Где мимозы объясняются в любви

Жестом гостеприимного хозяина, доктор указал Эрнесту на широкую мраморную скамью, сам же сел на такую же напротив. Вынув из внутреннего кармана мундштук и портсигар, он предложил сигариллу своему собеседнику, прежде чем закурить самому. Сделал пару затяжек, облокотился на подлокотник и ослабил галстук на шее. Все-таки их беседа не должна носить характер формального допроса. — Итак, мсье Верней, я хочу услышать от вас правдивый рассказ о том, что произошло между вами и мсье Дювалем… с того момента, как я ему доверил вести ваш случай. — С того момента, как вы пообещали, что не сделаете Дювалю ничего дурного, у меня больше нет причин лгать вам, месье Шаффхаузен, — спокойно ответил Эрнест. — С чего же мне начать? Право, я в затруднении. Он вынул изо рта сигариллу, выпустил дым и, откинувшись на спинку скамьи, прикрыл глаза. — Прежде всего хочу признаться вам как на духу: мысль о том, что Жан ко мне неравнодушен, зародилась у меня ещё два года назад, во время нашей первой встречи. — Вот как! Почему же? — уточнил Шаффхаузен, изо всех сил стараясь не показать, насколько шокирован самым началом исповеди. — Понимаете, он так меня ненавидел, смотрел на меня с таким отвращением, что, само собой, привлек этим моё внимание. У меня тоже случались такие приступы ненависти к Сезару, когда я ещё не разобрался в природе своих чувств… Он же был моим учителем рисования в Кондорсе, постоянно придирался, и я его ненавидел больше всех других учителей, всегда старался вывести из себя. Да, простите, я отвлекся… но я только хочу объяснить, почему поведение Жана показалось мне весьма симптоматичным, как принято говорить у вас, психиатров. Конечно, тогда у меня и в мыслях не было как-то его провоцировать. Я был поглощён своим горем, но временами мне просто жаль становилось беднягу. Особенно после того, как однажды я застукал его в прачечной в обнимку с моей ношеной рубашкой… Эмиль слушал молча и мысленно сопоставлял то, что рассказывал Эрнест, с тем, что он сам имел возможность наблюдать. Ему припомнилось, что Дюваль всегда с большой неохотой включался в разговоры о виконте, часто делал вид, что не замечает его присутствия, безэмоционально и отстраненно обсуждал результаты вспомогательной терапии… Он не вел себя так в отношении других пациентов. Более того, если у Жана и случались негативные переносы, он обычно их хорошо осознавал и приходил на супервизию. В отношении Эрнеста Вернея такого не случилось ни разу, что тоже выглядело подозрительно для начинающего врача-психиатра. Шаффхаузен горько пожалел, что не придал таким странным и тревожным признакам должного значения. Что ж, теперь приходится пожинать плоды своей невнимательности. — Значит, вы уже тогда знали о том, что мой ординатор к вам неравнодушен? Почему же не сообщили мне об этом в процессе вашего лечения? — Почему не сообщил? — удивленно переспросил Эрнест. — Но… зачем? По-моему, личные чувства доктора Дюваля — это его личное дело, тем более, что он сам их не очень-то признавал… до недавнего времени. — И тем не менее я прошу вас ответить. Мне важна каждая деталь. Верней сделал ещё одну затяжку: кубинская сигарилла была прекрасна, он давно не испытывал такого удовольствия от курения. Правда, романтический антураж этой психотерапевтической сессии выглядел для Эрнеста чрезвычайно странно… хотя и облегчал признания. — Во время первого посещения клиники я думал только о Сезаре, вам это прекрасно известно. Если и обращал внимание на Жана, то это происходило случайно, и я очень быстро забывал. — Хорошо, допустим, тогда вы не придали значения переживаниям Дюваля из-за вас, — кивнул Шаффхаузен. — Человек в посттравматическом расстройстве действительно больше поглощен своим внутренним миром, чем тем, что происходит вовне. Но неужели вы не вспомнили об этом, когда три дня назад я предложил вам пока поработать с ним, так? Или вспомнили и решили… развлечься? Эрнест покраснел, и лишь сумрак наступающей ночи помог скрыть краску на его щеках от внимательного взора доктора. Впрочем, Шаффхаузен, как всегда, смотрел в суть и видел главное. Но в данном случае он несколько ошибался в мотивах. — Не то чтобы развлечься… Скорее, развлечь его. Он пришел такой… неловкий, смущенный… такой весь зажатый, как девица перед осмотром у гинеколога! Начал что-то лепетать про лечение и злился на себя за собственную неловкость. Сначала я просто хотел помочь, как умел, полдня заполнял дурацкие тесты, потом ещё полдня рассказывал о своём детстве. Например, о том, что я чувствовал, когда мама обещала отрезать мне пальчик, если я буду ковырять им в носу, и что я подумал, когда впервые увидел член отца в душевой бассейна… Очень занятно, но… невероятно утомительно. Может быть, на меня это и подействовало… захотелось встряхнуться, освежить впечатления, глотнуть свежего воздуха, вот я и предложил ему съездить вместе в Ниццу. Молодой человек невольно улыбнулся, вспомнив, как сперва заметался, а потом обрадовался Жан, когда он озвучил ему свое предложение «прогуляться». — Ну сами подумайте, доктор — что он видел в жизни, кроме учебников, монографий, больниц, ученых морд на конференциях и унылых хлебал параноиков и депрессивных в вашей клинике? А голые женщины в основном встречались ему в виде статуй или картинок… ну или на ночном кабельном телеканале! — О, значит, вы решили облагодетельствовать несчастного девственника на свой манер? И, вместо посещения борделя, посвятили беднягу Жана в орден сторонников запретного секса, как некогда ваш учитель рисования посвятил вас? Благородная миссия. Многое объясняет. — несколько иронически заметил Шаффхаузен. — Однако, я прервал ваш занимательный рассказ, прошу вас, продолжайте. Итак, вы поехали вместе в Ниццу, и…? — Да нет же! — начал было Эрнест, но, прервав себя на полуслове, махнул рукой: оправдания не имели смысла. Пусть Шаффхаузен дослушает до конца, и тогда уж выносит свой вердикт — виновен или заслуживает снисхождения. — Да, мы поехали в Ниццу, домчались с ветерком. Дюваль сначала дичился, отвечал неохотно на мои расспросы, но в городе его как подменили: стал вдруг шутить, улыбаться, даже сам отвел меня в модное местечко, «Феноккьо», с итальянским мороженым пятидесяти сортов — сказал, что давно хотел попробовать лавандовое и фиалковое, а там оно наверняка есть… И знаете, оно там и правда было! Такое вкусное! Мы съели, наверное, по пять порций каждый… Шаффхаузен хотел был съязвить: «Для человека, собиравшегося утопиться еще пару дней назад, у вас недурной аппетит, молодой человек!» — но что-то во взгляде и голосе Эрнеста удержало его от малейших проявлений иронии. — Продолжайте. — Ну так вот… Мы ели мороженое и болтали обо всем на свете. Мне казалось, что я гуляю с кузеном или с другом детства… Забытое ощущение. Сигарилла погасла. Молодой человек положил окурок в пустой вазон, видимо, специально подвешенный к решетке перголы для подобных целей, и обратился к доктору: — Дайте, пожалуйста, ещё одну. Мне так проще рассказывать. Шаффхаузен молча протянул ему портсигар, Эрнест вынул сигариллу, кивком поблагодарил, закурил и продолжил: — Дальше в программе у нас был синематограф. Сперва хотели пойти на новый американский фильм, но… увидели на афише «Фантомас разбушевался»(1). Этот фильм шел в соседнем зале, и сеанс был очень удобный. Сами понимаете, я не мог это пропустить… И Дюваль воспринял идею с восторгом, он тоже любит Ма… фильмы Юнебеля. «Он тоже любит Ма…? Интересная оговорочка… «Ма» — надо думать, Марэ, раз речь о Фантомасе…» — отметил про себя Шаффхаузен. Достав ещё одну сигариллу для себя, он заменил почти докуренную в мундштуке на новую и закурил снова. — Продолжайте, я внимательно слушаю. Эрнест немного помолчал, собираясь с мыслями: он не стеснялся — в процессе терапии ему о чем только не пришлось рассказывать психоаналитику, и на этом фоне эпизод, о котором ныне шла речь, выглядел весьма невинно. Но было и нечто такое, что Верней не хотел и не был готов доверить никому, даже Шаффхаузену. А когда намереваешься скрыть или пропустить в беседе важный момент, успех наполовину зависит от крепости нервов, а на другую половину — от точного подбора слов. — Мы взяли билеты на последний ряд, с краю. Да, да, места для поцелуев, — усмехнулся он. — Но мотив был совершенно не романтический — мы перед сеансом выпили чёрт знает сколько прохладительного, ведь днём стояла адская жара. Я терпеть не могу, когда у меня кто-то шляется по ногам во время сеанса, но и сам стараюсь этого не делать. …Тёмный зал, яркое пятно экрана. Лица зрителей, устремленные туда — веселые, заинтересованные, поглощенные лихими сюжетными поворотами… Да, Юнебель умеет держать внимание, и неважно, что фильму уже четыре года: он смотрится как премьера, и пришли на него поклонники жанра. Марэ и Фюнес великолепны. При каждом новом трюке или особенно удачной шутке зал или восторженно стонет, или взрывается хохотом и аплодисментами. «Мой бог…» На каждое появление Марэ в кадре тело отвечает предсказуемо — волной возбуждения, страстной эрекцией. Это чудесно… и невыносимо. Чудесно, что он снова видит своего бога, невыносимо — что только на экране. Как сон или призрак. Эрнест сидит полузакрыв глаза, и слышит только шум крови в ушах. Ноздри вздрагивают, как наяву ощущая запах горьковато-пряного одеколона, дорогого табака, солнца и горячей кожи. Вкус солёных слёз на губах. Марэ. Жан Марэ. «Мой прекрасный бог…» Чужая рука, рука Дюваля вдруг робко прикасается к его колену. Замирает — и тут же отдергивается, словно обжегшись. Эрнест поворачивает голову и разглядывает молодого человека, что по странному совпадению тоже носит имя Жан: напряженная поза, сведенные губы, смотрит прямо перед собой, и бледен так, как будто на экране разворачивается не жизнерадостная комедия, а зловещий триллер о зомби или вампирах… — Что же вы замолчали, мсье Верней? — голос Шаффхаузена бесцеремонно вторгся в сознание Эрнеста и выдернул его из полуэротической грезы в не самую радостную действительность. — Да, прошу прощения, док… Где-то с полчаса мы смотрели фильм без всяких приключений, а потом Жан дотронулся до моего колена, случайно или намеренно, не знаю. Мммм… доктор… у вас когда-нибудь было так, что от возбуждения темнело в глазах? Шаффхаузен попытался припомнить, было ли у него так, как описывал Эрнест. Да, было, определенно, было, но… но во всех случаях этому предшествовала какая-то откровенная фантазия или нечто, что совершенно выбивало его из привычных понятий и ролей… «Что же такого случилось в этот момент? Они оба перегрелись на прогулке, оба смотрели кино с любимым актёром, оба были слегка возбуждены — ведь если верить оговорке Эрнеста, Марэ очаровывает и Дюваля тоже… Это… это как переспать с кумиром? Как дотронуться до звезды рукой? Пусть не напрямую, а посредством фантазии о нем, совместного транса… М-да…» - доктор ещё раз мысленно прокрутил перед собой картину: двое молодых людей, обожающих Жана Марэ, в темном зале, на последнем ряду, смотрят фильм с его участием, возбуждаются и… » Обоюдный эротический перенос… плюс мощный визуальный стимул… Да, тут довольно искры, чтобы заполыхал целый пожар…» — Вас так взволновало простое касание — или вы уже были охвачены сексуальным желанием, а Жан просто нажал на кнопку «пуск»? — решил уточнить он. В мозгу художника как будто вспыхнул сигнал тревоги: «Осторожно!» Эрнест медленно перевел дыхание, проверил, не дрожит ли его рука, держащая сигару. Нет. Хуже всего было то, что от этих разговоров, перемешанных с яркими воспоминаниями и пьянящими ароматами южной ночи, он снова начал возбуждаться. «Нет. Я не пущу его туда… Не пущу. Это только мое.» Сигарилла вдруг стала так сильно горчить, что он в нарушение всех приличий сплюнул на землю. — Каюсь, я не отследил счастливый момент, когда у меня встал, — ответил он, маскируя иронией растущее волнение. — Для правильной рефлексии я был слишком поглощён происходящим. Ладонь Дюваля у него на колене. Его собственная ладонь — на бедре Дюваля, выше, ещё выше… Дурацкая застёжка брюк с полусотней пуговиц, но Эрнесту даже не нужно возиться с ней, чтобы почувствовать, как сильно возбуждён компаньон. Молодой врач сидит всё так же неподвижно, всё так же вперив взор в экран, но едва ли видит что-то кроме белого пятна… Зато Эрнест видит. Жана Марэ — и его невероятные глаза. Глаза, излучающие солнечный свет. Высокий лоб поэта, и сильный подбородок античного воина, и губы любовника Ренессанса — чётко очерченная, безупречная и чувственная линия… За одно их прикосновение можно умереть, распевая песни… Но эти губы не таили в себе смерти, а дарили жизнь. Возвращали жизнь… «Ага, снова начал врать…» — подумал Шаффхаузен, проследив за плевком Эрнеста. Это бессознательное действие, такое обыденное на первый взгляд, в данной ситуации маскировало какую-то тайну, которая рвалась наружу, но не должна была стать достоянием вербальной речи… — Когда он прикоснулся ко мне, я тоже положил ему руку на бедро, потом выше… потом ещё выше. Но когда я дотронулся до его члена, он что-то сказал. Кажется, «не надо». «Не надо», — шепчет Жан одними губами, так и не повернув головы, но когда Эрнест хочет убрать ладонь, он судорожно сжимает её бедрами. Доктор подметил ещё некоторые мелкие признаки нарастающего волнения — виконт беспокойно постукивал подошвой сандалии по каменному полу беседки, и рука его то и дело тянулась к кончику носа — жест, уличающий лгуна с незапамятных времен… «Что же он от меня прячет? И почему? Это должно быть очень личным переживанием… настолько личным, что даже врачу нет туда доступа… Любопытно было бы все же его получить…» — Так вы были поглощены тем, что происходило на экране или же тем, что происходило в кресле по соседству? — Шаффхаузен, как овчарка, напавшая на след, был не намерен так просто отступать. — Это, знаете ли, вопрос принципиально важный… Тем более, что мне известно ваше отношение к Жану Марэ. — О моем отношении к Жану Марэ знают даже чайки над заливом Жуан, не только вы, доктор, — задумчиво отозвался Эрнест. — Но вашим вопросом вы поставили меня в тупик. Я был увлечен… фильмом, но и происходящее с соседом вызывало мой живой интерес. Настолько живой, что, по правде сказать, я сам этому удивился. Щёки горели теперь так, что было больно. Эрнест вспомнил фантазии, посетившие его на киносеансе, и о своём запретном желании, которое он все же не осуществил, иначе они с Дювалем могли не отделаться штрафом. …Дрожащая рука Жана гладит его между бедрами, касается молнии на джинсах, неловко пытается расстегнуть её. Эрнеста охватывает дрожь. Он представляет, как нагибает Дюваля лицом вниз, заставляя взять в рот напряженный член, как удерживает его, запустив пальцы в волосы на затылке, регулируя движения — и не отрывая собственного взгляда от экрана… «Мой бог… Жанно…» Нет, нельзя, нельзя… Это слишком личное. Он не может вмешать в их тайну третьего. Даже этого милого мальчика. Но если милый мальчик сейчас же не перестанет, Эрнест не сможет остановиться. — Нет, нет, нет, — жарко шепчет он и отбрасывает руку Дюваля. Тот застывает, недоуменный, испуганный… и, кажется, обиженный. — Прости. Я выйду на пять минут. Очнувшись от грёз, Эрнест с трудом осознал, где находится, и ему понадобилось ещё несколько затяжек, чтобы усмирить яростное биение сердца. — Конечно, я виноват, доктор. Я должен был подумать о последствиях, ведь для Жана это… он теперь считает себя жутким извращенцем и будет мучиться этим всю жизнь. Но знаете, я честно пытался оградить его от грехопадения. Когда ситуация стала плохо управляемой, я вышел в туалет. Ну откуда же я мог знать, что он воспримет это как приглашение, и самое главное — что он его примет? «Действительно, откуда бы вам это знать?» - усмехнулся про себя Шаффхаузен. Он бы понял неловкую паузу в исполнении Дюваля, но не того, кто два года назад расписал часовню клиники самыми откровенными гомоэротическими сценами… Эрнест молчал о чём-то своём. Дюваль вряд ли вызывал у него такие сильные переживания, что ему приходилось тщательно контролировать своё тело, чтобы не выдать их. Но замершее дыхание, расфокусированный взгляд и сигарилла, оставленная тлеть между пальцами, были для доктора таким же ясным языком, как слова, изрекаемые устами — и часто куда более точным и правдивым. Увы, дознаться до содержимого его фантазий (или воспоминаний?) пока не представлялось возможным, и Шаффхаузен просто поощрил его дальнейший рассказ: — Итак, вы считаете, что он понял вас превратно, когда вышел за вами из кинозала… — Я не считаю, что он понял меня превратно, — уточнил Эрнест. — Наоборот, он понял меня совершенно правильно… Я удивился только, что он не воспользовался шансом спустить все на тормозах — простите за дурной каламбур — дождаться меня в зале и сделать вид, что ничего не было. Ведь он считает таких как я больными извращенцами и нераскаянными грешниками. — Допустим… и что же случилось потом? Что было дальше? — спросил Шаффхаузен, желая услышать подтверждение либо опровержение собственного прогноза. Эрнест вновь забыл про сигариллу и бросил на Шаффхаузена внимательный взгляд, пытаясь разгадать, в самом ли деле тот нуждается в откровенных подробностях как врач, или просто нашёл удобный повод потешить собственные фантазии о мужской любви? — Дальше… Дальше я зашел в туалет и… больше ничего сделать не успел, потому что меня догнал Жан. Обхватил сзади руками, а когда я кое-как обернулся, увидел, что он весь красный и задыхается — вот-вот хватит удар. Я без всякой подначки спросил, не нужна ли ему помощь, и тогда он бросил в лицо, что ненавидит меня, что я больной извращенец, что меня убить мало и что мне место в Сантэ (2)… В общем, как-то так признавался… И при этом расстегивал на мне джинсы. Минуты через две я немного пришел в себя и обнаружил нас в кабинке, целующимися как ненормальные и дрочащими друг другу, как школьники… Мне даже вспомнился старший курс лицея… Сигарилла дотлела до фильтра и едва не обожгла пальцы. Эрнест чертыхнулся, выбросил окурок и с непривычной робостью взглянул на врача — как подсудимый, ожидающий вердикта. После короткой паузы Шаффхаузен строго спросил: — Это все? Или потом вы повторили ваш… эксперимент в парке? — Нет, в парке мы как раз просто решили отлить, но поленились искать сортир и сдуру забрались в те чертовы кусты. Мы ничего там не делали… такого, просто баловались по-мальчишески. — Да уж, баловались… — Честное слово! Ну… я видел, как жадно он пялится на меня, то есть на мой… — Я понял, не надо такой скрупулезности в деталях. — Я только хотел объяснить, что Жан был слегка на взводе, но всеми силами пытался не показать мне этого. Выходит, он и хотел повторения того, что случилось в кино, и в то же время презирал себя за свои желания… Вы, наверное, скажете, что это тоже не очень-то нормально, так, док? — С амбивалентными (3) переживаниями мсье Дюваля я разберусь отдельно. — заметил Эмиль, вынул сигариллу из мундштука и отправил ее в пепельницу. Ситуация с Дювалем понемногу прояснялась, но легче доктору не становилось. Эмоциональный сексуальный порыв был искусно подготовлен самой двусмысленной ситуацией, в которую этот дурак вовлекся с головой… и другими частями тела. Больше всего Шаффхаузен досадовал, что Жан, достаточно рефлексивный для начинающего психотерапевта, не сумел справиться со своими энергиями Ид и позволил себе поддаться на провокативное поведение Эрнеста. А что в итоге? Гомосексуальный дебют в том виде, в каком он состоялся, угрожал не только карьере молодого доктора, но и вообще его членству в профессиональном сообществе. «Но был ли Верней сознательным соблазнителем и провокатором или просто так совпало?» — задался Шаффхаузен закономерным вопросом и решил это выяснить не откладывая: — Значит, вы утверждаете, что активность первым проявил именно Дюваль? — Я ничего такого не утверждаю, — возразил Эрнест и передернул озябшими плечами. — Трудно сказать, кто из нас первым начал, но кончили мы одновременно. — И вы можете поклясться, что никак не принуждали его к подобному поведению, так? — уточнил Эмиль еще более настойчиво; но Эрнест, похоже, немного устал от беседы и начал замерзать — с гор в сторону моря задул холодный мистраль (4). Настало время заканчивать разговор, чтобы возобновить его завтра на свежую голову. — Нет, я его ни к чему не принуждал. Это не в моих правилах. Но то, что Жан сделал это добровольно, не означает, что он виноват. Никто не виноват в своих желаниях. И я не виноват, что мне досталось от папы… от Сен-Бриза… это проклятое умение очаровывать, ничего толком не делая — само как-то выходит… да еще смазливая морда, на которую западают не только девчонки. Наверное, я его все же чуть-чуть спровоцировал, но поверьте, месье Шаффхаузен — у меня не было такой цели. Я просто… сам слегка потерял голову… Эрнест рассеянно положил ногу на ногу и сцепил длинные изящные пальцы на колене, обтянутом синей джинсовой тканью. Наблюдая за ним, Шаффхаузен неожиданно подумал, что юноша сейчас сам похож на актера — кумира девичьих, и не только девичьих, любовных грез… или на манекенщика из дома Кардена… Он рассердился на себя за неуместные ассоциации и резче, чем хотел, заметил: — «Потерял голову» — очень плохое оправдание для взрослого человека, не ограниченного в дееспособности! — Знаете, доктор… Вы в своём праве, разумеется, быть недовольным и мною, и Дювалем, и всей этой ситуацией… Но я все-таки не под судом, по крайней мере, пока. Я обещал честно рассказать обо всем, и рассказал. Считайте, что я был с вами так же откровенен, как на исповеди перед Господом. Шаффхаузен несколько раз кивнул головой, одобряя откровенность Эрнеста. Это не означало, что он согласен с тем, что никто не в ответе за произошедшее, но Верней имел право считать так, как считал. Ему, в отличие от Дюваля, угрожало только возмещение суммы штрафа. За такую цену он мог себе позволить и дальше вести богемный образ жизни и предаваться всякого рода извращенным удовольствиям. Но Дюваль — Дюваль не мог. И Вернея стоило проучить хотя бы для того, чтобы он научился видеть чуть дальше собственного носа и в другой раз крепко подумал бы, прежде чем становиться причиной личной драмы другого человека. Потому Шаффхаузен весьма нелицеприятно прокомментировал слова художника: — Да, вы потеряли голову. А он — он может потерять теперь профессию, которой учился восемь лет. И даже не за то, что проявил свои наклонности, нет. За то, что сделал это с пациентом. Более того, сделал, зная ваш анамнез и тем самым перечеркнул все достигнутые в вашей терапии результаты! И за это отвечает именно он, Дюваль, врач. И я, как его руководитель, проглядевший в своём ученике и ассистенте латентную гомосексуальность! Эрнест ошеломленно уставился на доктора. Мысль о том, что короткое любовное приключение может обойтись Дювалю дороже, чем он в состоянии заплатить, прежде не посещала художника — но тем неприятней и болезненней воспринималась теперь. — Месье Шаффхаузен… но ведь вы… вы обещали, что если я вам все расскажу, то вы ему ничего не сделаете! Что оставите в клинике! Доктор, если моя откровенность с вами станет причиной того, что Жана попросту вышвырнут на улицу, я… я задушу вас собственными руками, вот! И пусть меня казнят! — Я вам не обещал ничего подобного! — жёстко отрезал Шаффхаузен. — То есть как — не обещали?.. — Да, я сказал, что не стану отстранять его от работы с пациентами, но это было до того, как вы поделились подробностями! И после того, что вы мне рассказали, у меня нет никаких гарантий, что Дюваль снова не пойдет на профессиональное преступление. И хорошо, если с согласия пациента. В этом случае, ему предстоит разбирательство в этическом комитете Французской Психоаналитической Ассоциации, если он хочет восстановить свою репутацию. А если это будет кто-то недееспособный? За подобные фокусы у нас пока ещё действует статья, уголовная статья, мсье Верней! — доктор замолчал и с трудом перевел дыхание. Против воли в нём снова поднялся гнев на всю эту дурацкую историю, которая может обернуться большими неприятностями не только для Дюваля, но и для клиники, если дело получит хоть какую-то огласку. Жадные до скандала коко (5) мгновенно разнесут горячую сплетню, что в клинике «Сан Вивиан» врачи насилуют психиатрических больных! {«Спокойно, спокойно, дружище…»} — прозвучал в его голове голос наставника и друга Мишеля — {«Ещё ничего такого не случилось и тебе просто нужно как следует позаботиться теперь, чтобы всё уладилось миром…»} — Что же теперь делать, месье Шаффхаузен? — пробормотал ошеломленный и вконец расстроенный Эрнест. — Кому — вам или Дювалю? — Дювалю. У меня-то нечего больше забрать, а вот ему… есть что терять. Вы… не увольняйте его, пожалуйста! Шаффхаузен вздохнул и… достал ещё одну сигариллу: — Чтобы остаться работать у меня, он теперь должен представить гарантии, что таких нарушений профессиональной этики больше не будет. Иначе я буду вынужден, вы-нуж-ден, понимаете? — уволить его без рекомендаций. Без них он не попадет ни в одну клинику, и ему придется забыть о профессии врача и терапевта. А вы только штрафом и отделаетесь… Он закурил снова, сердито пуская дым через нос: — Странно одно — а вас-то самого не беспокоит возврат к гомосексуальности после того, как вы уже вроде жениться намеревались? Дюваль оказал вам весьма дурную услугу, пойдя на поводу своих желаний… — Нет, если только вы не считаете, что мёртвый «нормальный человек» лучше живого гомосексуалиста… Чёрт возьми, месье Шаффхаузен! Прошу вас, поверьте мне — Жан не опасен ни для кого! Он же сущий телёнок! Это всё моя вина, а он вообще тут ни при чем, доктор! Эрнест сложил руки в умоляющем жесте, голова его поникла, из груди вырвалось глухое рыдание. Напускная самоуверенность и гордость слетели с него, как пепел, и наружу проступили истинные чувства: раскаяние, боль и жгучая тревога за небезразличного человека. Сейчас он мало отличался от преступника, молящего судью о смягчении приговора, с той лишь разницей, что просил не за себя. — Ко мне просто вернулась жизнь, доктор… Само солнце… И я думал сегодня целый день не о Дювале… а о нём… только о… о нём! {«О ком? О вашем солнцеподобном кумире?»} — едва не вырвалось у Эмиля, но он сдержал свой язык, вынул мундштук изо рта и склонился вперед, так, чтобы сократить дистанцию между их головами. — Эрнест — смягчив тон, обратился он к своему пациенту. — Я вижу, что вы мне что-то не договариваете. Я не знаю вашу тайну, но полагаю, вы нечто особенное пережили по пути в Биарриц, настолько важное, что это отвлекло вас от намерения умереть. Возможно, вы всё ещё находитесь под впечатлением этого события… — Вы правы, но… — Я не хочу торопить вас и вытягивать правду клещами. Давайте договоримся так: сейчас мы закончим этот разговор, но как только вы будете готовы доверить мне абсолютно всё, я вас приму и выслушаю. А пока лучше нам уже пойти в клинику, вам — в свою палату, мне — взять ключи от дома. Шаффхаузен взял молодого человека за поникшие плечи и побудил встать. Цикады, трещавшие в ветвях глициний, смолкли, испугавшись движения, зато где-то в трещине камня зачирикал сверчок. Ночь наваливалась на мыс Антиб, перемешивая тёплый бриз с моря с холодным горным ветром, от этого воздух казался сшитым из лоскутов разной материи — то мягкого кашемира, то скользкого прохладного шёлка… Они в молчании прошли до дверей клиники, и весь этот путь Шаффхаузен проделал, не снимая своей ладони с плеча Эрнеста, касаясь его без всякой эротической подоплеки, как отец даёт опору и возвращает поддержку оступившемуся сыну…