«I'm still chained to destiny Bound by the shackles within me No matter what I try there's no escape You can run But you cannot avoid it, You can try but you cannot deny it In the end, you'll keep fighting against your fate» - “Fighting gold”, we.b.
Глава 8. «Когда желание уничтожается, память тоже исчезает, и Вы свободны»*** Что есть судьба? Сколько себя помню, я всегда бравировал, заигрывая с ней: вступал в битву, если мне что-то не нравилось в предопределенной мне участи, или же следовал любому ее велению, если меня все устраивало. Я безошибочно отделял пшеницу от ржи, считая, что из схватки с судьбой вышел победителем. Но по итогу лишь захотелось ржаного хлеба. Эти строки я пишу уже по возвращении из нашей с отцом поездки в Непал, не скрою: после поездки изменилось многое. Но это совсем не заслуга какого-либо «прозрения». Было ли вообще «прозрение» это или нет, ясно не до конца. Разумеется, что-то новое для себя вынесли мы оба, но разве только в том контексте, как выносят из-под больного ночной горшок. Впрочем, стоит хотя бы попытаться привнести в сумятицу этих записулек хоть какой-то порядок, что я и собираюсь сделать прямо сейчас, по крайней мере, выдержав линейность своего повествования. Подготовку к выезду я дотянул до последнего – как всегда; хаос у меня везде, за исключением семейной библиотеки. Собираясь впопыхах, я совершенно позабыл о том, как буду развлекать себя в поездке – путь занимал порядка половины суток. И только уже по выезде понял: мне совершенно нечем заняться. Писать в автомобиле, каким бы комфортабельным ни был он, и каким бы аккуратным водителем – Шехар, невозможно. А все, что было у меня с собой (помимо шмоток, вещиц для практик и подарков) – сугубо мои каракули: роман и дневник. Впрочем, я вскоре обнаружил, что вместе с рукописью лежала и тетрадка, которую когда-то мне отдал Вайш – его читательский дневник. И – поскольку делать все равно нечего – решил его перечитать, попутно сверяя со страницами своей романо-повести. Помните, несколько страниц назад я упоминал, что де герой моего опуса – несравненный Н. (да, я все еще не придумал ему имя) влюбился? Пылко, страстно, безоговорочно. Дама сердца Н. отказала весьма негуманным способом, юноша очень страдал и страдает до сих пор – хоть сейчас уже и XXIII-я глава. И вдруг я заметил – раньше отчего-то я не уделил тому должного внимания: Рэйтан, анализируя поведение Н., по чему-то сразу понял, что тот влюблен. Хотя для самого паренька – я, кажется, это тоже где-то упоминал, - ясно это стало совсем недавно – эти главы под записи Вайша подпасть не успели. Но влюбленность эта была какая-то… Впрочем, лучше меня об этом расскажет сам Вайш – прилагаю сюда строки из его дневника:«Н. сам, кажется, не осознает своей влюбленности. Как белый день ясно: главная героиня для него не просто “обременительная необходимость” (прим. Рэй использует мои слова, как трогательно!). Люди воспевают это чувство; точней… то, про что люди складывают поэмы и песни, носит такое же название. Но разве это то са́мое?
Я всегда покорялся судьбе всецело – но лишь потому, что иначе не мог. Был ли у меня другой вариант?
Люди отчего-то считают отсутствие у них предназначения – смысла жизни, если хотите - своей величайшей трагедией. Казалось, есть пути, к нему ведущие - нет его самого. Но это не трагедия! Это дар! Дар, позволяющий идти против всего на свете: плевать на запреты, перечить в своей решимости и богам, ломать созидаемое для них – человеков - но их не устраивающее! Можно ли воспевать покорность – пренебрежение лучшим из всего, что только у рожденного женщиной может быть – свободой самоопределения? А именно такова эта влюбленность Н.
Я знаю, что Амрит про себя пишет, пусть он и не согласится с этим никогда; знаю, что влюбленность эта для автора рукописи – ни к человеку, ни к Дэви или жизни. Влюбленность его - скорее концепт, позволяющий оправдать бездействие; это любовь к року, желанию непременной определенности в жизни. Можно ли его за это винить? Вряд ли. Но знал бы он, что я отдал бы все, что у меня есть – и жизнь (если это можно так назвать) в том числе – лишь бы хоть на денек им стать! С его чувствами, эмоциями, амбициями».
При первом прочтении я отчего-то этим словам не придал особого значения: ну запись как запись. У Вайша в его “размышлениях” откровенно много нудятины. Признаться честно, мне лишь польстило, что Рэй восхищается моими амбициями и готов – по крайней мере, на словах – умереть за то, чтобы хотя бы денечек побыть мной. Но перечитав теперь… это же было не восхищение нисколько! Скорее тот самый момент, когда мама, не выдерживая, выхватывает у тебя веник, который сама заставила взять, чтобы собрать осколки разбитой тобою вазы. «Смотри, как надо!». Вот что это было! Отрицать, что Н. во многом я, не стану – это в высшей степени глупо. Во многом, но не во всем. Мысль о том, что Рей считает меня инфантильным, подобным ребенку, заставляла меня дрожать от негодования. Она была мне до чертиков неприятна. Я, святая Дэви, был с этим не согласен! Пускай люди часто кичатся фазами вроде «я сам себе страшнейший из судей», но на деле каждый человек свой лучший адвокат – и я не исключение. Мне хотелось обелить свое имя хотя бы в глазах самого себя; я стал думать. Рэй говорит, что я влюблен в рок, мечтаю плыть по течению, покориться судьбе. Заверить себя в том, что он не прав, у меня бы не вышло: коль уж скоро его слова меня задели – я видел в них отражение реальности. Но что есть судьба? Разве плохо любить то, что, быть может, любви твоей достойно? Я ухватился за эту ниточку, продолжив размышлять дальше. Размышления мои были несколько прерваны окончанием пути: мы прибыли в нашу крошечную деревушку. Приняли нас там радушно; кто-то даже вспомнил отца. Он с гордостью демонстрировал всем своего уже такого взрослого сына, объясняя попутно цель нашей поездки. Батюшка меня засмущал: загорелые мужички улыбчиво смотрели на меня, некоторые из них позволяли себе добродушно трепать меня по голове. Небольшое наблюдение: что когда тебе 9, что и в 29, люди всегда так и норовят потрогать твои кудряшки, даже если со стороны это выглядит абсолютно нетактично, беззастенчиво и в какой-то степени даже извращенно. Настойчивое желание изучить мои волосы действительно можно было счесть странным, если бы не то, что произошло после. Впрочем, до этого я еще дойду. Добродушные брахманы настойчиво приглашали нас отужинать. Я был совсем не против: в дороге мы пробыли порядка четырнадцати часов, были измотаны и голодны (ни я, ни отец терпеть не могли принимать пищу в поездках). Ужинать нам довелось в какой-то небольшого размера избенке, что стояла, немного покосившись, на окраине деревни. Под «нам» я понимаю следующее: мне, отцу и мужичонке на несколько лет его постарше: может, на 7-10. Его темных волос уже коснулась не щадящая проседь, от носа к уголкам губ тянулась сеточка из морщинок, а около глаз красовались «гусиные лапки». Около глаз… Что это были за глаза! Ни у одного человека в Индии я не видел таких: небесно-голубые, но вместе с тем совершенно не блеклые. Они словно светились изнутри откуда-то, и свет этот будто молодил владельца. На деле мужичок был уже стариком, но назвать его таковым невозможно совершенно! Мужичонка был единственным из деревни, кто нам представился – Шивадас. Он и был главой культа. Остальные все предпочли именоваться «братьями», ну да это и не важно. Я не из тех, кто ходит со своим уставом по чужим монастырям – «братья» так «братья». Судя по всему, Шивадас с моим отцом были старыми знакомцами: они то и дело трепались о том – о сем, преимущественно полушепотом. Не прервались они и во время трапезы – лишь мужичок изредка на меня поглядывал. В их разговоры я не лез – что толку? Секреты отца – история с Лалит тому доказательство – не стоят того, чтобы их вызнавать. К концу ужина отцовский друг наконец решил заговорить и со мной: - И? Что думаешь? - Очень вкусное карри, спасибо. Мужичок рассмеялся: задорно и весело, по-детски как-то. Я даже улыбнулся: такой заливистый смех! Разве может такой ребячий хохот быть у человека, который – а о практиках этой секты я был наслышан – вытворяет вещи совершенно от ребячьих далекие? - Ты уж извини меня, Девдас, - он перешел на санскрит, - но твой сын, что – дурачок? И почему это я дурачок? Что я вообще должен был ответить? Однако, я уже говорил, что я не из тех, кто стремится быть в каждой бочке затычкой. Коль уж скоро я был гостем и находился в позиции просящего – стоило проявить уважение, сделать вид, будто бы я ничего не понял. В конце концов, если моя судьба заключалась в том, чтобы уехать отсюда с пустыми руками – так тому и быть. Конфликтом тут ничего не решить. Я продолжил ковырять оставшиеся на блюде рисинки. Отец засмеялся вслед: - Скажешь тоже! – Отец также переменил язык, - мальчик просто получил светское воспитание – имей это в виду. Я не хотел, чтобы его жизнь ограничивалась сугубо делами культа. Кроме того, ты сам бывал в Калькутте не раз, знаешь же: околичности, полутона, намеки – там все так себя ведут. Воспринимать вопрос напрямую никому не придет в голову. Сын, - обратился он уже ко мне, все также на санскрите, - понимать все следует прямо. Господин интересуется, что именно у тебя на уме. Прямо сейчас: о че́м думаешь? Тут принято озвучивать свои мысли, ни от кого ничего не таить – просто незачем. Принимай это в расчет в следующий раз. - Прямо сейчас? Прямо сейчас я думаю о судьбе, - все мы теперь перешли на мертвый язык. - И какие соображения на этот счет? – в глазах Шивадаса замерцали искорки интереса и… уважения? Видно, он оценил мои лингвистические познания и нежелание вступать в конфронтацию с ним даже при полном понимании всех его слов. Я пожал плечами: - Никаких особенно. Я в замешательстве, - я почувствовал: мы словились. Теперь я мог быть предельно откровенен и не забивать головы всем присутствующим и без того известными индуистско-буддистскими клише, стараясь произвести впечатление никому не нужной эрудированностью. Знал ведь: все и так поймут: я о своих личных переживаниях этого термина. - Судьба, значит… - Он достал с пыльной – пыль буквально войлоком там распласталась - полки какой-то отвар и протянул его мне. – Угощайся. Я как-то и забыл совсем напитки предложить, карри должно быть острое. - Немного. - Ну так пей, не стесняйся. Чувствуй себя как дома. Разве что, жертвы Кали тут приносить не стоит, - он игриво мне подмигнул. Я улыбнулся в ответ. Улыбнулся в ответ и посмотрел на отца, ища его взгляда, задавая немой вопрос: пить? Не пить? Чем-то странным казался мне этот отвар. Впрочем, дареному коню в зубы не смотрят. Отец поймал мой взор, полукивнул, после чего отвернулся, как бы отвечая: пей давай, не валяй дурака. Разве не за этим мы перлись в такую даль? И я выпил. Что-то горькое, вместе с тем одновременно приторно-сладкое скользнуло по моему горлу вниз. Я сглотнул. Ну и мерзость: на вкус еще более отвратительно, чем на запах. Может, это какая-то местная традиция: целительные травки, все дела? Кто знает. Пренебречь гостеприимством – выказать неуважение, ведь так? - Судьба так судьба, - мужичок направился к выходу. - Будем знакомить тебя с философией карари* на да́нную тематику. - Так сразу? – голос отца показался мне слегка обеспокоенным. - А чего тянуть? Отец как-то приглушенно выдохнул и взглянул на меня немного потухшим взглядом: - Что ж, действительно, нечего. И мы пошли. По узкой и пыльной тропке мы спускались вниз – к излучине – следом за Шивадасом. Парило, в воздухе стояла какая-то мелкодисперсная взвесь, что поднялась с земли, растормошенная редкими падающими с неба каплями. Кажется, собирался дождь. Идти становилось все сложнее: непривычные к горам легкие быстро давали о себе знать перебивчивым дыханием. Стояла тишина: никто не решался произнести и звук: мужичонка, видно, не считал нужным, а отец думал о чем-то своем – беспокоить его в таком состоянии – гиблое дело. Чтобы как-то себя занять, я огляделся: из земли проклевывалась редкая растительность, желтоватыми пятнами то тут, то там мелькал гусиный лук. Ветер своими резкими порывами шевелил сухостой, тот трясся и дрожал, прогибаясь изредка и под дождевыми каплями. Булыжники по бокам от дороги обросли мхом: я было стал вспоминать, как определять по нему, где север, а где – юг, но, кажется, это не более, чем старая байка – зелено было везде. А мы все шли. Уже послышалось громогласное бурление – до реки оставалось не так много. В этом шуме быстро затихли редкие вскрики птиц, звуки наших шагов. Если бы кто-то из нас решился все же что-либо сказать – ему бы пришлось напрягать голос, чтобы пересилить бьющую по камням воду. Пахло сыростью и отчего-то паленой шкурой и серой. Практически спустившись, мы взяли немного вбок, и за каким-то отвесом Шивадас наконец остановился: прибыли. Это было некое подобие местного кладбища, сомнений быть не могло – оттуда и запах. Не сказать, что я удивился: я и раньше знал, что непуранические шиваиты часто совершают ритуальные практики на шмашане**. Карари строгие аскеты и нередко прибегают к медитации среди трупов, разложения – в атмосфере смерти, боли и уныния. «Наверное, придется провести тут некоторое время в медитации и мне, - подумалось мне тогда. – А ведь мог бы преспокойно сидеть себе дома, читать очередной бульварный роман (в последнее время я стал питать к ним некую слабость) да есть амрити. И зачем я ввязался в эту авантюру?». - Мы на месте, - хоть до реки было еще немало, мужичонка изрядно напрягал свои голосовые связки. Только сейчас я осознал полностью, где мы. Вокруг лежали тела. Немного, но лежали. Костры не горели, однако смрад стоял жуткий. Деревенька была малой – тут редко кто умирал. Тем страшнее выглядела представшая передо мной картина: на ворохе каких-то веток, соломы, травы и лишайника лежала она. Такая молоденькая еще девушка! Девочка даже точнее. Ее спутанные волосы вместе с вплетенными в них лентами трепал ветер, блеклое – даже для трупа – лицо, совсем не обласканное Солнцем, застыло в каком-то странном мортальном выражении: словно было еще живым, словно эта какая-то шутка, словно буквально пару мгновений и она шелохнется, дернется какой-то мускул, растянется улыбка. Но холодные безжизненные глаза говорили об обратном: такому уже не бывать никогда. Я присел рядом, чувствуя непреодолимую потребность дотронуться. Коснулся. Для деревенской жительницы у нее слишком мягкая кожа. Гладкая и шелковистая, почти прозрачная в своей бледноте. - Знаете, как она умерла? – спросил неожиданно даже для себя я. - Она еще малой лазала по деревьям, упала – перебила позвоночник. С тех пор не могла ходить, - «так вот почему ее не тронул загар! Она не выходила из дома», - подумал я, - а вот недавно и дышать перестала, видно, отек легких. У лежачих больных бывает. - Такая молодая. На это никто мне сказать ничего не решился. В тишине мы провели несколько минут. То ли от мертвечины рядом, то ли еще почему, но чувствовал я себя совершенно неважно: голова кружилась слегка, начинали подкрадываться какие-то необычные ощущения: сердце порой пропускало удары, дыхание не слушалось. Странно. Во время ритуалов в Калькутте такого не было никогда. Мне захотелось поскорей убраться отсюда, но я внимательно ждал: не зря же мы сюда пришли. - Надеюсь, молодой господин позволит старику быть с собой предельно откровенным и прямым? - Какие вопросы! - Нужно выебать труп, - ничего себе, а он действительно был до безобразия прям. Никаких подводок. Погодите-ка. Чего, блять? Я ошарашенно посмотрел на мужичонку. Затем на отца. И снова на мужичка. Тот своими яркими глазами уставился прямо в мои. Такой всепоглощающий взгляд! Я буквально растворялся в нем, слова жреца становились всем на свете, но это не было сродни гипнозу. Он не навязывал их, они словно становились моими собственными. Кошмарно странное чувство! Остатками своего сознания, что удалось собрать мне в кучу, я понял: действие отвара! Конечно! Так это были не просто лечебные травы! (//Как говорится: это была не аскорбинка…//) - Это древняя практика карари, - продолжил Шивадас, - способная ответить на многие вопросы. На вопрос о судьбе в том числе. Не буду произносить общих слов, в конце концов, решать тебе. Но истинный жрец находится на́д моральными принципами – на то брахманы у вас в Индии и высшая каста. Сознание не было затуманенным или спутанным, нет. Оно просто было… другим. Не таким, как обычно. Слова отцовского друга показались мне весьма разумными. В конце концов, неужто выебать труп – хуже, чем подарить миру новый? А убивал я не единожды. Не буду утомлять читателя физиологическими подробностями сексуальных желаний и их явных признаков у мужчин. Скажу лишь только, что это все отвар – видно, что-то э́дакое в нем было. Я еще раз взглянул на нее, теперь обстоятельней: Хрупкая маленькая девица, шатенка. Она какими-то своими чертами лица напомнила мне Амалу: черченые скулы, по-детски, правда, еще невыразительные; огромные глаза, что занимают большую часть лица, скульптурно слепленный нос. Она бы могла считаться красавицей, не будь бы сначала больной, а теперь уже мертвой: болезнь, а смерть – тем более, никого никогда не красят. Ей едва исполнилось шестнадцать, но эти ленты в волосах, по-дурацки так вплетенные, делали ее похожей на ученицу начальных классов, нимфетку какую-то. Смотрелось безвкусно, вульгарно и пошло. Но расплетать их я не стал: перемазанные грязью и сажей, трепыхающиеся на ветру, так ей не идущие – они были прекрасным символом смерти. - Не томи, приступай скорее к делу. Быстрее начнешь – быстрее закончишь. - А Вы так и будете смотреть? – Дева, как это все абсурдно. Не хочу как-то себя оправдывать, но замечу: под действием того пойла какая-то логика во всем этом прослеживалась. Впрочем, возможно, под ним всего-навсего проще было решиться. - Ты же не сексом сюда заниматься пришел, а духовными практиками. Хочу убедиться, что все пройдет как надо, - заметил мужичонка. Отцу хватило деликатности отойди под предлогом выкурить сигару. Он, кстати, не курил. - Ох, ладно. Как неловко-то. Девица лежала раздетая, ее костлявое тельце не прикрывало ничего. «Ладно, Амрит. Зашел-вышел», - повторял я про себя. По ее слегка согнутым ногам и полусжатым кистям рук было понятно – с момента смерти прошло пусть и достаточно, но не так много времени. Наверное, когда мы покинули дом, она еще была жива. К черту мысли. И я вошел. Если бы не опьяненное состояние, меня бы вырвало. Вспоминать это все до невозможности мерзко: я бы отдал многое, чтобы стереть ту картину из памяти. Кто бы что не говорил, но секс с трупом – это секс с трупом. И пусть некоторые извращенцы (забавно, что, несмотря на весь свой сексуальный (и не только) опыт, я себя к ним не причисляю) находят в этом особый флер, приятного тут нет ничего. Впрочем, приятно быть и не должно было – на то это и духовная практика аскетов. Я продолжил свое занятие, ожидая скорого духовного инсайта. Но он отчего-то все не наступал. Сжимая бедра девочки, я рассмотрел вишневые пятнышки, что распластались внизу ее трупа. Очень уж яркие… Такого быть не должно. В принципе молоденькие девочки не должны болеть и умирать, а если уж и умирают от проблем с дыханием – то livor mortis не должны быть вишневыми. Интересно. Я вспомнил, как читал про что-то подобное. Мне тогда было около шестнадцати, я искал себя и много что изучал, связанное с медициной и патанатомией в частности. И отчетливо помнил: вишневый цвет трупных пятен – признак отравления. Сама приняла яд: надоело лежать, быть обузой для семьи? Отравили родственники, стараясь избавиться от лишнего рта? Может, несчастный случай? Ее вот-вот сожгут на погребальном костре, никто никогда не узнает правды. Я и словом не обмолвлюсь, естественно. Да и склера глаз пожелтела немного. Кто в этой деревне вообще занимается правопорядком? Я засмеялся. Вспомнил анекдот про некрофила, который подрабатывал могильщиком, с любимой репликой «ебать-копать». Это привлекло внимание Шивадаса, но, видно, ничуть его не удивило. По моим ощущениям прошло уже немало времени, хотя, под веществами с его восприятием всегда что-то не так. Но дело так и не приближалось к концу. Очевидно, думать о трупных пятнах и слегка помутненных глазах – не то, что нужно, чтобы кончить. А хотелось отделаться от данного мероприятия поскорей. К слову, никакого просветления со мной не случилось. Растягивать «удовольствие» дальше – бессмысленно. Может, суть практики именно в ее окончании? Я попытался представить на месте девочки Амалу. Выходило с трудом, но их внешнее сходство мне помогало. Потихоньку «духовное упражнение» близилось к своему логическому разрешению. Абстрагироваться от мысли о том, что ты ебешь труп – непросто, уж поверьте. (Я надеюсь, поверите мне Вы именно на́ слово). Тем более, когда умерший человек прожил раза в два меньше тебя. Но я старался, старался изо всех сил. Я чувствовал: это мой последний шанс. Последний шанс отыскать себя, ответить на какие-то вопросы. Последний шанс понять: чего я хочу? Зачем? Для чего? Другого больше не представится. Я пытался ответить на все сам, рьяно искал выхода. Перепробовал абсолютно все: я писал, спал со всем, что движется (а теперь уже и с тем, что нет), читал про поиски себя другими: много читал! Все бестолку. Я проверил все темные закоулки своей души, о которых знал сам. Последняя моя надежда: поспрашивать у других, где пошарить еще. Не поможет это – ничто не поможет. Какой абсурд, господи-боже! Я никогда раньше не думал, что слегка увядшие розы могут пахнуть железом. А может, это нотки трупных ароматов? Кругом девчонки были разбросаны цветы, и все так странно и тяжело пахли. Такие красивые когда-то цветы, а теперь совсем уже зачахли. Я хотел найти себя, а ебу труп. В поисках судьбы. Да как эти вещи вообще могут быть с собою связаны? Как я мог быть связан с этим телом? Но надежда умирает последней. Я еще надеялся: что-то пойму по завершении. У шиваистов свои пристрастия в окончаниях половых актов – не буду вдаваться в подробности. Сделать это обстояло определенным образом, но так или иначе, с горем пополам я кончил. Ну и гадость. Я встал, стряхивая веточки и травинки со штанин - скорее механически. Посмотрел на тяжелые свинцовые тучи, что довлели над шмашаной, поймал своим запотевшим лицом несколько дождевых капель и… ничего. Абсолютное, совершенное, полное, всепоглощающее ничего. Я ничком присел на землю, загребая пальцами пыль, отдышался. «Судьба, судьба, судьба… В чем она, черт возьми, была? В том, что девочка умерла?, - мысли сумбурно плясали у меня в голове. - Это бред: ее отравили, или сама отравилась. Неясно, неважно. Какая это судьба? Это отдельно взятый случай, так – данность. Нет в этом ничего всеобъемлющего. Вздор. Господи, я выебал труп!» Я задрожал. Кто-то подошел ко мне сзади, слегка потрепав по спине. - Ну, и? Что ты понял? – спросил Шивадас, слегка напрягая свой бархатистый голос, дабы не быть заглушенным водой. Этот звук разливался везде и нигде: видно, действие отвара входило в свою супремальную стадию: все плыло и таяло, становилось неясным, туманным. Мне хотелось поскорей это закончить. Но врать я не мог. Да и не хотел: какой смысл? В конечном итоге, это ложь самому себе. - Честно? Назовите меня дураком еще раз. Но ничего, ничего я не понял! - Неужели? А что с судьбой? Есть соображения? - Нет, нет у меня ничего. Говорю же: ничего я не понял. Я просто выебал труп. Просто. Выебал. Труп. Черт возьми! Судьба… Какая разница, что такое судьба? Какая разница – а я у Вас еще и это спросить хотел – порочны ли желаемое или желания сами по себе, как концепт? Это же вообще, вообще о другом. Можно, конечно, строить логические параллели какие-то, проводить аналогии, но мне они не ясны. Знаете, как я́ это вижу? Я просто выебал труп, вот и все. Беспричинно. Захотел – и трахнул. Бляяяяяяяяять, - хорошо, что тут принято говорить, как думаешь. Мне бы не хватило сил придумывать окольные пути. - Девдас, - закричал мужичок, подзывая отца, - а твой сын приятно меня удивляет. Иди скорее сюда! Затем он обратился уже ко мне: - А ты первый, кто понял это сразу. Моим ученикам приходилось возвращаться сюда ни раз. И ни два. Все ты правильно понял: в каком-то смысле, в этом и заключается судьба по мнению карари. В этом и заключается судьба? Я мог не ебать труп, мог выебать – все как было, так и есть. Я в своих руках, все остальное – отдельно, но, поскольку оно отдельно, то и от меня оно отлежит совершенно, не имея никакого ко мне отношения. - Мне очень плохо, мы могли бы вернуться? Дождь скоро станет сильнее, кажется. Отец и Шивадас взяли меня под руки, и мы стали аккуратно подниматься назад, к деревушке.***
Весь остаток нашего пребывания в селении я находился в прострации. Всеми силами я пытался найти себе какое-то применение, посещал разного рода ритуалы – в общем, знакомился с философией непуранического шиваизма как мог – лишь бы не оставаться наедине с собой. К слову, философия у них действительно особенная, отец был прав: она бы могла меня заинтересовать, не начни я свое знакомство с ней с … Теперь мне было все равно как-то, я отмечал интересные идеи лишь механически: вдруг пригодиться когда? Я привел пару строк вначале где-то. Отец не спрашивал меня ни о чем, думаю, он все видел сам. Впрочем, думать о его мыслях мне нет резона, одно знаю наверняка – он, правда, желал мне лучшего. Справедливости ради, это действительно привнесло в мою жизнь нечто новое…***
По возвращении в Калькутту нас встретил Рэйтан. Несмотря на все недомолвки между нами, он – мне так показалось – за меня беспокоился, и, как только нам выпала возможность остаться наедине, нетерпеливо спросил: - Ну что? Как все прошло? - Я просто выебал труп, - в эти слова я постарался вложить все то, о чем думал все это время. – Ничего я не понял. И никогда, никогда уже не пойму. Он подошел ко мне чуть ближе и обнял, мягко так. По-детски наивно, что ли. После чего немного нерешительно поцеловал в лоб.