***
Когда Сен-Бризы вернулись в столовую, Шаффхаузен понял, что между отцом и сыном только что произошло нечто значимое. Это читалось на лицах у обоих, хотя они тщетно пытались спрятать переживание под более привычными масками. Глаза графа влажно блестели, Эрнест же немного сутулился и держал руки у сердца, словно прятал на груди что-то несомненно ценное и очень хрупкое… Молодой человек сразу же подошел к Лидии, и, церемонно взяв девушку за руку, запечатлел на ее запястье поцелуй: — Прости, моя дорогая, я был не в себе. Это все вино из папиных погребов, оно вечно играет со мной злые шутки. Прости меня, пожалуйста, я был не прав и глубоко раскаиваюсь. Лидия хмурилась — язвительный ответ висел на кончике её языка, но граф и доктор явно ждали от неё более милосердного слова. И она заставила себя улыбнуться: — Ну хорошо, Эрнест, я тебя прощаю, так и быть, — голос её звучал все же довольно резко и холодно. — Но больше чтобы ничего подобного не было! Терпеть не могу грубости… — Ты права, моя радость. Мир? — он коснулся губами её щеки и обернулся к доктору: — Месье Шаффхаузен, и вы тоже извините меня. В знак моего полного раскаяния готов принять немедленную епитимью. Лидия, помнишь, ты хотела посмотреть на коллекцию папиных кактусов и орхидей? Он тебя проводит в оранжерею… да, папа? А я в наказание останусь тут, развлекать доктора Шаффхаузена. Верно, месье? Тут он обернулся и посмотрел доктору прямо в глаза… Отчаянный призыв о помощи, так явно обращенный к врачевателю души, не мог быть им проигнорирован. Шаффхаузен важно кивнул в ответ: — Да, мадемуазель Лидия, вы можете быть спокойны. Нет худшего наказания для молодого человека, чем развлекать такого старого зануду, как я. Девушка понимающе кивнула и не удержалась от того, чтобы подмигнуть «старому зануде» — знак озорства и сообщничества. Оставив Эрнеста «искупать свою вину», она в сопровождении графа, с видом победительницы, прошествовала к выходу из столовой. Пара удалилась в сторону оранжереи. «Неизвестно, кто из двоих наказан в большей мере — сын или отец…» — подумал Эмиль вслед гречанке и графу. Он чувствовал, что ни за что на свете не поменялся бы местами с Сен-Бризом-старшим; затем перевел взгляд на Эрнеста, сбросил маску напускной важности и негромко спросил: — Вы хотели сообщить мне что-то важное наедине, мсье Верней? — Доктор, — прерывистым голосом проговорил Эрнест, едва дождавшись, пока шаги отца и невесты затихнут в коридоре. — Месье Шаффхаузен… Вы ни разу мне не солгали за все то время, что я вас знаю. Умоляю вас, объясните, зачем вы здесь? Что-то серьёзное с отцом? Он… умирает? Он шагнул к Шаффхаузену и безотчетно взял его за рукав пиджака. — Я никогда не смогу его об этом спросить напрямую, да он и не скажет правды… Но он ведь не любит Лидию, она никогда ему не нравилась, он против того, чтобы я женился на ней. И вдруг… такое внимание… Приглашение сначала на Рождество, потом на ужин… Как будто он хочет сделать мне приятное напоследок. Старый дурак!!! — последние слова он почти выкрикнул с обидой и болью. Глаза его покраснели от прихлынувших, но не выплаканных слёз. «Ах, вот оно что… Отец-то у вас хитрец, на страхе потерять его можно сыграть не хуже, чем на любви или ненависти…» — Шаффхаузен пожалел, что не удосужился узнать у графа версию, которую тот изложил сыну насчет присутствия врача-психиатра на семейном ужине. Теперь придется импровизировать и опираться только на то, что ему сейчас взволнованно выпалил виконт. Правда, умело перемешанная с легендой — не первый раз Шаффхаузен прибегал к этой испытанной формуле коммуникации… — Он сообщил вам о том, что я приехал по его просьбе, но не сказал, зачем, ведь так? — для начала решил прояснить обстановку Эмиль. Эрнест закивал, пытаясь совладать с комком в горле, и впился взглядом в доктора в ожидании вердикта. — В таком случае, спешу успокоить вас. Я не думаю, что у вашего отца имеется тяжёлое заболевание, которое могло бы поставить его жизнь под угрозу. По крайней мере, ни о чем подобном он мне не говорил, и выглядит просто превосходно для своего возраста. Определенно могу сказать, что у мсье графа лёгкая депрессия… но в её причинах мне ещё предстоит разобраться. Надеюсь, мои выводы не пугают вас так же сильно, как ваше богатое воображение… — Депрессия? — недоверчиво сказал Эрнест, продолжая испытующе смотреть на доктора. — У моего отца?.. Впрочем, будь у него что-то другое, он бы вас не пригласил. Но что же такое могло её вызвать, ума не приложу! С моей матерью они давным-давно развелись и живут раздельно, но благодаря этому — общаются вполне мирно, даже дружно… Моя мачеха его обожает и ни в чем не перечит, даже закрывает глаза на его гулянки… Мои единокровные сёстры — милые малышки, отлично учатся в школе на радость всей родне. Я сам давно не даю ему поводов для огорчения… во всяком случае, не настолько серьезные, как раньше. Вот только Лидия… Художник выпустил рукав Шаффхаузена и, снова скрестив руки на груди, заходил по комнате. — Он сказал, что почти не спит с тех пор, как я познакомил его со своей девушкой. Вы точно ничего не скрываете, доктор? Прошу вас… скажите мне. Я не прощу себе, если… — Успокойтесь, Эрнест, вы начинаете казнить себя без всякой на то причины! — Шаффхаузен изобразил простака, чтобы использовать возможность узнать, что думает сам Эрнест по поводу отцовских переживаний: — Почему вы подозреваете, что вашего отца так сильно огорчает ваше желание взять Лидию в жены? Они, по-моему, вполне ладят между собой… — Это только кажется, что они ладят, — вздохнул Эрнест. — То есть… да нет, Лидия действительно хорошо относится к моему отцу. Почтение к родителям — это в крови у гречанок, знаете ли… Скажу вам по секрету — как семейному врачу — что первый любовник Лидии был мужчиной весьма почтенного возраста. И все-таки она злится на моего папу, потому что он… не сходит по ней с ума! Это звучит ужасно глупо, но так оно и есть. Лидия совершенно убеждена, что все мужчины должны влюбляться в нее с первого взгляда. Но вот отец… ее самолюбование смешит его и в то же время раздражает… Понимаете? Шаффхаузен задумчиво кивнул. Он убедился в своем предположении, что молодой человек испытывает вину перед отцом — иначе откуда взялась бы такая тревожность и фантазии о его скорой смерти? Вкупе с садо-мазохистическими отношениями с гречанкой, это несомненно была глубокая вина, едва ли осознаваемая художником. В то же время важная информация о семейных перипетиях Сен-Бризов вдруг натолкнула Шаффхаузена на совсем уж оригинальную идею: «Уж не ревнует ли отец своего сына, не реализует ли под видом заботы о его благополучии собственные гомосексуальные и инцестные потребности, разумеется, глубоко подавленные и блокированные на сознательном уровне? Если у мужчины, успешного во всем остальном, не складываются отношения ни с матерью, ни с невестой его сына, это дает повод задуматься… Конечно, я могу ошибаться, и даже скорее всего ошибаюсь в этом случае, но… но… " — и Шаффхаузен сделал пометку в памяти, чтобы ещё раз вернуться к обдумыванию этого вопроса на досуге. — Давайте ненадолго оставим вашего отца в покое… Скажите мне вот что, Эрнест: вы-то сами любите свою невесту? Глаза Эрнеста расширились от изумления: — Вы… ясновидящий, доктор? — Должен ли я понять ваши слова как — «нет, не люблю»? — Нет… не совсем так… но я не знаю, как объяснить то, что чувствую… — Постарайтесь. Молодой человек не сразу смог найти нужные слова, чтобы потактичнее выразить свою мысль: — Я обожаю Лидию. Я очень люблю ее, безумно люблю! Но любовь не мешает мне видеть ее недостатки. Они естественны для женщины её возраста и положения, они в определенном смысле сформированы средой, где она выросла… но эта избалованность, эти детские капризы, истерики, эгоистическая требовательность к вниманию… мещанская ограниченность… и чудовищная, чудовищная вульгарность! — Я ушам своим не верю, Эрнест… подобные слова были бы уместны в устах человека моего положения и возраста, но в ваших — они звучат по-ханжески! — Шаффхаузен не посчитал нужным смягчать строгий тон. — С каких это пор вы, революционер и бунтарь, стали так строго судить женщин и требовать от них совершенства, когда вы сами далеко не совершенны? Эрнест покраснел: — Ваш упрек справедлив, доктор… Я и сам далеко не подарок и всегда помню об этом. И все же… мне постоянно стыдно за Лидию перед отцом, и я ничего не могу с этим поделать! А отец… отец не может простить ей ни одного промаха в поведении. Я вижу, как папа иронически смотрит на неё, когда она рассуждает о вещах, в которых ни черта не смыслит, как чуть заметно поднимает брови, отмечая погрешности в манерах и в «стиле», на котором он помешан… И поверьте, он постоянно даёт мне понять разными способами, что Лидия мне не пара. А она, бедняжка, даже не подозревает об этом! И очень обижается, когда я отказываюсь встречаться с ним или идти в гости… Шаффхаузен слушал Эрнеста со всем вниманием, отмечая не только экспрессию в голосе, но и жесты, отчаянные жесты неуверенности, которыми молодой человек подкреплял свою речь. «В чем он сомневается? В том, что сумеет состязаться с отцом за обладание ею? Или в том, что она может предпочесть богатого графа бедному виконту? Снова Эдип… или же царь Давид и сын его Авессалом? Или Митя Карамазов с отцом? » Его аналитический ум рыскал в поисках сюжета мифа, который разворачивался сейчас у него на глазах в виде скрытых бессознательных сценариев семейства Сен-Бриз и возникшей в их жизни, точно яблоко раздора, гречанки. «Возможно, отец и сам в глубине души неравнодушен к этой дочери Пелопоннеса… и страшится этого своего влечения, и вытесняет его, принимая силу эроса за отторжение и классовую неприязнь…» Ситуация становилась все более неловкой. Шаффхаузен сейчас не был в роли консультанта или врача, а молодой человек, забывшись, разметался перед ним в душевном стриптизе. Буря, поднявшаяся в душе Эрнеста, требовала некоего божественного жеста, усмиряющего бурные ветра и разглаживающего буруны волн… Это было не столь уж удивительно — ведь в личном мифе художника именно Шаффхаузен, подобно богу-целителю, не так уж давно собирал и восстанавливал по кусочкам душу, расколотую утратой. Наконец, Эрнест, обессиленный эмоциональной вспышкой, умолк, упал на стул, потянулся за бокалом с вином и пробормотал: — Ну скажите же что-нибудь, доктор! — Вряд ли я скажу вам то, чего вы не знаете сами, Эрнест, хотя бы в глубине души. Ваш отец очень вас любит, и ему кажется, что вы можете совершить ошибку, от которой он сам не спасся в своё время, женившись на неподходящей ему женщине… «Ваш отец очень любит вас…» — прозвучало музыкой в ушах Эрнеста, но отозвалось ноющей болью в середине груди. — Ошибку?.. Почему это ошибка? Во-первых, это была моя мать! Во-вторых, как известно, кому достаётся хорошая жена, становится счастливым, а кому плохая — становится философом. — Может быть, с его точки зрения, ваша ошибка заключается в поспешности решения? — Оно не такое уж поспешное, мы знакомы с Лидией восемь месяцев… и близки вот уже полгода, — возразил Эрнест. — Отец с матерью стали жить вместе практически сразу после знакомства, а я не могу уговорить Лидию оставаться у меня хотя бы дважды в неделю. У нее вечно на уме папа и мама, родственные дела, долг перед семьёй и домашние заботы… Он поморщился, и добавил, словно уговаривая сам себя: — Надеюсь, она останется такой же домашней кошечкой, преданной семейному очагу, когда окончательно переедет ко мне. — Лидия ничем не напоминает вам мадам Верней, вашу мать? — Нет, что вы, док, Лидия совсем не похожа на маму! — как ни был расстроен молодой человек, он усмехнулся при таком предположении: — Они как два полюса. У них всё разное — вкусы, привычки, взгляды… Ну разве что голоса чуть похожи… манера говорить… И волосы. Нет, нет, они совсем, совсем разные, даже по типу внешности! У мамы красота Бёрдслея и Врубеля, а у Лидии — Рубенса и Ренуара. «Насколько я успел познакомиться с мадам Верней, внешнего сходства у них и впрямь мало. Чего не сказать о характере. Лидия более прагматична и приземлена, но к мужчинам требования у них обеих о-го-го…» — выслушивая художника, доктор отметил, что, даже яростно отрицая сходство между матерью и возлюбленной, Эрнест невольно назвал то общее, что у них было. Отложив эту информацию на «подумать», Шаффхаузен зашел с другой стороны: — А как вы с ней познакомились? Она ведь не могла сама проявить инициативу, для девушки воспитанной в традициях греческого православия это непозволительная вольность… Отпив вина, Эрнест углубился в воспоминания — взгляд его расфокусировался, как будто и правда заглянул в прошлое: — Хотите знать, как я с ней впервые встретился? Весьма прозаично. Мы с приятелем зашли съесть омлет в кафе на площади Сорбонны, а она с подругой сидела за соседним столиком. Они пили шампанское, болтали и смеялись… Сцена была прелестна. Знаете, она меня даже слегка возбудила… И когда девчонки собрались уходить, почему-то мне пришла в голову мысль увязаться за ними. «А вот насчет знакомства, занятно, что у девушки версия совершенно другая…» — с удовлетворением заметил Шаффхаузен и не преминул тут же проверить, как виконт отреагирует на разницу версий их знакомства: — А вы знаете, Лидия — девушка с богатым воображением. По ее воспоминаниям выходит, что вы познакомились у кинотеатра — сперва уступили им билеты, а потом и вовсе совершили нечто невозможное — достали фото самого Марэ с его автографом… Упоминание о Жане Марэ из уст доктора застало Эрнеста врасплох. Он густо покраснел и сделал вид, что внимательно рассматривает узор на бокале. — Ах да… автограф. Нет, Лидия не солгала. Шаффхаузен выжидательно молчал, полагая, что Эрнест продолжит с ним откровенничать. Но уста виконта словно воском залили, и доктор решил, что виной тому упомянутый актёр… В его сознании вновь шевельнулась тревога о некоем незавершенном моменте в лечении художника… — Любопытно, как вы заполучили этот самый автограф? Ах, да, вы ведь наверняка вращаетесь в кругах, близких к театральной среде Парижа, посещаете спектакли в Комеди Франсез, Театре Мадлен, Новом Одеоне, Амбассадоре… На этом Олимпе возможна встреча с любым из его небожителей… — предположил Шаффхаузен и оборвал свою речь, чтобы дать возможность художнику рассказать о том, как он в действительности добывал автограф Марэ — даже не для себя, а для практически незнакомой ему на тот момент девушки. Эрнест колебался, стоит ли доверять доктору очередной секрет, но, рассудив, что тот знает о нём значительно худшие вещи, и однако ж, не использует их против него, решился: — Увидеть небожителя во плоти и осмелиться подойти к нему — это разные вещи, доктор. Мне довелось видеть его всего несколько раз, издалека. Ближе всего в Каннах, в шестьдесят втором году, во время фестиваля. Он был тогда на пляже, играл в пинг-понг с каким-то парнем… Я стоял тогда на набережной, с толпой народа, и пялился на него, как все эти зеваки, но… — Вы не решились подойти? — доктор с удивлением отметил, что прежде не ведал о столь сильном увлечении Эрнеста персоной Жана Марэ. — Нет… Нет, что вы! Какое там подойти! Мне было всего шестнадцать… нет, я бы умер на месте, месье Шаффхаузен! Вы понимаете? Понимаете, о чём я?.. Конечно, ни о каком настоящем автографе и речи не было. Я просто купил за два франка в киоске открытку, а надписал мне ее по факсимиле один приятель, он отлично умеет копировать почерка. Только, умоляю вас, не проговоритесь Лидии — она мне не простит такого обмана! Шаффхаузен сделал успокаивающий жест: — Лидии я, разумеется, ничего не скажу, можете быть спокойны. Она считает вас своим рыцарем на белом коне. А рыцари ради своих принцесс могут идти не только на подвиг, но и на хитрость. — Вы очень добры. Доктор улыбнулся с деланным смущением и тоже решил сделать признание: — Я раньше не говорил вам об этом, но в моей жизни была личная встреча с мсье Марэ и с его учителем и другом, мэтром Жаном Кокто. Вам известно, что мсье Кокто — упокой Господь его душу- лечился от опиумной зависимости? — Разумеется. Он целую книгу написал об этом… — Ну так вот, он побывал в нескольких клиниках по настоянию Марэ, в том числе и в той, где я работал в молодости. Я имел честь беседовать с ними обоими относительно схемы лечения. — Вы… говорили с Жаном Марэ?.. Видели его и говорили с ним? — Надеюсь, вы не считаете меня лгуном? Да, я видел мсье Марэ, так же ясно, как вижу вас, и говорил с ним так же просто, как с вами. Он произвел на меня весьма приятное впечатление, его воспитанность и благородное поведение полностью опровергли все те гадости, что порой пишут о нём в бульварной прессе. Очень достойный человек. Шаффхаузен не солгал ни в одной букве, но рассказывать что-либо дальше — означало бы нарушать этический кодекс врача. Он замолчал, но спустя несколько секунд добавил с сожалением: — Тогда я мог бы попросить его автограф, но отчего-то не сделал этого. А вот мэтр Кокто оставил своё имя в графе больничного бланка… Эрнест печально вздохнул: — Вы защищены разумом, здравым смыслом, опытом. Нормальностью. Для вас встреча с божеством не опасна, вы из тех людей, кто поверяет гармонию алгеброй. А вот меня, если бы я осмелился… ожидала бы участь даже не Икара — Фаэтона. Но, может, оно бы того стоило… «О солнце любви твоей обжигаюсь…» Эх, нужно мне было поехать на похороны Кокто, найти его, поддержать… Печальный, смутный образ Марэ на похоронах Кокто промелькнул в его сознании… Образ, связанный с вечной разлукой, с горем мужчины, потерявшего другого мужчину, и вынужденного бросать своё сердце под ноги чужому любопытству… Эрнест предпочел сделать над собой усилие и задавить эти воспоминания в зародыше, запереть их в самый дальний угол черепной коробки. Пусть потом проступят мучительной мигренью, но… не сейчас. Он вернулся к теме беседы: — Значит, вы считаете, что моя военная хитрость была допустима, месье Шаффхаузен? Не могу сказать, что меня мучает совесть за содеянное, но Лидия… она непременно заявила бы, что я овладел ею обманом, прочла лекцию о недопустимости лжи и отлучила бы от своего смуглого тела примерно на месяц. Если не больше. Шаффхаузен предпочел больше не затрагивать тему, связанную с Марэ — чтобы не будить в Эрнесте воспоминаний о том, от чего он его с таким трудом лечил два года назад. Он почел за благо снова вернуться к откровенному мужскому разговору, пока гречанка с графом не вернулись из оранжереи: — Я вижу, Эрнест, она имеет на вас большое влияние и пытается заниматься вашим воспитанием. Вероятно, она желает, чтобы прекрасный принц вёл себя сообразно её романтическим представлениям, а вы и рады подыграть в этом? Или просто терпите дамские капризы, полагая, что они пройдут по волшебству, когда священник-грек вас повенчает? — добавив немного иронии в голос, Эмиль решил вытянуть Эрнеста на позицию защитника своей невесты, отчасти взяв на себя роль критикующего отца. Отношения трансфера позволили бы ему лучше понять, в чем главная причина напряжения и беспокойства молодого виконта… — О да. Настоящая Голубая Фея, дрессирующая сорванца-Пиноккио! — Эрнест поднял глаза к потолку. — Но это так смешно выглядит, месье Шаффхаузен… Смешно и по-детски. Да, вы угадали, мне доставляет удовольствие подыгрывать ей и делать вид, что я слушаюсь, и трепещу от её укоров. Конечно, временами это бесит! И тогда мы ссоримся. Обычная история парижских влюбленных, месье, одна из сотен тысяч. То ссоримся, то миримся, но не можем друг без друга и дня прожить. Не понимаю, с чего отец беспокоится… Он всю жизнь общается сходным образом со всеми своими женщинами. Молодой человек скрестил на груди руки и добавил вызывающе, как будто ему кто-то возражал: — Только вот никакого священника-грека не будет! Я вообще не понимаю, зачем Лидии нужна вся эта дребедень с мэрией, брачным контрактом, да ещё и с церковью? Мы давно уже с ней муж и жена. Все прочее не более, чем глупые мещанские предрассудки… — Вот как? — притворно удивился Шаффхаузен. — Хммм… мне показалось, Лидия убеждена, что рано или поздно она вас убедит обратиться в греческое православие. По крайней мере, в её устах это прозвучало, как дело решённое. Вероятно, таковы уж религиозные предрассудки её семьи… — доктор зашел с третьей стороны, понемногу расшатывая наивную убеждённость художника, что невеста готова пренебречь религиозным ритуалом и условиями брачного договора. Эрнест скорчил унылую гримасу, с невольной откровенностью обнаружив перед доктором все, что он думает о семье Лидии вообще и об их религиозных предрассудках в частности: — Папаша день и ночь внушает Лидии, что я ей не пара, поскольку не являюсь греком. Его любимая фраза: «Когда наши предки строили Парфенон, предки французов бегали в волчьих шкурах за мамонтами». А мне в ответ всегда хочется его спросить, а с хера ли он, потомок строителей Парфенона, приперся к нам, диким галлам, со своими оливками? Но это как-то неделикатно по отношению к будущему тестю. Молодой человек нахмурился, погрузившись в неприятные воспоминания, но вскоре лоб его разгладился, и он усмехнулся: — Вообще-то я интернационалист по натуре и сторонник свободного культурного обмена… Все люди рождаются свободными и равными, это аксиома. Никогда не понимал стремления замкнуться в узкую касту избранных и смотреть на весь остальной мир как на скопище агрессивных дикарей. Но когда я встречаю оголтелого националиста, да ещё и шовиниста в придачу, да ещё в центре Парижа — во мне сразу пробуждается реакционер-дедушка. Он, знаете ли, родом из Вандеи, из тех бешеных шуанов, что так и не приняли ни Директорию, ни Наполеона. Если бы Николас Фотиади был нормальным человеком, и его просьба о крещении в православие звучала уважительно или… хотя бы как милое чудачество, я бы плюнул и залез в чёртову купель! Но плясать под дудку напыщенного индюка, презирающего всех и вся, в том числе, страну, где я родился и вырос — увольте, доктор! Тем более, что Лидия довольно своеобразно исповедует свою религию… Дедушка-шуан пробуждался в потомке Сен-Бризов не впервые на памяти доктора. Первый раз нечто подобное он наблюдал в клинике, когда медбрат-англичанин строго попросил Эрнеста называть его только по фамилии, а не так, как взбредёт в голову. После этого «бифштекс» услышал много лестного не только о себе, но и об островном снобизме, и об английской королеве в придачу… и дело чуть не дошло до драки англичанина и француза. «Национализм — самая неистребимая из всех фобий… Непохожесть враждебна, похожесть приемлема и понятна… Но как же Лидия надеется свести этого бунтаря со священником? Впору пари заключать с её отцом… но на неё я бы не поставил.» — Своеобразно? Можете рассказать, как именно? — Шаффхаузен даже слегка склонился вперед, к собеседнику, чтобы продемонстрировать интерес. — А вы не догадываетесь? — поднял брови Эрнест. — У нее очень женская вера. Отлично приспособленная для бытовых нужд. Она следует внешним правилам и ограничениям — например, ни за что на свете не станет есть мяса в пост, потому что это «неправильно», не пропустит пасхальной службы, ни за что не наденет брюки, поскольку это «мужская одежда», или слишком короткое платье, поскольку это «безнравственно» — но на то, чтобы еба… простите, спать с любовником тайком от всех, это не распространяется. Ложь, гнев, гордыня, тщеславие тоже за грехи не считаются, а именуются «качествами характера». Исповедуется она тоже весьма выборочно, мол, к чему священника зря волновать? Зато знает ответы на все религиозные вопросы — и чего богословы столько времени мучаются, спросили бы у Лидии, право! — и не терпит никаких шуток или даже простой иронии в связи с Богом. Помнится, нашла у меня комиксы о сотворении мира, и разорвала в клочья, представляете? Мол, эти гадкие картинки оскорбили ее религиозное чувство! Док, она иногда такую чушь порет, что я, право, опасаюсь за Сорбонну — а ну как все, что там преподают светские ученые — выдумки и ересь, и мир правда был сотворён за семь дней, земля на самом деле плоская, как моя задница, и стоит на трёх черепахах!.. А ещё… а… Он прервал себя на полуслове и снова сделал глоток вина. — Даже не знаю, чего это я разговорился на подобную тему, доктор. Честное слово, впервые за полгода я позволил себе столько откровений за раз… Видимо, сработала привычка: если сидишь наедине с доктором Шаффхаузеном, приготовься вывернуть душу наизнанку, и мозги тоже. Ну скажите, месье — могу ли я не воспринимать подобную «религиозность» своей невесты как форменную блажь? Шаффхаузен откинулся на спинку кресла и негромко рассмеялся в усы: — Да, такую религиозность трудно не принять за блажь. Но видимо, у женщин действительно мозг иначе устроен, чем у мужчин, и нам не понять пресловутой женской логики, даже если изучать ее всю жизнь… Она-то уверена, что все в порядке, все так и должно быть — формальное и показное благочестие послушного Эго, а под ним — бушующие энергии Ид, которые плевать хотели на все ограничения и умозаключения СуперЭго… Мы, мужчины, не способны так глубоко разделять эти три компонента, вот и мучимся от собственного несовершенства и греховности мира… А женщины, женщины просто забывают про душу, когда тело обуревают желания, и про дух, когда душа жаждет чувств. И горе тому, кто им напомнит о связи одного с другим… Он потянулся за бокалом вина и с удовольствием отпил пару глотков, потом снова взглянул на Эрнеста с вопросом в глазах и на устах: — Вас привлекает именно эта ее непоследовательность, ведь так? Она сродни вашей творческой спонтанности, способности отказывать логике и голосу разума и поддаваться воле внутренних переживаний и импульсов… — Я как-то не задумывался над этим, месье… Почему мы любим? Почему ненавидим? Можно придумать что угодно, любое объяснение, и наверное, в нём будет доля истины. Ваша наука говорит, что мы управляемся инстинктами… Религия говорит о нравственном чувстве. Так не всё ли равно, что за радуга грёз раскидывается между утренней эрекцией и вечерним бурчанием в животе? Он посмотрел на Шаффхаузена и развел руками: — Иногда я чувствую себя с ней пойманным в ловушку. Хуже того — в капкан… Чем больше рвёшься из него, тем глубже вонзаются шипы. Но когда она смотрит на меня так… нежно, ласкающе, или когда укладывает к себе на колени, чтобы расчесать волосы, или когда мурлыкает на плече и шепчет на ухо всякую милую ерунду — я готов для неё сделать всё. Понимаете? Абсолютно всё. За дверью послышалось деликатное предупреждающее покашливание слуги: он собирался внести поднос с кофе, и, судя по всему, граф и Лидия уже закончили любоваться орхидеями. — Женщины всегда ловят нас, мужчин, в свои сети. Как рыбу. И пока вы не исполните все её желания, она не выпустит вас обратно в море… — философски заключил Шаффхаузен, и сам себе мысленно поаплодировал — более точной метафоры насчет рыбы и женских желаний подобрать было бы трудно… Слуга вошёл в столовую. Сразу следом за ним появились Лидия и граф. Она была беззаботна и весела и что-то щебетала о своих впечатлениях, расточая комплименты в адрес владельца дома. На лицо графа была натянута маска любезности, но в глазах отражался холод, которому позавидовали бы льды Гренландии… «Хм… похоже, Лидия и тут пыталась «порыбачить». — подумал Эмиль, наблюдая за графом. — «А что если предложить ему её спровоцировать и скомпрометировать в глазах сына, если уж Сен-Бриз так хочет избавиться от столь любвеобильной невестки? Но хочет ли он этого на самом деле — вот в чем вопрос…» — Как вам понравились орхидеи графа, мадемуазель? — спросил Шаффхаузен, чтобы выяснить для себя ещё какие-нибудь подробности относительно этой юной хищницы. — О-о, они просто шикааарные! — воскликнула Лидия. — Никогда не видела более прекрасных цветов. Но, конечно, ваша компания, граф… месье де Сен-Бриз… — она бросила на владельца дома игривый взгляд. — …да, ваша компания доставила мне не меньшее удовольствие! Терпеливо переждав очередную серию женского щебетанья, Эрнест обратился к отцу: — Папа, ты не обидишься, если мы уже поедем? Я обещал отвести Лидию в кино, а она хочет быть дома к полуночи. — О, разумеется, — сухо сказал граф. — Вы можете располагать собой и своим временем, как считаете нужным. Но неужели у вас не найдется ещё четверти часа на чашку кофе? А после Мишель отвезет вас куда пожелаете. Молодой человек открыл было рот, чтобы ответить, но пухлая ручка Лидии требовательно сжала его запястье… и гречанка объявила своё решение: — О, месье де Сен-Бриз, как вы добры! Конечно, мы согласны. Пьём кофе, и поедем в кино с вашим шофером… Спасибо, месье!***
…Получасом позже молодая пара покинула особняк. Сен-Бриз и Шаффхаузен остались в одиночестве за коньяком и сигарами. Выждав некоторое время, граф посмотрел на гостя, как будто приглашая его или высказать свое суждение, или задать новые вопросы. Шаффхаузен размышлял, стоит ли ему быть беспощадно-откровенным или высказать мнение, которое понравилось бы графу. Несомненно, граф ждал от доктора лекарства от любви своего сына к этой вульгарной девице сомнительных достоинств. Но лекарство от любви ещё никто не придумал ни в форме порошков, ни в таблетках, ни в горькой микстуре. — Что вам сказать, мсье граф? Что я обо всем этом думаю или что вам хотелось бы услышать? — наконец, он решил переложить ответственность за этот выбор на самого графа де Сен-Бриз. — Правду. — коротко ответил Сен-Бриз. — Разумеется, правду, доктор… Я понимаю, что едва ли она будет приятной, возможно, разозлит меня, выведет из себя… Но я хочу слышать правду. Он в раздражении оттолкнул бокал, так что коньяк едва не выплеснулся на столешницу, но не обратил на это ни малейшего внимания. — Только, прошу вас, не ограничивайтесь скупым: «Она ему не пара». Я и сам это отлично знаю. Шаффхаузен глотнул коньяка и затянулся сигарой, прежде чем ответить. Граф терпеливо ждал вердикта. — Помнится, два года назад вы мечтали, чтобы Эрнест переменил свои предпочтения. Но, как вижу, теперь вас не устраивает его более чем традиционный выбор… — заметил доктор для начала, с целью напомнить самому графу, что ранее с его сыном была связана куда более тяжелая ситуация трагической влюбленности в мужчину. — Однако, я не в праве судить ваши чувства, мсье, и даже понимаю, почему эта девушка вам не пришлась по нраву и почему вы желаете, чтобы эта свадьба не состоялась. Неприятная для вас правда состоит в том, что он в нее действительно влюблен, и она умело этим пользуется. О чувствах самой девушки мне судить сложнее, но я бы сказал, что ее амбиции и жажда власти сильнее ее любви к нему. И, если конечно мое предложение не вступит в противоречие с вашими этическими принципами, этим можно воспользоваться, как оружием в борьбе с нею… Граф рассеянно кивал, слушая доктора, не то соглашаясь, не то мысленно возражая ему, но на последней фразе резко подался вперед: — Что вы хотите сказать? Прошу вас, объяснитесь, доктор… Прежде чем Шаффхаузен успел ответить, Сен-Бриз счёл нужным высказаться точнее: — Я не хочу этой свадьбы, точнее, я не хочу, чтобы они жили как муж и жена. Для Эрнеста не так уж важен юридический аспект брака, он справедливо считает, что жена — та, с кем ешь за одним столом и просыпаешься утром в одной постели изо дня в день. Но именно это меня и страшит… его привязанность… Вы обратили внимание, какой он бледный, как похудел, как плохо ест? А она, напротив, излучает здоровье, не жалуется на аппетит и пьёт, как сапожник, если вы заметили. Она как… натуральная женщина-вамп, месье Шаффхаузен! Эрнест ничего не замечает, ничего не слушает, но я-то вижу — она будет его жать и жать, пока не выжмет досуха, и после… после найдет себе новую жертву. И пусть бы её, но сын-то у меня один! Шаффхаузен слушал графа, прервав на время дегустацию коньяка и сигары. «Вампирша? Нет, для носферату она слишком витальна… Скорее уж суккуб или сирена, завлекающая гребцов Улисса на скалы. Прекраснотелая сирена с острыми коготками и туловищем змеи…» — он вспомнил властный жест, каким Лидия пресекла желание Эрнеста уйти, не выпив кофе. Сен-Бриз начал слегка задыхаться от сильного волнения, но понадеялся, что доктор сумеет его понять. — Месье Шаффхаузен, поверьте я готов на все, чтобы прекратить эту связь. Любая сумма денег… любое содействие в рамках закона… и даже за его рамками… Но Эрнест должен освободиться от этой пагубной страсти! Кстати, вы так и не сказали, какой она вам показалось? И чем она его держит, по-вашему? — Я думаю, она его очаровывает сексом. Он художник, витающий в облаках своего воображения, она же подобна земле, которая крепко держит корни дерева, пока ветер качает его крону. Сексуальность ее подобна ненасытной жажде земли быть вспаханной и засеянной, а в Греции, как я слышал, можно снимать по два-три урожая в год. Греческий темперамент вкупе с современными понятиями молодежи о свободе отношений — вот что заставляет вашего сына терпеть её мелкие капризы и соглашаться с её желаниями. Она даёт ему почувствовать себя мужчиной-завоевателем, будит в нём древние инстинкты наших предков, спящие под тонким покровом цивилизации. И вас это в ней пугает, как мне кажется. Вы боитесь её присутствия в жизни сына не только из-за самого Эрнеста… вас так же сильно влечёт к ней, не правда ли? Сен-Бриз смертельно побледнел. Если бы он всё ещё держал в руке бокал, то стекло наверняка бы хрустнуло в его конвульсивно сжавшихся пальцах. — Откуда, чёрт возьми… — начал он, и умолк, не в силах подобрать нужных слов. Несколько минут граф просидел в молчании, как преступник, пойманный с поличным, и наконец, снова заговорил: — Вы правы. Она вызывает у меня чувства и желания… определенного толка. Я не зря поминал о борделе — последний раз сходным образом меня возбудила пуэрториканская проститутка. А до этого… в Тулоне… ну, не важно. Важно, что в подобном чувстве всегда было что-то грязное, дикое, и как вы сказали — первобытное. Но ничего, кроме физического влечения, ни одного светлого или доброго чувства. Когда я думаю о ней, то временами испытываю желание убить, уничтожить её, как опасное животное, как змею. И даже сегодня, когда я водил её в оранжерею… Он отвернулся, как будто прямой взгляд Шаффхаузена стал ему невыносим — но, скорее, он был невыносим сам для себя. — Лидия с любым интересным ей мужчиной ведет себя как проститутка, заманивающая клиента, и хуже всего, что её облик… её движения… запах… о-о… это застревает в теле, как болезнь. Шаффхаузен стряхнул пепел с сигары и снова затянулся ей, смакуя ароматный дым с острова Свободы. Исповедь графа не стала для него неожиданностью, он уже и так догадался, что главная причина его беспокойства — в собственном влечении к Лидии Фотиади. — Голубая кровь аристократов… где она была бы сейчас, если бы время от времени в нее не вливалась кровь таких, как Лидия? Принцев всегда тянет к пастушкам, а принцесс — к конюхам и слугам, иначе дворянство уже повыродилось бы. — доктор высказал эту мысль спокойным тоном, как некий факт, чтобы немного примирить графа с тем, что он переживал, как стыд, как нечто неправильное. — Природа знает лучше нас с вами, как ей продолжаться, чтобы потомство рождалось здоровым и жизнеспособным. Не казните себя, это действительно голос плоти, которому трудно сопротивляться в присутствии таких женщин, как она. И именно этим вы можете воспользоваться, чтобы разлучить вашего сына с ней. Правда, при условии, что к верности Эрнест относится очень серьезно и адюльтера не примет ни в каком виде… — Возможно, вы и правы, доктор, — неохотно признался Сен-Бриз. — Я… понимаю, о чем вы говорите, придется пойти на определенный риск… Эрнест не простит ни измены, ни предательства, это ясно, и меня очень страшит, как он вообще всё это перенесёт. Но если не вмешаться сейчас, до свадьбы, то дальше все будет только хуже, в этом я убеждён. — В таком случае, мсье граф, вы лучше меня знаете, как действовать и что следует предпринять. Надеюсь, Эрнест воспримет все правильно и будет вам благодарен за избавление от необходимости жениться на этой роковой демуазель… Шаффхаузен и Сен-Бриз еще некоторое время в молчании курили, погруженные каждый в свои мысли и переживания, потом граф, как радушный хозяин, предложил доктору воспользоваться гостевыми апартаментами и на том они распрощались к взаимному удовольствию.