***
— Да успокойся ты! — бросил свысока Эрнест, глядя на совершенно стушевавшегося Дюваля, забившегося в угол скамейки и закрывавшего лицо руками. — В первый раз загребают в участок, что ли? Ничего они нам не сделают. Ну, максимум, оштрафуют. Меня. Жан только пробормотал что-то неразборчивое: он с ужасом думал о приезде Шаффхаузена, и о том, что сегодня его репутации — а значит, и карьере в «Сан-Вивиан» — настанет конец. «И как меня только угораздило вляпаться в такую историю! Попался, как последний простофиля… А если отец с матерью узнают? Да они ж меня из дома выгонят, наследства лишат! Ужас, кошмар!» Эрнест усмехнулся, глядя на страдания бедняги, присел рядом, положил ему руку на плечо. — Послушай, это ведь я — псих, а ты — доктор, с тебя и взятки гладки. Шаффхаузен чего-нибудь наплетёт комиссару, нас отпустят, и всё. Дело выеденного яйца не стоит! Да и разве было так уж плохо, а? — Ты ещё издеваешься! «Плохо? Нет, было хорошо, хорошо, хорошоооо, так хорошо, как никогда в жизни!» — едва не закричал Дюваль. — «Никогда, ни с одной женщиной, ни сам с собой, я подобного не испытывал и не чувствовал… И это самое ужасное! Потому что это НЕ-НОР-МАЛЬ-НО! Я сам должен лечить от этого! И доктор Шаффхаузен тоже, он не потерпит меня в своей клинике!» — Эй, вы двое, — окликнул их жандарм. — За вами приехали, внесли штраф. Можете выходить.***
Шаффхаузену дали прочесть полицейский протокол, из которого следовало, что молодые люди были задержаны в одном из городских парков за непристойное поведение и оскорбление служебного чина при исполнении. Формулировку «непристойное поведение» ему доходчиво расшифровал комиссар, носатый, тощий и загорелый почти дочерна уроженец Прованса, судя по акценту. — Месье Дюваль и его пациент друг дружке «гуся давили»(3) без штанов в кустах, когда их там патруль и застукал. — с глумливой улыбкой пояснил он. — Так этот ваш псих, вместо того, чтобы быстренько застегнуться, и…эээ… заплатить штраф на месте и по-тихому сбежать… стал возмущаться, заявил, что взяток не дает, да еще грязно обозвал сержанта, когда тот его к порядку призвал. Вот и пришлось задержать. Шаффхаузен предпочел промолчать и никак не комментировать проступок Эрнеста и Жана, очень неприятно его удививший. Вместо этого, он поинтересовался, чем эти двое хулиганов теперь рискуют. То ли комиссару внушила доверие респектабельная внешность Шаффхаузена и манера по-деловому решать такого рода вопросы, то ли сам проступок был не таким уж тяжким, чтобы дело дошло до арестного дома и суда, но месье Гальбер проявил удивительную сговорчивость и миролюбие: — Ну, могут отделаться штрафом за нарушение спокойствия в общественном месте… разумеется, если вы за них поручитесь, месье, и штраф заплатите наличными, прямо на месте… Понимаете? — Да, понимаю. Я за них ручаюсь, — нехотя подтвердил доктор и еще более сухо уточнил, какова сумма штрафа. Гальбер немного подумал… и озвучил цифры: Дюваля оценили в двести франков, а Эрнеста — в шестьсот, за сопротивление законным требованиям полиции и оскорбление офицера при исполнении. Доктор достал пачку денег и со вздохом отсчитал требуемую сумму. Оставшихся двухсот франков едва хватило бы на погашение счёта за электроэнергию за последние две недели… А его ещё ждали другие мелкие, но срочные счета за продукты, воду, медикаменты… «Допустим, с Дюваля я эти деньги удержу, а вот с месье Вернея получу их не раньше, чем извещу его папашу о том, что он жив-здоров и снова развратничает… Кстати, насчет графа — мысль хорошая, наверное, это единственное, что сможет приструнить его отпрыска, который начал действовать мне на нервы…» Получив деньги, комиссар вызвал сержанта и велел ему выпустить задержанных. — Добрый вечер, доктор! — жизнерадостно приветствовал Шаффхаузена Эрнест и, похлопав по плечу бледного Дюваля, добавил: — Ну вот видишь, все хорошо, а ты раскис раньше времени… Шаффхаузен не удостоил молодого наглеца ответом. Он сохранял на своем лице маску непроницаемости на протяжении всего того времени, что потребовалось на завершение формальных процедур и пути до машины. Перед тем, как сесть за руль, доктор сухо поинтересовался, где Дюваль оставил свой «ситроен». — На парковке у площади Массена, месье… — красный от смущения и прячущий глаза Жан был сейчас так жалок, что даже омерзения не вызывал — просто лёгкое презрение. Он забился на заднее сиденье «Форда» и замер там, как мышь. «И это мой ученик, на которого я возлагал большие надежды, в которого я вложил уйму времени и сил…» — разочарованно думал Шаффхаузен, ощутив себя в шкуре графа де Сен-Бриз, которому впервые стало известно о гомосексуальных наклонностях его единственного сына. «М-да… Классический контрперенос в действии…» Эрнест, напротив, держался с некоторым вызовом: у него с защитной агрессией, да и с агрессией вообще, судя по выходке с полицейским, дело обстояло намного лучше, чем у молодого психиатра. Сев на переднее сиденье, он выглядел спокойным, даже расслабленным… но все-таки избегал смотреть в глаза Эмилю и предпочел отвернуться к окну. Шаффхаузен остановил машину неподалеку от площади Массены и ледяным голосом велел Дювалю выходить. — Доктор, я… — попытался что-то проблеять в свое оправдание Жан, но тот прервал его лаконичным жестом: — Завтра. Завтра вы мне напишете отчёт о вашей работе с пациентом. Начиная с момента, когда за вами закрылась дверь моего кабинета. По часам. Если надо, то по минутам. И отдельно напишете мне о том, что случилось с вами здесь. Да, и ещё я удержу из вашей зарплаты двести пятьдесят франков. Двести — это штраф, уплаченный мною за вас в участке, а пятьдесят — мои услуги водителя для вас, мсье. Едва дождавшись, пока Дюваль вылезет и закроет дверь, Шаффхаузен снова завел мотор и тронулся с места. На протяжении всего пути до клиники в машине висело тяжелое молчание: доктор был слишком разгневан, чтобы нарушить его первым, Эрнест же молчал, видимо, из принципа, не желая давать никаких объяснений. Уже у самых ворот «Сан Вивиан» Эмиль резко затормозил и встал у обочины. Он смотрел прямо перед собой и продолжал молчать. Эрнест, взявшийся было за ручку двери, выпустил ее, заметив, что доктор не торопится покидать кабину. Томительное молчание тянулось ещё несколько минут, прежде чем молодой человек все-таки решился заговорить первым: — В чём дело, месье Шаффхаузен? Вы ждёте от меня извинений? — А вам не за что извиняться передо мной, мсье Верней? — Но ничего не было! Этот олух в полицейском мундире всё неправильно понял. И стал распускать язык, за что едва не схлопотал в морду… Вот и всё. — В вашем деле весьма чётко обозначено то, в чём именно вас с Жаном уличил полицейский патруль. — И вы верите этим фликам?.. — С учетом всех обстоятельств, я склонен верить комиссару полиции больше, чем вам обоим. — сухо возразил доктор, искоса взглянув на художника. — И жду, что вы объясните мне мотивы вашего поступка. Эрнест на секунду смешался, но затем пожал плечами с деланным равнодушием: — Когда двое парней заходят в кусты и расстёгивают штаны, этому есть простое и естественное объяснение. Не понимаю, чем оно вас не устраивает? Если вы читали протокол, доктор, то знаете, ничего «такого» этот озабоченный флик там не видел. Просто нечего было видеть! И не начни он делиться вслух своими больными фантазиями, мы бы с ним тихо-мирно разошлись и уже вернулись в клинику. Шаффхаузен поджал губы и гневно сдвинул брови: — Вижу, что вы не склонны рассказывать мне правду. В таком случае мне придётся прямо сейчас, не откладывая на завтра, потребовать объяснений у доктора Дюваля. Раз вы не делали ничего предосудительного, стало быть, ему нечего стесняться. Но я вижу по его состоянию, что это не так. Что касается вас, мсье Верней, я вынужден с прискорбием признать, что оказался бессилен исправить вашу натуру. И, поскольку вы не в состоянии контролировать ваши противоестественные наклонности и, более того, позволили себе втянуть в неприятности с полицией моего ассистента, данное обстоятельство лишь ускорит вашу встречу с отцом и освободит мою клинику от вашего присутствия. Верней стойко встретил испепеляющий взгляд Шаффхаузена и выдерживал его около минуты, не опуская глаз. — Не ожидал от вас, месье, что вы опуститесь до подобных угроз. Хотите позвонить отцу — позвоните. Но лучше от этого не станет никому, поверьте. Что до меня, я не хочу его видеть, и найду способ избежать встречи. — Вы не поняли всей серьёзности ситуации, мсье. Если вашему отцу не позвоню я, это сделает комиссар. Или вы полагаете, что граф не поднял на уши всю полицию юга Франции в поисках вашего бездыханного тела? А тут тело само обнаруживает себя в кустах посреди Ниццы, в компании молодого человека, и за каким-то непристойным занятием — а что занятие было непристойным, следует из полицейского протокола! Думаете, кому ваш отец поверит в этом случае? Ну, а сложить два и два и понять, что вы у меня, ему не составит труда. И куда вы тогда сбежите от него, без денег и понимания, как вам дальше жить? Эрнест вспыхнул и плотно сжал губы, как будто с трудом удержал крепкое словцо. — Я не назвал своего имени комиссару, — медленно проговорил он. — Документов у меня собой не было, даже водительских прав. Откуда им узнать, что я имею какое-то отношение к Сен-Бризу? Если только вы этого не сказали… Но ведь вы же не сказали, месье Шаффхаузен?.. — Я не сказал, но не могу поручиться, что Дюваль промолчал. Или вы уверены, что он промолчал? И что будет и дальше молчать? — В полиции Жан ничего про меня не сказал, — глядя прямо перед собой, ответил Эрнест. — Был так сильно испуган, что… да нет, я преувеличиваю, конечно, но хорошо, что мы успели пописать в тех самых кустах. Он и вам не расскажет больше того, что написано в протоколе, хотя еще раз повторяю — ничего «такого» мы не делали. «Дюваль испугался не полиции. Страх касается случившегося между ними. Случившегося раньше, до задержания… Что бы это ни было, он нарушил профессиональную этику. И знает, что я догадываюсь…» — подумал доктор, но благоразумно не стал больше комментировать вслух то, о чём имел лишь смутное подозрение. Вместо этого, Шаффхаузен умозрительно вернулся к тому, что прочитал на пылающем лице Дюваля — там была написана не вина за нарушение порядка, но мучительный стыд. Детский стыд мальчика, которого застали за мастурбацией и отхлестали по щекам. Тогда доктор задался целью выяснить у Эрнеста, что всё-таки произошло между ним и Жаном, пока они находились за пределами клиники: — У вас с моим ассистентом такая сильная дружба возникла за эти три дня? Помнится, когда я поручил вас его заботам, вы были очень раздосадованы, … — Был. Теперь уже нет. — Что же поменялось с тех пор? У меня сложилось впечатление, что вы лжёте мне с единственной целью — защитить вашего куратора от моего справедливого гнева… — А что вы собираетесь сделать с ним, доктор? Неужели уволите? Или запрете его в палате, оденете в смирительную рубашку, как психа, и станете лечить электричеством? — тут же ощетинился иголками сарказма художник. — Сдаётся мне, Жан боится вас гораздо больше полиции, ну прямо как Фантомаса! Может быть, я чего-то не знаю, месье, и вы в прямом смысле слова выедаете мозг провинившимся подчиненным? — Чтобы принять решение в отношении доктора Дюваля, мне как раз необходимо в точности восстановить картину произошедшего. Тогда я смогу определить меру его вины и ответственности. — терпеливо и без тени иронии пояснил Эмиль, и веско добавил: — Вы напрасно пытаетесь выгородить его, мсье Верней. Жан достаточно взрослый и ответственный человек, чтобы принять на себя последствия собственных проступков. Эрнест как-то сразу сник, повернулся к доктору и тень искреннего раскаяния промелькнула по его усталому лицу: — Доктор, знаете… если в этом и было что-то предосудительное на ваш взгляд… не наказывайте Дюваля, пожалуйста. Во всем, что произошло, виноват только я один. Если вы меня прогоните, я не пропаду, а вот он… думаю, что пропадет. Мне плевать на чужое мнение, ему нет. И я очень сожалею, что втянул его в историю с полицией, правда. Все так хорошо начиналось… Мне бы промолчать там, в парке, но взяло за живое, знаете ли. Напомнило кое о чем… — О чем же? — Ну… скажем так: о людях, вызывающих мое восхищение. Они бы в такой ситуации точно не промолчали, не стали глотать унижение… «Не стали глотать унижение? Это что-то новенькое… И кто же из его окружения такой гордец? Не иначе, тот самый парень, Сезар, его первый любовник… из-за гордости и гонора получивший ножом в живот». — сердито подумал Шаффхаузен, но его мысли приняли неожиданное направление. Эрнест не мог знать, что Дювалю доводилось бывать задержанным и даже давать показания в суде, как участнику студенческих акций протеста. Не такой уж он был рохля и неудачник, чтобы корчиться от страха в полицейском участке, иначе Шаффхаузен не взял бы его к себе в клинику… И происшествие в парке, положа руку на сердце, не стоило того, чтобы увольнять такого многообещающего специалиста. Получит выговор, вернёт свой долг, пройдет курс личной терапии, и будет чист. Огласки удалось избежать — значит, репутация клиники вряд ли пострадает. Но Верней был прав в своей догадке, что Жан испытывает сильный страх за свое профессиональное будущее. Чем больше Шаффхаузен размышлял о природе этого страха, тем крепче делалась его уверенность в том, что являлось истинной причиной срыва. Эрнест защищал молодого врача так, как не всякий рыцарь станет биться за даму сердца… А это может означать лишь одно — Дюваль пал жертвой его дерзкой сексуальности. Шаффхаузен помолчал короткое время, потом вздохнул и предложил молодому человеку сделку: — Я выполню вашу просьбу и не стану сразу же отстранять мсье Дюваля от работы… при условии, что вы сейчас же расскажете мне все то, что пытались скрыть от полиции. — Доктор, я ведь уже объяснил, что мы с Жаном просто… — начал было Эрнест, но Шаффхаузен резко прервал его: — Довольно лжи! Я не полицейский, но если даже тупой флик догадался, что вы не «просто» мочились в кустах, то от меня вам тем более нет смысла это скрывать. — И зачем вам такие детали?.. — За тем, что у меня есть все основания полагать, что ваше обращение к гомосексуальным контактам — ни что иное, как реакция протеста на предательство со стороны отца и со стороны вашей бывшей невесты. И, если все так, как я думаю, у нас с вами появляется материал для работы с тем, что осталось не доработано в ваш прошлый визит сюда. — А… Дюваля вы не станете наказывать из-за меня? — Нет. Эрнест не колебался ни секунды: — Хорошо, я согласен. Я знаю, что вы всегда держите слово. И расскажу вам всё, что хотите знать, даже в подробностях, если это для вас важно. Только, доктор… прошу вас… успокойте Жана… то есть, доктора Дюваля. Успокойте его сегодня, а то, боюсь, он до завтра не доживёт со своими угрызениями совести. Вы же знаете, такое иногда случается. И вот теперь он взглянул на Шаффхаузена по-настоящему просительно, и тревога в его голосе была искренней. Эмиль устало выдохнул и опустил руки на руль. Тревога Эрнеста за Жана все же оправдала его худшие опасения, но кое-что несомненно прояснила. — Для начала вы сам успокойтесь насчет доктора Дюваля, мсье… Он человек обязательный, а ему поручено написать отчет о вашем лечении и представить мне завтра утром. На случай сильного волнения, он знает, в какой дозировке принимать успокоительные капли. И к суициду не склонен, в отличие от вас, идеалиста. — Ну ладно, раз вы так думаете… — немного утешенный, Эрнест приготовился исповедать доктору собственные грехи и вопросительно взглянул на него: — Мы будем беседовать прямо тут, или всё-таки вернёмся в ваш кабинет? Шаффхаузен молча завёл мотор и проехал в ворота клиники, уже погружённой во мрак быстро наступающей южной ночи. Цикады заливались на окрестных акациях звонкими трелями, летучие мыши сновали в бледных отсветах фонарей на подъездной аллее. Белоснежное здание с ажурным фасадом утонуло в темноте, лишь несколько окон на первом и втором этажах были слабо освещены. Пьянящие запахи лаванды, левкоев и глициний (4) пропитывали воздух, превращая в подобие ароматической эссенции — казалось, его можно впитывать всеми порами кожи. Поставив машину у центрального входа, Шаффхаузен вдруг осознал, что не хочет идти в душный кабинет. — Вы не возражаете, если мы пройдем в беседку? — и он указал Вернею на белеющую чуть поодаль изящную конструкцию садового павильона. — Надеюсь, вы в полночь не обращаетесь в вампира, и мне не придется возвращать свой долг артериальной кровью? — нервно усмехнулся Эрнест, но послушно повернул в указанном направлении. У него не было оснований подозревать Шаффхаузена в своеобразных чувственных наклонностях, но в голову молодого человека все же закралась невольная мысль — а может, негодование респектабельного доктора, его возмущение поведением Жана было ни чем иным, как ревностью? Возможно, не ревностью любовника, но ревностью отца, учителя, патрона?.. Увлечённый этой идеей, уже у самой беседки Эрнест обернулся к доктору, нарочито-театральным жестом прижал руку к груди и промолвил тоном Леандра (5): — Предупреждаю, если вы попытаетесь меня поцеловать, я буду кричать! — Я тоже. — коротко парировал Шаффхаузен. Шутки шутками, но разговор предстоял серьезный.