсдей что-то меняется, но этого времени ничтожно мало, чтобы уловить эту разницу. — Не обольщайтесь. Просто пользуюсь любой возможностью навредить всему живому, — выдавливая лёгкую ухмылку, Уэнсдей чуть ведёт бровью, — И всё же, что произошло? — Ты теперь не отстанешь от меня? — Лариса кончиками пальцев ведёт от щеки к подбородку, обрывает прикосновение где-то посередине, возвращая распустившуюся руку на подлокотник кресла. — Вообще-то, пристаëте сейчас Вы, — просто заявляет Уэнсдей, и Лариса ловит себя на мысли о том, что она права, но при этом не желает отстраняться. — Я ещё не приставала, Уэнсдей, поверь, — перехватывая руку, всё ещё что-то рисующую на её коже, Лариса тянет губы в широкой улыбке, зажимая ладонь между бархатной обивкой и своей кистью. — Что-то мешает начать? — Уэнсдей непосредственна, и стоило бы к этому привыкнуть, но у Ларисы от её манеры общения, в которой сплошь и рядом находится вызов, по-прежнему отвисает челюсть. — Я думаю, что готова поделиться с тобой подробностями личной драмы, — возвращая дистанцию и резво перескакивая на изначальную тему, Лариса скрещивает под грудью руки. Уэнсдей довольна и ничуть не удивлена — в случаях особой необходимости добиваться желаемого оказывалось довольно легко. Предстояла длинная и тёмная во всех смыслах ночь.