Помешательство

— Уходи, — хочется кричать, но из горла рвутся только сдавленные хрипы. Потому что меня душит сука-любовь. Она безжалостная дрянь, которая хладнокровно жизни лишает, отбирая самое дорогое. — Лен… — обреченно-тихое. Родин тянет ко мне руку, а я от нее, как от огня, отскакиваю. Ладони к груди прижимаю и испуганно головой качаю. — Просто уходи, Жень, — губы дрожат. Кусаю их, чтобы не разреветься. Глаза шире распахиваю, собирая слезы и не позволяя им скатиться по щекам. Потому что тогда окончательно растопчу саму себя в глазах Родина. — Пожалуйста. Ты уже все сказал. Хватит, — я больше не прошу — молю. Заклинаю его навсегда уйти из моей квартиры, потому что силы на пределе. Терпение на пределе. Я на пределе. — Прости, что так вышло, — контрольный в голову, и за Женей наконец закрывается дверь, а я медленно оседаю на пол, позволяя истерике взять верх. Слезы жгут, ладони уже мокрые, и я просто утыкаюсь лбом в колени. Вою так громко, что, кажется, соседи сбегутся. Но мне больно, моя душа на части разлетелась, сердце с грохотом разбилось, и его уже не собрать. Меня бросает в дрожь. Поджимаю босые пальцы на ногах. Они ледяные. Я вся замерзаю, превращаясь в ледышку. Волосы на себе рвать охота. Орать, пока голос не сядет, только бы от боли избавиться. Больше себя не контролирую. Меня топит. В слезах, в отчаянии, в правде. В бездушном откровении. Оно меня сломало. Четвертовало и бросило доживать в отчаянии. И я им давлюсь. Так больно быть не может. Это гребаная несправедливость. Почему я? Почему меня можно бросать? Почему можно уходить и выбирать бывшую? Почему мною можно было пользоваться, а потом… Оставить. Потому что я не она. Потому что сама провалилась в отношения, потонув в них. Потому что Родин достаточно благородный, чтобы вернуться к забеременевшей от него бывшей, растоптав чувства нынешней. Навзрыд. На разрыв. До опустошения. Пока не отболит. Пока не утихнет. Я не заслужила подобного. Всю себя отдала, но… Колочу стену кулаком, рычу, в агонии задыхаюсь. Мука мерзкими лианами запястья и грудную клетку стягивает. Мне не хватает воздуха — безнадежность камнем на легкие давит. Реву. Беззвучно плачу. Оставляю пепелище. Он меня убил. Уничтожил, оставив после себя пепел. Я сгорела изнутри. Истерика утихает. Медленно отступает. Сначала отпускает горло, и я жадно хватаю ртом кислород. Уже мелко подрагиваю от озноба, даже нахожу в себе силы встать и закрыться на все замки. Больше никого. Одна. Одинока. В ванной не смотрю в зеркало. Открываю ледяную воду и подставляю ладони. Умываюсь. Взрослые девочки не могут позволить себе до рассвета истерить. Потому что утром на работу. Потому что нужно будет снова улыбаться и снова смотреть на Родина, делая вид, что я целая и невредимая. И потому что придется выглядеть ослепительно. Редкие слезинки опаляют щеки. Тут же смахиваю их. Больше нельзя. Стягиваю халат, надеваю атласную пижаму. Внешняя сексуальность прячет внутренний раздрай. Хотя бы в отражении не увижу боль, если не начну всматриваться в лицо. Кухня. Вино. Бокал до дна. Никак. Только кислота любимого сухого. И горечь. Она на кончике языка и в душе. Расползается мерзко по всему организму и травит. Наливаю еще один бокал и с ним иду на балкон. Здесь валяется пачка сигарет на экстренный случай. Самое время. В пачке не хватает одной сигареты. Усмехаюсь. Выкурила ее в первую нашу ссору с Родиным. Тогда мне казалось, что мир рушится. Сейчас я возглавляю руины с циничной усмешкой. К черту все. Чиркаю зажигалкой и впускаю в себя дым. Он травит, и хочется выкурить всю пачку по одной, чтобы сдохнуть, свернувшись калачиком на холодном полу. Так и не надела носки. Ставлю одну стопу поверх второй. Город тонет в огнях. За окнами жизнь. А я в клетке запираюсь и добровольно себя жизни лишаю. Идиотская привычка. Омерзительная. Правильно Женька говорил, что надо бросать. И ведь получалось. А теперь… Закуриваю вторую. Слезы снова сползают по щекам. Но уже не ручьем. Парой капель, которые я торможу в начале пути. Они будто пытаются продавить дорогу к самобичеванию. К тому, что я запретила себе чувствовать. Не хочу быть брошенной. Они обычно до ужаса несчастные. И сейчас я именно такая, но никотин и алкоголь отлично притупляют боль. На дне второго бокала нахожу спокойствие. Оно мимолетно проскальзывает, снова выпуская вперед тупое отчаяние. Надо бы что-то покрепче. Окончательно околев, возвращаюсь в комнату. Карине бы позвонить, но времени уже много, и я торможу с желанием излить душу подруге. Тем более она и не сильно ратовала за мои отношения с Родиным. Предупреждала, что в тихом омуте… бывшие водятся. И беременеют. Сосредоточенно читаю этикетку на вине. Даже если вторую бутылку выпью — в худшем случае получу отравление. В лучшем — меня вырубит до утра, но болеть так и не перестанет. Может, взять что покрепче? В шкафчике початая бутылка виски. Женя притащил не так давно, отказавшись от вина. Интересно, он тогда только узнал о положении бывшей или набирался смелости мне рассказать правду? Нет, это я пить не буду. Отправляю бутылку в мусорное ведро и обессиленно падаю на стул. Звонок в дверь прорывает брешь в моем отчаянии. Подскакиваю с места и почти лечу в прихожую. А что если вернулся? Пожалел, осознал и пришел? Может ведь он прийти? Не глядя открываю дверь, и легкая эйфория разбивается о внушительную фигуру Соколова. В куртке, взъерошенный и с пакетом из «Пятерочки» в руках. Вид уставший, но на ногах держится твердо. Не хочу его видеть. Толкаю дверь, но гад успевает поставить ногу в проем. Со всей силы давлю — морщится, но не убирает. — Проваливай, Соколов, — бросаю зло, но Пашу все мои недовольства не интересуют. Мне с ним не тягаться, и он легко открывает дверь, двигая меня в сторону. Уверенно шагает в квартиру и оценивает мое состояние моментально. Взгляд чуть дольше задерживается на декольте и шее. Хочется закрыться, и я обхватываю себя руками. Жест не остается без внимания — Соколов глаза закатывает. Дверь на два замка запирает и кроссовки стаскивает, поочередно наступая носками на задники. — Ты совсем обалдел, что ли? — толкаю его обратно, но сил сдвинуть эту махину явно мало. Они закончились еще два часа назад в этом же коридоре, когда меня по стенке размазало Женино признание. — Собутыльник мне нужен, Алён. Тебе вроде тоже, — кивает на мои зареванные глаза. — Поможем друг другу? — Катись к черту, — фыркаю возмущенно. Все мужчины в моей жизни решают все за меня. Один бросает, второй — вероломно вламывается в личное пространство, игнорируя грубые просьбы оставить меня в покое. — Оттуда и пришел, — усмехается Соколов. Он ставит пакет на пол, стаскивает с широких плеч куртку и, глянув на время, кивает мне. — Так что, компанию составишь? Сволочь бессовестная. Знает же, что отказать не смогу. Потому что выть от одиночества хочется. Киваю. На большее сил не остается. Иду на кухню — Соколов следом шелестит пакетом. Начинаю суетиться. Я тут погром почти устроила. Чашки из-под кофе после Родина не помыла. Бокал, бутылка, пробка — все хаотично по столу разбросано. Меня пошатывает. Вино на голодный желудок быстро в голову бьет. Достаю рюмки и ставлю на стол. Дальше чувствую прикосновения горячих ладоней к плечам. Не родные, но греют. И снова рыдать хочется, и слезы-предатели по щекам бегут. Ну зачем он так? Я ведь в Соколове лучшего друга Родина вижу. И плевать, что Паша сохнет по мне уже два месяца. Потому и притащился сюда, наверное. Женя передал, что я теперь свободная и безутешная. — Сядь, — давит, вынуждая подчиниться. Сдаюсь. Я сегодня безвольная. Он хозяйничает на моей кухне. Был здесь всего один раз, когда мешал нашему с Родиным свиданию, но все запомнил. Через пару минут на столе какая-то нарезка, которую тоже притащил Соколов, сок и еще два стакана. — Подожди, у меня есть лимон, — подскакиваю, но под тяжелым взглядом по стеночке стекаю обратно на стул. Паша умеет смотреть так, что кровь в жилах стынет. Наверное, издержки работы, но мне каждый раз жутко, потому что в подобные моменты Соколов злой и агрессивный. — Мешаешь или чистой? — открывает бутылку и зачем-то нюхает, удивленно приподнимая брови. Неожиданно приятно или наоборот? Хотя что в водке приятного-то… — Чистой. Паша кивает. Не пытается меня переубедить — наливает полные и только потом садится через угол от меня. Мы точно делаем что-то неправильное. Не должно так быть. Не Соколов должен меня утешать. Не мне напиваться с ним в хлам. У него ведь друзья есть. У меня Карина. Но сейчас мы как самые крайние и почти неосуществимые варианты плана боремся за право на существование. За право забыться и отключиться. Соколов смотрит на меня, подняв рюмку. Тост ждет? Его не будет. Я сегодня хороню все хорошее, что у меня было. У меня траур. А у него? Молчу. Жду. Он инициатор нашего вечера, ему и выруливать из неловкого молчания. — За любовь? — предлагает, ядовито усмехаясь. — Не чокаясь! За первой идет вторая, а затем и третья. Мы почти не разговариваем, обсуждаем какую-то чушь по работе, перебирая фамилии бесцельно. Заполняем тишину и пьем. Много пьем. Каждый запивает свои боли, и в какой-то момент они подбираются так близко, что я реву, уткнувшись Соколову в плечо, и неласковыми словами обзываю его друга. Пашка молчит. Не трогает меня и никак истерику не комментирует. Просто позволяет мне выплакаться и испортить его красивый свитер. — Выпей — полегчает ненадолго, — с видом знатока заявляет Соколов и подливает нам еще. — Я не дойду до кровати тогда, — качаю головой. — Я донесу, — взгляд его какой-то долгий неправильные реакции запускает. Становится жарко и душно. Хочется окно открыть, но я боюсь встать и тут же рухнуть. Поэтому дохну под пламенем, загорающимся в его глазах. — Только со мной не спать, — угрожающе выставляю вперед палец. — Пей давай. За любовь не чокаясь, — смеется надо мной Соколов. — Не хочу за любовь. Давай за тебя, а? И за то, чтобы донес, — чушь какая-то, но я едва слова в предложения собираю. А вот Паше нравится. Он даже улыбается. Опускаю стопку на стол и тянусь за лимоном, давя смех. Кислота перебивает жжение водки. Жмурюсь, жую мякоть и кладу на салфетку кожуру. Тело плывет, и я сползаю ниже на мягком стуле, чтобы уложить голову на спинку. На смену спонтанной радости снова приходит удушающая грусть, что разъедает внутренности едким раствором отчаяния и одиночества. Приоткрываю один глаз, рассматривая Соколова. Тот держится серьезно, хотя знаю — пьян в стельку, потому что наливает себе по полной каждый раз. То ли меня спасает от похмелья, то ли сам забыться хочет. Пашка (сегодня хочется называть его так, без тени упреков, а потому что он… рядом) неотрывно глядит на меня, будто произведением искусства любуется, а не брошенной женщиной. Женька так никогда не смотрел. В носу щиплет, с шумом втягиваю воздух, чтобы не разрыдаться перед Соколовым во второй раз. — Хочу курить, — нарушаю тишину первой, пока та окончательно меня не придавила безнадежностью. Дурацкая привычка тянуться к сигаретам на пьяную голову дает о себе знать. — Мои закончились, — хлопает по карманам приверженец традиционного курения и поднимается со стула. — Угостишь? — вопрос риторический, но я все равно киваю. Пашка протягивает мне руку. В любой другой ситуации я бы отказалась, бросив очередной гадкий комментарий, но сейчас принимаю помощь. Она оказывается кстати: голова кружится, комната плывет. Нужно завязывать с алкоголем. Еще немного, и я буду не на кухне сидеть, а на коленках в туалете, потому что организм такой ударной сорокаградусной нагрузки не выдержит. — Пойдем, — не отпуская его руки, иду в гостиную и выхожу на лоджию. Пол холодный, и я поджимаю пальцы на ногах. Открываю окно. Свежий воздух не отрезвляет, легкой прохладой скользит по размякшему от алкоголя телу. Соколов все же разрывает наш контакт, закрывает дверь в комнату и становится рядом со мной, занимая удобное место у окна. Беру с подоконника пачку и, открыв, предлагаю Соколову. Тот, ни капли не смущаясь, достает вишневый «Ричмонд» и зажимает фильтр между зубов. Усмехаюсь — не идут ему тонкие сигареты. Повторяю за ним. Зажигалка щелкает в его руках, он по-джентльменски дает мне прикурить первой и, как только красный огонек тлеющего табака загорается на кончике, наклоняется к оранжевому пламени сам. Закрываю глаза и затягиваюсь. Сладкий фильтр оставляет приторный вкус на языке, который тут же соединяется с мягкой горечью дыма. Вбираю в легкие как можно больше, табак бьет в голову, добавляя скорости к неостанавливающейся карусели. Выдыхаю, надеясь избавиться не только от яда, отравляющего организм, но и от заразы, раздирающей сердце. Второе вытолкнуть из себя сложнее. — Что со мной не так, Паш? — шмыгаю и жмусь к открытому окну, старательно избегая контактов с Соколовым. Тот сосредоточенно курит и отвечать не спешит. А меня пробирает на откровения. — Я же… нормально хотела, чтобы как у всех. А получилось... как получилось, — стираю скупую горячую слезу рукавом толстовки и снова тяну в себя дым. — Все с тобой так, Алён, — в две затяжки расправляется с половиной сигареты и тушит окурок в стеклянной банке, которую я использую вместо пепельницы. Он поворачивает голову и долго смотрит на меня, изучая, будто впервые видит. — Может, не получается как у всех, потому что не такая, как все? — улыбается и выпрямляется, как всегда беспечный Соколов. Чувствую себя букашкой рядом с ним. Маленькой и непримечательной, которую раздавить одним пальцем можно. — Потому что дура набитая, да? — все же всхлипываю и, не найдя сил успокоиться, заталкиваю недокуренную сигарету к Пашкиному бычку. Вот, теперь даже у него есть пара. А мне давись одиночеством. Смущаюсь под пристальным взглядом Соколова и глубоко вздыхаю. — Ладно, не отвечай, — отмахиваюсь. Он же ляпнет что-то по привычке, а я потом думать начну. Мне сегодня такое противопоказано. Мне бы отогреться. — Нет, Алён, потому что необыкновенная, — отмирает Пашка, а мое сердце ёкает, биться забывая. — Хотя иногда и ведешь себя как дурочка. — Это потому что вокруг одни дураки. Человека создает его окружение, знаешь? — подтруниваю, и Соколов тихо смеется, качая головой. Плакать уже не хочется, думать о Жене тоже. Тепла бы и уюта. И переживу. — Да, я тот еще идиот, — соглашается, мгновенно сгущая между нами воздух. Он теперь тянется вишневой патокой — тяжело дышать. — Почему? — хмурюсь, не понимая, что он имеет в виду. Пашка опять меня гипнотизирует, будто ищет точку концентрации для пьяного мозга, чтобы не шатало из стороны в сторону. За грудиной давит, Соколов снова тянет с ответом. Опускаю ладонь на дверную ручку, мозг лихорадит от передоза алкоголя и никотина — меня бросает в жар, и волоски на шее становятся дыбом. Надо точно завязывать пить. Хватает одного вдоха, резко выброшенной в мою сторону руки, которая ложится на затылок и тянет к мужскому телу. Губы Соколова находят мои, взрывая внутренний мир и высвобождая странные эмоции. Стоит возмутиться, оттолкнуть и правда назвать идиотом, но вместо этого чувствую щемящую искренность и отчаянную нежность. Последнее явно себе придумываю уязвленным сознанием, потому что язык Пашки хозяйничает у меня во рту, дразнит, скользит по губам, рассыпая сотни мурашек по плечам и спине. Вторая ладонь его обхватывает талию, лишая меня возможности отстраниться. Горячая волна поднимается в груди, сжимаю пальцами его кофту, так и не решив: упереться ладонями в грудь или обнять, схватившись за плечи. Бессовестно отвечаю на поцелуй со вкусом сигаретной горечи и гоню прочь растерянность. Соколов, не встретив сопротивления, отрывает мои ноги от пола, перехватывает удобнее, не оставляя мне выбора. Все не так совсем. Как-то необузданно, очень остро. Это слишком для нежной меня, привыкшей к совершенно другому. Соколов мир мой взрывает, просто, целуя, и я обо всех проблемах забываю. — Можешь не отвечать, — усмехаюсь, прерывая дикий поцелуй, давлю на крепкие плечи. — Поставь меня. — Нет, — он качает головой, а у меня от его уверенности все мышцы сводит. Знаю же, что нравлюсь ему. Дорвался. Теперь хрен убежишь. Мало того, что я и так ему по физическим данным проигрываю, так еще и он явно трезвее из нас двоих. — Я не хочу останавливаться, — зажимает меня между своим телом и стеной. Утыкаюсь носом в его ключицы — дышу им, и это очередной яд, который мешает сосредоточиться на суровой реальности, только самый приятный, потому что от него тепло по всему телу расходится и сердце оживает, ускоряя пульс. — Давай так: я обещаю свалить до того, как ты утром проснешься, а ты пообещаешь мне не убиваться по поводу Жени и всего, что произойдет ночью. — Пьяный секс? — усмехаюсь горько. Даже Соколов, все это время подпитывавший свою симпатию, не сдержался. Решил урвать себе кусок помясистее от моей потрепанной души. И добраться до тела, которое долго желал. А я? Кусаю губы, вспоминая старую поговорку: клин клином вышибают. На смену одному человеку всегда приходит другой. А на смену хорошего — лучшее. Остается надеяться, что Соколов окажется хотя бы хорошим. Веду ладонью по шее, касаюсь коротких волос на затылке и выдыхаю в его губы, которые снова оказываются рядом с моими: — Мне подходит. — Я потом не отпущу, — звучит угрожающе-предупреждающе. — Главное сейчас удержи, — шепчу ему в губы, не обращая внимания на слова. Они фоном сгорают, когда его ладони на моих бедрах сжимаются. Плевать на все. На Женю, на то, что будет завтра. Хочу, чтобы сейчас не болело. А не болит рядом с Пашкой, и я ни за что от этого ощущения сегодня не откажусь. Я уже пала низко, мне не страшно еще немного по дну поползать в поисках спасательного жилета, что наверх вытянет. Он несет меня в спальню и укладывает на кровать прямо поверх покрывала. Нависает сверху, вдавливает себя в меня, а меня — в матрас. Соколов больше не делает ничего — только смотрит. Я же задыхаюсь от близости. Она непривычная — Пашка смакует моменты, прощупывает мои границы, а их ни черта нет. Они на третьем бокале вина стерлись. Тяну ладони к его лицу. Соколов головой качает и, перехватив мои запястья, заводит их за мою голову. — Трогать здесь разрешено только мне, — снова ухмылка, и она так распаляет, что я выгибаюсь навстречу, грудью задевая его торс. — Сегодня играем по моим правилам. — Это нечестно, — ерзаю, пытаясь отвоевать себе хоть немного свободы, но ладонь Соколова на солнечное сплетение ложится, вынуждая меня замереть. — Нечестно трахаться с одним, чтобы другого забыть, — подмигивает и, не дав возразить, в губы впивается. Этот поцелуй отчаянный. Грубый. Пашка всю свою боль в него вкладывает, потому что прекрасно понимает, из-за чего я согласилась. Дурно от самой себя. Вырываюсь, но Соколов не отпускает. Жалит поцелуями, распаляя меня. Кожу на горле прикусывает и оттягивает до легкой боли. Поднимает майку, оголяя грудь, и поочередно сжимает губами соски. Задыхаюсь от удовольствия, простреливающего все тело. Тихо мычу, ногами торс Пашки обхватываю. Все еще пытаюсь его сдвинуть, но он не поддается. — Пусти, Соколов! — Сказал же нет, — как гром среди ясного неба. Вспышка молнии в кромешной тьме. — Моей сегодня будь. — Только сегодня? — ищу надежду, крохотный шанс на то, что это безумие конечно. Что оно завершится с рассветом. Соколов ядовито усмехается, стреляя в меня своей болью: — Только моей. Затыкает меня поцелуем. Если будем говорить — не продолжим. Я утону в сомнениях. А пока есть шанс поддаться умелым рукам и алчным губам, что каждый мой сантиметр изучают. Соколов будто всю боль вытягивает из меня, оставляя пустоту, которая заполняется плещущейся между нами страстью. Больше не чувствую себя брошенной — в глазах Пашки я самая желанная женщина. Ему плевать, как я сейчас выгляжу, неважно, что было до. Не имеет значения, что случится после. Мы в этом моменте закупориваемся, отрезая остальной мир. Сдаюсь с тихим стоном и губам его подставляюсь. Соколов хмыкает, опаляя дыханием твердый сосок, и тут же его прикусывает, искры под кожей рассыпая. Он отпускает мои руки, ладонями по животу ведет и шорты по ногам вниз тянет, не переставая целовать. Не выдерживаю — обнимаю его, за плечи цепляюсь. Мышцы твердые сжимаю, а Соколов останавливается. Голову вверх задирает, на меня смотрит, как крокодил на жертву, но не шевелится. — Паш… — зову и щеку его глажу. Он прикрывает глаза на долю секунды и рвано выдыхает. Знаю, что хочется, чтобы трогала, вижу по нему. Мурашки по плечам красивым бегут, и я повторяю трюк. — Руки, — рычит. — Или я уберу свои. — Нет, — прижимаю его к себе и обхватываю ногами, не давая отстраниться. — Пожалуйста… — молю, потому что невыносимо его не трогать. Я ведь тогда не перестану сравнивать, когда нужно, наоборот, стереть одного, оставив пустую строчку. — Если не прекратишь, мы на одном разе не остановимся, — мычит в мои ребра, и я все же слушаюсь. Поддаюсь и сжимаю пальцами уже простыню. Соколов и правда стирает ладонями прикосновения другого мужчины, оставляя только себя. Отметки-засосы по коже разбрасывает и рукой горло сжимает, вынуждая смотреть в глаза. Только смотреть — не трогать, хотя изо всех сил хочется вцепиться в предплечье и отвоевать глоток свежего воздуха. Вторая его рука ложится на лобок, пальцы ведут ниже по половым губам, и я со смущением отмечаю, что происходящее мне слишком нравится. Соколов отбирает у меня право выбора, вынуждая подчиниться. Принимаю правила игры и шепчу его имя, когда становится слишком хорошо. Он вводит в меня сразу два пальца, задавая какой-то совершенно ненормальный ритм. Бешеный, резкий — на грани грубости, но сейчас это именно то, что мне нужно. Эта дикость от всех мыслей ненужных избавляет. Мне до невозможности нравится происходящее, насаживаюсь на пальцы, двигаясь навстречу. Соколов мычит, предостерегая, и сильнее горло стискивает. Не пускает. Не дает в бездну сорваться. К себе против воли приковывает и терзает. Давит большим пальцем на клитор, продолжая мутить мое сознание и поднимать на такую высоту, с которой падать страшно. А я замираю и жадно вбираю все, что Пашка мне дает. — Я хочу кончить, — шиплю и дергаю рукой, но останавливаюсь на полпути. — Меня не подождешь? — спрашивает, а у самого пелена в глазах от удовольствия. Впервые вижу, чтобы мужчина испытывал такое наслаждение, доводя девушку до оргазма. Внизу так мокро, что я почти ничего не чувствую, поэтому сильнее напрягаю мышцы. Хнычу, мысленно упрашивая Соколова не останавливаться. Он прекрасно понимает мои желания. Дает сполна, подводит к грани и замедляется, ожидая ответа. — Я во второй раз догоню, — невозможно больше сдерживаться. Обхватываю одной ладонью его предплечье, а второй — свою грудь. Сжимаю меж пальцами сосок и дергаю бедрами. — Пожалуйста, Паш… — всхлипываю и прямо в глаза Соколову смотрю. Его ведет так же, как и меня. Пашка наклоняется и впивается в мои губы, не прекращая движение рукой. А мне всего чуть-чуть не хватало до безумия. Тело электрические разряды пронзают. Дрожь сильнее становится, и я теряю связь с реальностью на несколько долгих мгновений. Мне хорошо, невыносимо прекрасно. В голове ни единой мысли, в сердце — вакуум, а в теле — блаженство, ни с чем не сравнимое. Я бы зависла в таком состоянии навсегда. Но имя, слетающее с моих губ, возвращает прямиком к Соколову. Нахожу в себе силы открыть глаза и столкнуться с его карими, что жгут насквозь. — Ты охренительно кончаешь, малыш, — улыбка шальная его губы растягивает. Пашка отстраняется, оставляя после себя холод и слабые импульсы, напоминающие о пережитом удовольствии. — Расслабься, — подмигивает, упираясь в меня головкой. Соколов уже голый — когда только успел раздеться? — и я пялюсь, с восхищением отмечая широкий размах плеч, живот с едва заметными кубиками и мощные бедра. Он как картинка: можно смотреть и нельзя трогать. А я была бы не прочь по мышцам пальцами пройтись. Приподнимаюсь на локтях. Хочу наблюдать за процессом. Тяну ладонь к Соколову. Он цыкает и отмахивается от протянутой руки. Целует снова так, что в обморок грохнуться можно, потому что чрезмерно страсти и отчаяния в соприкосновение губ вкладывает. — Нет! — протестую, когда Пашка под бедра подхватывает и переворачивает на живот. — Сама виновата, — хрипит на ухо Соколов, телом в кровать меня вдавливая. — Расслабься, милая, — мочку нарочно губами задевает. — Ты маленькая для меня. — Значит, у тебя не только самомнение гигантских размеров? — усмехаюсь и утыкаюсь лбом в простыню. Я достаточно мокрая и пьяная, меня ничем не напугаешь. Поэтому я глубоко вздыхаю и только мычу, когда Соколов заполняет собой. Чувство иррациональности происходящего не отпускает. Пашка шлепает по ягодицам. Вскрикиваю, дергаюсь, но руки тут же на талию ложатся и не дают пошевелиться. Соколов не торопится, смакует момент, и я затихаю, позволяя ему наслаждаться. Сама тоже тону в похоти, так до конца и не выплыв после первого оргазма. — Ты чертова кошка, — хрипит, плавно наращивая амплитуду. Неторопливо входит, вынуждая почувствовать каждый сантиметр, и до невозможного медленно выходит, почти лениво толкаясь обратно. Захлебываюсь в его нежности. Она такая искренняя, что сразу в сердце попадает и контрольным выстрелом в голову летит. Пашка настоящий, отдает себя в попытках меня вылечить. А я нагло беру, пользуюсь, заполняя себя им без остатка. Имя опять пробую, нас обоих доводя до исступления, потому что с новыми толчками в душе что-то отзывается. Больше не пытаюсь навстречу двигаться — позволяю себя трахать так, как Соколову хочется. Стоны только громче становятся, и шлепки тел хлесткие, будто мы в борьбе сталкиваемся, заранее проиграв друг другу. Пашке нравится подавлять, но он удивительно не ломает, а всю ответственность за мою неспособность сопротивляться и отвечать себе забирает, оставляя концентрированное наслаждение. Соколов собой заполняет мой внутренний мир. Лопатки кусает до боли, едва не выгрызая привязанность к Родину. Тянет за волосы к себе и губы жалит поцелуем. Языком во рту моем хозяйничает, не давая вдохнуть. Задыхаюсь Пашкой, его слишком много. Он напористый, останавливаться не хочет, сильнее вдалбливается с каждым размашистым движением. Пальцы его позвонки пересчитывают, надавливая. Соколов меняет угол проникновения и, поймав мой низкий стон, из груди рвущийся, задерживает меня в таком положении. Давит на поясницу, снова по ягодицам шлепает, повторяя движение, пока звуки не сливаются в бесконечный гул, подпитывающий мое возбуждение. — Паша. Паша. Паш! — летит с губ вперемешку со стонами, но Соколов и не думает прекращать пытку. — В тебя хочу, — хрипит и кожу на шее губами втягивает. Качаю головой. Сил ответить нет. Они все куда-то испаряются. Я будто буквы забываю, оставляя себе лишь те, что в имя Соколова складываются, и сладкое протяжное «м-м-м». Пашка не отвечает, только ускоряется. Толкается рвано, часто, резко. До основания входит с глухим шлепком, отстраняется и повторяет по новой. Отпускает, и я безвольно падаю на кровать, лбом в матрас утыкаясь. Меня накрывает второй раз так же сильно, ярко и остро, как и в первый. Лихорадит, сознание плывет, и по телу волны хлещут. По инерции на член Соколова насаживаюсь, подпитывая второй оргазм. Ноги становятся ватными, а я — очень чувствительной. Внутри горит и пульсирует, и я подставляюсь, принимая удобную для Пашки позу. Он что-то шепчет о податливости и хорошем поведении, но слова будто через толщу воды доходят. Я только Соколова чувствую в себе, его бешеный темп, жадные движения и агрессивную хватку. Он кончает на мою поясницу и, растерев ладонью сперму, падает рядом, тяжело дыша. Не смотрю на него, утыкаюсь лбом в крепкое плечо и ровнехонько дышу. Что между нами произошло только что? Почему было так хорошо? Почему я не думала о любви к Родину? И как, черт возьми, пропустила отсутствие презерватива. Хочется возмутиться и поколотить Пашку. Наорать, что воспользовался мною и чуть не довел до неотвратимого. Я приподнимаюсь, собираясь все ему высказать, но Соколов меня сгребает в огромные ручищи, носом трется о плечо и ключицы и тихо, но строго говорит: — Молча полежи. И глупая Алёна слушается, вместо того чтобы выставить Пашку из своей квартиры. Прикрываю глаза, успокаиваясь. Близость больше не пугает, Соколов не давит, только к себе крепче прижимает, будто я испарюсь куда-то. Дыхание его выравнивается, и под мерное сопение я проваливаюсь в сон, надеясь, что Родин мне не приснится. *** Утро врывается в мое сознание мерзкой мелодией будильника. Причем не моего. Открываю глаза и тут же жмурюсь обратно. Осознание произошедшего накатывает мерзкой тошнотой. Жар по телу бежит иголками, поджимаю губы и закрываю глаза, потому что не в силах смотреть на Соколова, который не чувствует и капли стеснения. Он застегивает молнию на брюках и поднимается, расхаживая по спальне и собирая вещи. — Можешь не притворяться, я слышал, как ты проснулась, — издевается надо мной изверг. — И не делай такое страдальческое лицо, ночью тебе все очень даже нравилось. — Ты обещал уйти до того, как я проснусь, — припоминаю наш странный разговор между поцелуями, от которых до сих пор горят губы. — А ты обещала не страдать. Но вот мы здесь: ты на грани истерики и я, шатающийся по твоей квартире, — без ножа режет правдой, летящей в лоб. Все же нахожу в себе силы посмотреть на утреннего мучителя. Паша надевает майку, и я короткое мгновение любуюсь подтянутым, хоть и слишком сухим на мой вкус, телом, а после делаю вид, что ищу свою одежду, которая соседствовала на полу вместе с его. — Может, по кофе?