Повторяй за мной

Вдохни глубже. Задержи дыхание, посчитай предметы, определи их качества, а потом выдохни, с силой, выпуская боль наружу, выдохни со свистом и почувствуй, как под ребрами ноет, скребется и пенится свернувшаяся ярость. Выпусти из себя то, что давно подавлял. Выпусти боль из себя, пропусти сквозь пальцы. Обопрись на колени, попытайся выровнить дыхание и почувствуй, насколько ты слаб и ничтожен перед вечностью. Представь, что боль имеет цвет. Ее цвет красный. Выпусти ее из себя, пусть она растекается под ногами и пачкает кеды. Убей в себе праведника. Раньше Казухе говорили, чтобы он обманывал себя ровно до того момента, пока ложь не превратиться в правду. Вдалбливали в голову, как простую истину, как правду, за которую нужно вгрызаться в глотку и ломать позвонки. «Я в порядке, просто день такой» — звучит, как полная хуета. Теперь, стоя на похоронах своего соулмейта, он понимает — действительно. Просто невообразимая, несусветная, бесполезная чушь. Перед глазами маячат люди, кто-то подходит к нему и выражает соболезнования. Когда длится отпевание, мать Томо — миниатюрная женщина со впалыми глазами — еле сдерживает надрывный плач. Слезы текут по щекам, воск от свечи падает на ладони. Ей все равно. Казуха в прострации. Он смотрит на тело — безмятежно спящее, вокруг гроба дрожат огоньки. Казуха думает, как это произошло, и облизывает пересохшие губы. Глаза сухие. Он не спал два дня. Разница между людьми, верящими в судьбу и отрицающими ее существование, заключается в том, кого они винят, когда случается что-то плохое. Можно бесконечно сетовать на несправедливость и злой рок, но люди забывают правду. Правда заключается в том, что, на фоне плохих событий, ты начинаешь ценить хорошее. Казуха, стоя у гроба, чтобы проводить Томо в последний путь, вглядывается в его лицо и понимает — да. Все это правда, потому что ты начинаешь ценить человека только тогда, когда его теряешь. Смерть соулмейта — самое страшное, что может произойти. С этим сравнится только потеря единственного сына, и Каэдэхара рассеянно кивает, когда друзья высказывают ему свои соболезнования, Казуха рассеянно кивает на привычное, заученное: «Мне так жаль» и «Ты справишься с этим, дружище». Его похлопывают по плечу. Казуха ничего не чувствует. Ни-че-го. Все могло бы быть по-другому — и речь не только о смерти. Все могло бы быть по-другому, если бы на похороны не явилась она. Райден Эи, враг номер один Томо, осторожно входит в церковь, держа в руках букет белоснежных лилий — таких же, как и волосы Томо; она шепчет что-то прихожанке, и она послушно отодвигается в сторону, чтобы освободить ей путь. Эи стоит, в стороне от всех, но когда заканчивается церемония прощания, она, неожиданно, делает шаг. Казуха не знает, хотел бы он видеть Эи на похоронах своего соулмейта, потому что наслушался от Томо предвзятых едких высказываний, и, вообще-то, если здраво рассуждать, что здесь делает человек, на дух не переваривавший погибшего? Они грызлись, как кошка с собакой, но Казуха никогда не общался с Эи один на один. Не было смысла. Ему казалось, что у них нет точек соприкосновения. Эи опускается рядом с гробом. Букет лилий смотрится невообразимо контрастно: освещенная желтушным светом церкви, она кладет цветы Томо, и забывает о бывших разногласиях и невзгодах. Смерть — это всегда страшно, и Эи не сможет понять, но сможет посочувствовать. Возможно, ей даже жаль, возможно, едкие колкости стали для нее обыденностью. Смерть Томо тоже меняет ее жизнь — пускай и не так, как этого ожидают люди. Эи замирает. Всего лишь на секунду, чтобы прошептать что-то, а потом поднимается, снова скрываясь среди потухших свеч. К ней подходит мать Томо и они о чем-то разговаривают. Казуха не слышит, о чем они говорят. Это очень иронично — но именно в день похорон его соулмейта они впервые друг на друга посмотрели. *** Соулмейт Эи — Макото, ее сестра-близняшка. И это очень странно. Странно, потому что в головах людей существует установка о том, что родственная душа должна быть именно объектом твоей любви. В буквальном смысле — вторая половинка. Но Эи чувствует себя целой только тогда, когда разговаривает с Макото, они понимают друг друга без слов и друг за другом заканчивают фразы, когда ведут беседу. Полное погружение в другого человека — Казухе кажется, что они просто телепаты и читают мысли друг друга. Но это было бы слишком наивно. Эи хорошо с Макото, как хорошо с человеком, который тебя полностью понимает и поддерживает. У них разные темпераменты: Макото общительная и хорошо располагает к себе людей, а Эи больше практичная. Она однажды замещала у них преподавателя на лекции об авторском праве, и тогда Казуха понял, что Эи больше нравится контроль и стабильность, а Макото могла бы симпровизировать, подстроившись под ситуацию. Эи так не может. У Эи все должно быть расписано по пунктам. Казуха не знает, почему она не нравилась Томо. Он говорил, что его бесит ее поведение. «Посмотрите, какая цаца не въебаться, умничает и строит тут не пойми что. Макото поинтереснее будет, и общаться с ней приятнее. И как она терпит такую сестру?» На все выпады Томо Эи реагировала буквально никак. Это злило Томо еще сильнее. Эи игнорировала его, как игнорировала мелкую сошку, и даже Казухе казалось, что они совершенно из полярных миров. После того, как Эи появилась на похоронах своего злейшего врага, Казухе начинает казаться, что он, возможно, поспешил со своими выводами. Осознание бьет по макушке резко — так ебашут со спины кирпичом, ну, или так падает тебе на голову горшок с цветком, раскалывая череп. Паническая атака подступает слишком резко. С семинара приходится уйти, чтобы потом, в туалете, опереться о раковину, пытаясь сдержать собственный припадок. Он не увидит Томо. Больше никогда. Пустота разрастается внутри, черная дыра сжирает внутренности и разъедает кости. Позвоночник впивается в кожу, чтобы пересчитать позвонки, достаточно простучать пальцами легкий ритм. Промычать мелодию зашитыми губами, чтобы никто не слышал твоей агонии. Боль имеет цвет, и этот цвет — красный. Казуха зажмуривается до красных пятен перед глазами и осознает, что не может вдохнуть. Лучше бы он умер. Лучше бы он задохнулся еще тогда, когда перестало бы биться сердце Томо, задохнулся бы от обострившейся ханахаки, или от разрыва сердца, или от отказа жизненно-важных органов, или от чего там умирают из-за неразделенной любви в этих глупых-глупых сказках. Это реальность. Блядская реальность, в которой ты даже после смерти своей родственной души вынужден продолжать жить, дышать и ходить по земле. Спрячь боль, сделай вид, что все нормально. Верь в свою ложь до тех пор, пока она не превратиться в правду. Дверь скрипит. Казуха не распознает, кто зашел, да и не думает об этом. У него дрожат руки, и, кажется, его всего тоже неимоверно трясет. Глаза жжет так, будто бы ему в лицо плеснули кислоты. Господи, пусть все это закончится поскорее, вы не представляете, КАК ему сейчас тяжело. — Каэдэхара? Чьи-то шаги. Казуха смутно узнает голос и оборачивается. Что Эи делает в мужской уборной — вопрос не из легких. Ее брови сдвинуты к переносице, и взгляд обеспокоенный, мечущийся. Казуха не понимает, в чем проблема. Он пытается отлипнуть от раковины — ноги не держат. Их будто вообще нет, как и нет его тела. Казуху, еще живого, пропустили через мясорубку, вкатали в заасфальтированную дорожку и размазали по стенке. Даже этого было мало. Его сердце все еще бьется. Казуха не понимает, почему кафель становится слишком близко к лицу, и почему Эи держит его за плечи и что-то говорит. Ее руки — холодные, и сам Казуха будто горит. Его последняя нервная клетка лопается с характерным звуком рвущейся струны, и он хрипит что-то невнятное, пытаясь вытянуть руки. — …Дыши, Казуха. Сделай вдох и медленно выдохни. Выдохни, отпуская боль, выдохни со свистом, выпусти то, что ты подавляешь. Пойми, в конце концов, что ты человек, и тебе тоже нужна помощь. Казуха чувствует холодные пальцы на своем лице. Эи поднимает его голову, заглядывает в его глаза. — Давай, повторяй за мной. Если боль имеет цвет, то это — красный. У Эи глаза аметистовые, сияют ярче, чем звезды на ночном небе, у Эи глаза, как рассекающая небо молния, как цветущая весной сирень, как драгоценные камни среди бескрайних выжженых земель — Казуха смотрит в них, и не может оторвать взгляда. Эи дышит. Глубоко вдыхает и выдыхает, большим пальцем успокаивающе гладит его скулу, пока Каэдэхара цепляется за жесткую ткань ее пиджака. Он повторяет за ней. Вдох. Выдох. Казуха отпускает боль. *** Эи была единственной, кто заметил, и единственной, кто увидел. Место, где все произошло, до невозможности глупое — Казуха хотел бы начать с ней говорить не в мужском толчке, а, может, на каком-нибудь мероприятии. Взять у нее комментарий, как у эксперта, чтобы потом в будущем написать статью. А может быть, даже интервью. Ну, с другой стороны — Казуха думал, что она забудет. Думал об этом на следующий день, когда пришел в университет. Курилка универа пестрит обилием разношерстных студентов — рай для человека, который пишет какую-нибудь научную работу о представителях субкультур. На журналистике, в принципе, по-другому не бывает: Казуха привык к странностям, и совершенно обыденно чиркает зажигалкой, поджигая сигарету. Руки все еще дрожат, но на этот раз — от холода. Поздняя осень кружит голову, никотин пеплом оседает в легких. Он рассеянно мажет взглядом по толпе, пока Ёимия увлеченно рассказывает о том, что было на одной из лекций, которую Казуха пропустил. Ёимия пытается не затрагивать тему трагедии с Томо — Казуха ей благодарен, но неловкость Нагонахары очень сильно чувствуется в разговоре. Она начинает активно жестикулировать — верный признак того, что она нервничает. Казуха замечает в толпе знакомый силуэт в черном пальто: магистрантки кафедры юриспруденции и права проходят мимо курилки, Яэ Мико улыбается Эи, пока Макото над чем-то мягко посмеивается. Эи поворачивает голову. Их взгляды встречаются. Эи не забыла. Она что-то говорит, прервав Яэ, и розоволосая девушка удивленно наклоняет голову в бок. Пока Эи отходит от них, она что-то шепчет Макото, на что она только неопределенно пожимает плечами. Эи подходит к нему. Чапман ред догорает до фильтра, Казуха отчего-то быстро бросает окурок на землю, придавливая носком ботинка, а Эи останавливается напротив него. Даже Ёимия перестает болтать и напряженно смотрит на Райден. Эи мало, кто любил на курсе журналистики — спасибо нужно сказать Томо, который всем растрепал последние сплетни о ней. — Как ты себя чувствуешь? Эи говорит спокойно. Мягко. Видно, что она тоже волнуется — она чувствует себя некомфортно в кругу посторонних, незнакомых лиц, но отчего-то не смогла пройти мимо него. Снова. Казуха сглатывает ком. Пропускает удар и не понимает, почему ему неожиданно становится намного теплее промозглой поздней осенью. — Все хорошо. Казуховское «все хорошо» отличается от «я в порядке» — в частности, это значит, что он действительно в норме, а не пытается в очередной раз перевести чужое внимание на что-то другое. Эи почему-то не хочется говорить неправду после произошедшего. Она улыбается. Ее улыбка мягче облаков. На ее щеках появляются еле заметные ямочки. Казуха думает, что это красиво. — Я рада, что тебе лучше. Они молчат, молчание между ними звенит недосказанностью, растворяется сигаретным дымом над разноцветными головами студентов. Казуха смотрит на нее, на образ, который сейчас стоит перед ним, смотрит в аметистовые глаза и ему кажется, что он тонет. Глаза-небо, глаза-гроза. — Ну, пока, — Эи прощается просто, быстро и неловко, и, запахнувшись в пальто (как будто в броню, честное слово), разворачивается, возвращаясь к сестре и подруге. Яэ что-то говорит ей с хищной улыбкой, и под звонкий смех Макото Эи смущается. — Эй, что это было? — Ёимия озадаченно поворачивается к нему, но Казуха не находит ответа. *** Они видятся с Эи в столовой. Они видятся с Эи в коридорах университета. Они видятся с Эи в курилке и на остановке, и Казуха поражен, как сильно, оказывается, пересекаются их жизни — а он этого раньше не замечал. Эи всегда здоровается с ним, но почти не говорит из-за своей скованности и неловкости, и Казухе, вообще-то, тоже становится… необычайно неловко. На кафедре журналистики практически все что-то пишут. Стихи, прозу. Верлибры, романы. Казуха обнаруживает себя за тем, что рисует образ Эи в своем блокноте, и быстро его закрывает, ошарашенный неожиданным действием. Вдохновение приходит резко, в самый неподходящий момент, прямо на промежуточном тесте — он все равно пишет стихи. Чапман ред оседает пеплом в легких, под ребрами расцветает вишня. Цветы пробиваются сквозь клетку костей, и Казухе кажется, что ему вспарывают живот. Он тушит недокуренную сигарету, когда снова видит Эи, и улыбается ей дружелюбно. Эи улыбается в ответ. На студенческом мероприятии, в котором Казуха выступает в роли волонтера, он наконец-то узнает ее номер телефона благодаря стойке регистрации. Кокоми оказывает ему услугу, когда проверяет список студентов, и торжественно осведомляет его, что Райден Макото выполняет роль ведущей. Эи ей помогает, поэтому тоже присутствует. Паничка снова накрывает, когда преподаватель в своей речи «горько соболезнует утрате ценного ума университета». Легко догадаться, что речь о Томо. Казухе вновь кажется, что у него взрывается сердце, и воздуха в зале становится слишком мало. Казухе кажется, что все присутствующие, при упоминании Томо, повернулись в его сторону, Казухе кажется, что все, в с е взгляды направлены на него — и кое-как поднимается с места, двигается в сторону выхода, считая шаги. Он сталкивается с Эи. Она усаживает его в коридоре на лавку и открывает окно — Казуха чувствует, как под рубашку забирается холодный ветер, а капли дождя попадают и на макушку. Эи уходит, но не на долго. Она приносит стакан воды. — Ты ходишь на терапию? Вопрос в лоб, без прелюдий и хождения вокруг до около. Казуха вспоминает: Томо говорил, что Эи безбожно тупая и лицемерная, но сейчас ему так не кажется. Эи тяжело находить общий язык с людьми — возможно, из-за своей прямолинейности в том числе. — Нет. Со мной все в порядке. Ему хочется себя же ударить — потому что, очевидно, он нихуя не в порядке. Эи подсаживается рядом, и Казуха все еще не понимает, зачем она это делает. Второй раз Эи спасает его и просто находится _здесь_, рядом с ним, в то время, как никого другого из его близких друзей он не видел и не видит до сих пор. Эи, такая далекая, вроде как, чужой человек с сомнительной репутацией, оказывает ему поддержку и помощь, какую не оказал бы никто. Казуха смотрит на нее исподлобья, пытается разглядеть в ее лице хоть что-нибудь, хоть какой-то подвох, но замечает совершенно иное. Красоту. *** Поздняя осень, ливни и грозы. Оседающий на макушки пятиэтажек туман. Эи рассказывает, что у нее есть младший брат, который учится в этом же университете на кафедре перевода, но он почти не посещает занятия из-за своего психологического состояния. Ценная информация. Она открывается ему постепенно. Когда Казухе осточертело ходить вокруг да около, он сам подсаживается к Эи на обеденном перерыве. Яэ от такой наглости хитро щурится, и улыбка не сходит с ее лица — опасная, настоящая улыбка хищника. Выжидает, когда лучше всего напасть, но Казуха стойко выдерживает ее взгляд. Абсолютно бесстрастно он обращается к Эи: — Прогуляемся? Эи хлопает ресницами. Она соглашается. Эи рассказывает, что они с Макото хотят работать вместе. Эи будет судьей: будет вершить правосудие во благо обществу и беспристрастно судить преступников и нарушителей, оглашать справедливый приговор. А Макото будет губернатором города — ну, или хотя бы можно начать с начальника управления общественными связями. Макото будет направлять людей. Такая у них мечта на двоих. «Соулмейтовская», — думает Казуха. Ливни и грозы, поздняя осень. Казуха раскрывает над их головами зонтик и галантно подает Эи локоть. — Что произошло между вами с Томо? Эи вздрагивает от неожиданности, нечитаемо смотрит на Каэдэхару. Она как бы спрашивает: «Все нормально, если мы будем об этом говорить?», и Казуха не отводит от нее взгляда. — Произошло недопонимание. Мы просто… разные люди. — Что именно произошло? — Казуха повторяет вопрос — ему недостаточно такого расплывчатого ответа. Он уверен: есть причина, почему Томо так ненавидит ее, но образ Эи накладывается на образ, порожденный слухами. Получается кисло-сладкий привкус диссонанса. — Казуха, о мертвых говорят либо только хорошее, либо ничего. — Мертвым все равно, что о них говорят. Они не слышат. Эи закрывает глаза. Небо над их головами рассекает молния. . . . . . Казуха открывает глаза, когда раздается мелодия звонка на мобильнике — и это точно не злополучный будильник. Казуха дышит, старается дышать глубоко и медленно, чтобы унять бешенное сердцебиение, и, когда поднимается, чувствует, как намокла футболка. Кошмар. В прострации, в каком-то сомнамбульном состоянии он тянется к телефону. Пальцы не слушаются, получается его только уронить. От громкого звука он просыпается окончательно, и перед глазами начинает проясняться: он подбирает телефон с пола и тупо смотрит на экран. Эи звонит. Эи, знающая его телефон уже как два месяца, не звонила никогда и редко отвечала на сообщения. Казуха проглатывает ком в горле, на переферии сознании мельтешит мысль о том, что что-то случилась. Горло сдавливает паранойя, царапает стенки. Казуха долго не решается взять трубку, а потом судорожно проводит пальцем по экрану — по зеленому значку. — Казуха, Казуха, Макото, она, она… Эи в трубке надрывно рыдает, и Казуха отчетливо осознает, что умирает. — Макото умерла. *** Ливни и грозы, поздняя осень. Эи сидит на бордюре под дождем, насквозь мокрая, с заплаканными красными глазами. Ее трясет — не то от холода, не то от произошедшего. Казуха с хлопает дверцей такси и бежит к ней. Дождь такой сильный, и от холода будто бы становится больно. Эи, сидящая на бордюре, посреди пустынной дороги, с растрепанными волосами и потекшим макияжем, смотрит на него взглядом отчаянно обреченной. В этом взгляде тысяча созвездий, рухнувших с неба. Звезд ждет лишь один конец в этой вселенной. Они взрываются. С е б я у б и в а ю т. Казуха садится напротив нее на корточки. В окнах больницы напротив виднеется желтушный свет, и Казухе кажется, будто здание горит изнутри. Это не так явно, поэтому внешне оно остается целым. Невредимым. У Эи паническая атака. Она пытается что-то сказать, но Казуха не разбирает слов, потому что только сейчас, блять, только сейчас до него доходит — Эи лишилась своей родственной души. Умер человек, умер _ее_ человек, ее свет, ее спасение, ее часть, ее вторая половинка, ее самый дорогой и самый близкий друг, ее семья, умерла о н а с а м а. Эи задыхается. Она наклоняется вперед, чуть покачиваясь, и ей кажется, будто ей наступили на горло. Перекрыли кислород и путь спасения, и Казуха ловит ее, обнимает за плечи, чтобы не упала, и говорит уже вызубренное наизусть: — Дыши. Дыши, Эи. Сделай вдох и медленно выдыхай. Повторяй за мной. Выпусти свою боль, пропусти ее сквозь пальцы, представь, что боль красного цвета и сотри ее с акварельной бумаги. Под ногами растекаются лужи, дождь барабанит по стеклам машин и крышам домов, и Эи глубоко вдыхает воздух, пока Казуха прижимает ее к себе. И кричит. *** Все снова серое, все снова теряет краски, становится черно-белым, как в старых фильмах. Казуха посещает похороны Макото, приносит белые лилии. Они с Эи меняются местами. И Казуха, черт возьми, понимает, что сейчас происходит, и понимает Эи, сломанную, уничтоженную, раскатанную будто бы по асфальту. Эи пришлось самой организовывать похороны своего же соулмейта, потому что их родителей уже давно-давно нет. Эи пришлось взять себя в руки перед несколькими людьми — и она стоит на отпевании, держа свечку в руках, но взгляд у нее абсолютно пустой. Кончился, кончился свет в глазах-аметистах, красивых таких, как раскаленное молнией небо, и сама Эи тоже кончилась, как человек. Эи не плакала на похоронах. Все свои слезы она выплакала в больнице, когда получала медицинскую экспертизу. Макото сбил грузовик. Несчастный случай. Эи не появляется в университете, и первую неделю Казуха терпеливо ждет. Бездумно чиркает в тетрадях лекции, но внимание все равно возвращается к _ней_. Казуха рисует ее профиль на полях тетради и пишет седьмое сообщение Эи за эту неделю. Она не читает. Вторая неделя — как в тумане. В столовой Казуха видит Яэ. Она не улыбается и сидит за столиком одна, вглядываюсь в свой обед, который обычно брала всегда. Яэ, сильная, хитрая лисица, которая за словом в карман не полезет, пусто смотрит на тарелку с едой, а потом отодвигает поднос. Она сцепляет руки в замок и опускает на них голову, и Казуха поверить не может в то, что это происходит в реальности. Страшно, когда ломается бесконечно сильный человек. *** На третью неделю Яэ сама подходит к нему. Отыскивает в курилке, и на этот раз Казуха не тушит сигарету. Он выкуривает третью за сегодняшнее утро. — Тебе писала Эи? Казуха смаргивает наваждение. _Ее_ имя отпечатывается у него на подкорке сознания. Он будто просыпается после летаргического сна. — Ч т о? — Эи. Она с тобой связывалась? — Яэ повторяет вопрос терпеливо. — Она и Куникудзуши не выходят на связь уже третью неделю. Я не могу до них дозвониться. Мона, девушка Куна, тоже говорит, что он ей не пишет и не звонит. Она ходила к ним домой, но Кун ее послал и вел себя агрессивно. Я волнуюсь. Я подумала, — Яэ сглатывает ком, выдерживает паузу, — что она что-то могла написать тебе. Мико замолкает, смотрит себе под ноги. У нее синюшные круги под глазами и впалые щеки. — Ладно. Извини, что спросила. Спасибо. Больно смотреть на такую Яэ Мико, а еще Казуха просто боится, что увидит Эи в состоянии худшем. Он думает об этом — и ему становится противно от самого себя. Боится увидеть Эи? Боится увидеть ее сломленной, больной и озлобившейся? Боится боли, которую сам же пережил, боится увидеть эту боль в другом человеке? Эи была с ним, когда Казухе казалось, что жизни больше нет, Эи была с ним, когда не было никого рядом, Эи была с ним, даже будучи образом, созданным из лживых слухов общества, Эи была с ним, когда Казуха так отчаянно нуждался в ком-то, кто мог бы ему помочь. И после этого он боится увидеть ее? После всего того, что сделала для него Эи, он ее оставит? — Мико, — Казуха выдыхает облачко пара и сжимает пальцы в карманах пальто. — Ты знаешь, где они живут? — Да, — отвечает Яэ, а потом настороженно прищуривается. — А что ты хочешь сделать? Казуха усмехается. Яэ задает правильный вопрос. — Тогда пойдем к ним. Прямо сейчас. И, — он останавливается, будто о чем-то вспомнив, — нам нужно будет позвонить Моне. *** Введем в курс дела: Казуха знает о том, что произошло в семье Райден несколько лет назад, и почему Куникудзуши вечно находится в состоянии психической нестабильности. Несколько лет назад чета Райден погибла: глава семейства включил газ на плите, чтобы убить себя и супругу. Девочки задерживались в универе, и Кун пришел раньше сестер. То, что он увидел, не поддается никакому объяснению. Загадка для сыщика: что сподвигло порядочного и умного человека, отца троих детей, угробить себя и жену? Ответ на поверхности. Для психического неуравновешенного человека не важны причины, главное — мысль. Желание. Идея. Их отец уже страдал психическим расстройством, игнорирование этой проблемы переросло в трагедию. Загадка для сыщика: может ли психическое расстройство передаваться генетическим путем? Казуха упрямо звонит в дверной звонок, и так продолжается ровно до того момента, пока ее с хлопком чуть ли не выбивает Кун. — Да что вам, блять, нужно, — шипит он, ощетинившись, его взгляд — больной и озлобившийся — мечется от Яэ до Казухи. На последнем он останавливается. — А ты еще кто? Объяснять нет смысла, Казуха переглядывается с Яэ и замечает, что ее лицо разглаживается. Факт, что Кун открыл дверь, уже может считаться маленькой победой. Она подходит на шаг ближе к Куну, протягивая руки — его будто обжигают огнем, и Кун совершенно неадекватно начинает шипеть: — Не смей. Меня. Трогать. — Кун, хватит, успокойся. — Н е с м е й м е н я т р о г а т ь. Куникудзуши тоже потерял сестру. Мона взбегает по лестнице на нужный этаж и опирается о перила, тяжело дыша. Она держится за бок — от быстрого бега под дождем она совсем запыхалась и промокла, но как только она видит Куна, сразу меняется в лице. Кун тоже; и вести он начинает себя также, как и предполагал Казуха. — Да что вы, блять, все здесь забыли, — Кун пытается захлопнуть дверь, но Казуха подставляет ногу. У Куна явные признаки психоза и ему кажется, что все вокруг представляют угрозу — даже Мона, его соулмейт, его родственная душа. Мона подходит ближе, совсем-совсем близко, тянет Куна за воротник футболки к себе — опасно, учитывая, в каком он состоянии. Кун пытается ее оттолкнуть и отойти на несколько шагов назад, и Мона, видимо, сама не понимает, откуда в ней столько сил. Она обнимает его крепко и гладит по растрепанным, спутанным волосам, повторяя: — Я здесь. Все хорошо. Я здесь. Казуха и Яэ переступают порог квартиры. Казуха ориентируется в комнатах быстро, но Мико все равно провожает его до двери. Она вдыхает глубоко, собираясь с мыслями — а потом обращается к нему. — Лучше ты. Казуха не думает. Это не та ситуация, в которой нужно думать. Здесь нужно чувствовать, ощущать и видеть, быть на другом уровне — и он открывает дверь. Заходит в комнату. — Здравствуй, Эи. Казуха проходит мимо кровати с грудой одеял, останавливается у окна. Открывает, чтобы проветрить. — Ты не выходила на связь. Мы очень волновались. Ноль ответа. Она будто бы и не шевелится, свернувшись калачиком, не смотрит на него, а будто бы делает вид, что не замечает. Нечто гнетущее зависает над потолком, что-то мрачное обитает на задворках сознания, что-то растекается вместе с кровью по венам, подобно заразе и вирусу. Эи моргает — медленно, будто в режиме слоумоушен — и Казуха подходит ближе, чтобы сесть на кровать. Они молчат. Казуха слышит, как тикают часы. — Эи, я тебя понимаю. Но понимания здесь мало, важна истина, запечатленная в сознании двоих. От понимания толку не будет, потому что так сказать может каждый человек — а вот остаться сможет не каждый. Остаться с человеком, сломанным, выпотрошенным, изменившимся до неузнаваемости кажется невыполнимой задачкой со звездочкой, потому что люди привыкли избегать трудностей. Здоровый эгоизм, знаете ли. Не каждый способен остаться с человеком, переживающим чувство утраты. Быть опорой для кого-то — значит, взять на себя ответственность за этого человека. Казуха молчит. Не понятно, сколько он так просидел, пока Эи не начинает шевелиться под грудой одеял. Она смотрит на него так, будто не узнает его лица — и медленно пытается подняться на локтях. — Она была нашим светом. — Я знаю. — Она была _моим_ светом. — Я понимаю. — Она умерла, и я больше никогда ее не увижу. Из меня будто вырвали кусок мяса, а дыру заклеить забыли. Мне больно. Невыносимо больно. Отчего такая боль? — Так всегда бывает, когда теряешь человека. Мы привыкаем к тому, что в нашей жизни остается неизменным, и перестаем ценить некоторые вещи. — Но я любила Макото. Я любила своих родителей. Я ничего не делала плохого, и ради них я была готова сделать все. Скажи, за что мне это? Что я сделала плохого? Почему это происходит со мной? Казуха пододвигается к ней ближе. Он убирает пряди челки с ее лица. Он не знает ответа на эти вопросы. Он не сможет ответить, но сможет сделать самое обычное, самое простое, но самое нужное. Где-то в коридоре Мона заливается слезами, когда Кун, успокоившись, дрожащими руками цепляется за ее руки, как за спасательный круг; где-то в коридоре Яэ Мико облегченно выдыхает, сползая по стенке, и радуется, что никто так и не увидел ее слез. Она обещала Эи никогда не плакать — что бы не случилось. Яэ не сдержала обещание — но этого Эи знать не нужно. Эи смотрит на свои ладони, медленно покачиваясь. Казуха протягивает руки, и ей кажется, будто он не до нее дотягивается, а до ее сердца. Склизкого, гнилого сердца, больного и изувеченного, еле бьющегося — тук-тук — зараженного распространяющейся инфекцией. Казуха дотягивается до склизкого месива, но не для того, чтобы раздавить в руках. Он ее обнимает — такую поломанную, разбитую — и гладит по спине. Эи в его объятьях жмурится и прячет лицо в складках его одежды. У нее сухие глаза и нет сил ни на что - даже встать с кровати. Повторяй за мной, Эи. Вдохни глубже. Задержи дыхание. И отпусти свою боль.