Стерпится — слюбится

Все гневные, возмущенные, уничижительные слова исчерпал отец — мать же, встретив их в горнице, только молча прижала к себе непутевую дочь и расплакалась с новой силой. Князь, испереживавшийся, совсем растерянный, сам повел жену в ее покои — и Евгения осталась одна. Так и стояла растерянная посреди комнаты — не ушла к себе, даже не присела на лавку. Как будто все чего-то ждала… И дождалась. По направлению к горнице раздались незнакомые шаги, не отцовская неспешная степенная поступь, а уверенный, твердый, стремительный шаг. Двери легко распахнулись — и княжна лицом к лицу столкнулась с гостем.       — Нашлась? Ну слава Богу! — выпалил Булатов с порога и только потом, кажется, заметил, что Евгения в горнице совершенно одна. А княжна, оцепенев, расширенными глазами смотрела на незваного гостя, понимая, что ничего еще не закончилось. Ох, что сейчас будет!.. Она не успела даже как следует испугаться — двери вновь открылись, и в горницу воротился хозяин.       — Что же стряслось-то, князь? — обратился Иван к отцу, словно Евгении тут и не было. Воевода, как будто уже заранее успел все обдумать и сочинить, ответил быстро:       — Да вот какая беда приключилась… Писарь наш, злодей окаянный, удумал Евгению похитить да денег с меня стребовать, будто басурманин какой! Мало ему, вишь, показалось, сколько я ему жалованья платил, вот и замыслил этакую пакость. Обманом княжну с собой сманил да и стал выжидать, когда бы мне весточку послать да выкуп заполучить… Да уж обошлось, слава Богу, кучер мой их быстро сыскал, никакой беды не случилось…       — Ну, все хорошо, что хорошо кончается, — улыбнулся князь, поглядывая на Евгению. — Главное, что нашлась… Княжна молча слушала, как изворачивается отец, пытаясь избегнуть скандала, отвести беду — от дочери, от себя, от семьи… Мучительная горечь поднялась со дна души, как поднимается со дна взбаламученной реки всякая муть, ил и песок. Не будет, не будет ей никакого спасения, никакой пощады — теперь уж точно… Но Евгения не позволила себе ни слезинки — лишь медленно выпрямилась, впервые — откуда только храбрость взялась! — впервые прямо взглянув в глаза жениху.       — Ошибся ты, папенька, — сказала громко, звонко чеканя слова, — не так все понял, иначе дело было. Сама я с Григорием ушла. Сама. Люблю я его. Раз уж вы мне благословения не дали… — и умолкла, понимая: если скажет еще хоть слово — непременно расплачется. Одинаковое изумление застыло на лицах обоих мужчин. Неизвестно, что ошарашило Ивана больше — неожиданное признание невесты или то, что впервые за все их встречи тихая, безмолвная, не поднимавшая глаз княжна осмелилась заговорить, да еще и так дерзко! А ведь он уже почти уверился, что Борис над ним подшутил, расписывая проказы и норов невесты — ну никак не складывалось сказанное товарищем с тем, что видел князь, бывая в гостях. И вот тебе на!       — Ах ты бесстыдница! — вскричал Валерий Александрович, жутко покраснев. — Ты зачем родителей и себя саму перед женихом позоришь?! Разве тому мы тебя с матерью учили? Разве так мы тебя воспитывали? Неблагодарная! Ох я тебе сейчас!.. — И яростно рванул висевший на стене кнут. — Ох, зря, видать, мы тебя не пороли, ох, зря! Не дочь, а наказание господне! Ну ничего, ничего, сейчас всю дурь-то выбью, раз уж добром уразуметь не желаешь… Теперь остолбенела Евгения, неподвижным взглядом наблюдая за приближающимся отцом. Бешеной круговертью закрутились в голове испуганные мысли. Да нет, быть такого не может! Чтобы отец… Да он и братьев-то сроду не порол, ну разве что за какие большие провинности вроде того, когда застал в канун свадьбы Петьку с дворовой девкой… Но чтобы дочь отстегать… Да еще и на людях, при чужом человеке… Стыд-то какой!..       — Папенька… — одними губами прошептала княжна, отступая назад. — Папенька, да что же это… Сделала шаг, еще один и еще — и споткнулась, врезавшись в неожиданное препятствие. Дернулась, вскинула глаза — и бешено отпрянула, натолкнувшись на широкую грудь стоявшего у выхода жениха. От слишком резкого движения отцовская шуба, до сих пор тяжело лежавшая на плечах, соскользнула вниз, медленно стекла на пол. Иван бесшумно выдохнул, так и впившись взглядом в неожиданную картину, столь щедро открывшуюся ему. Сердце будто и биться перестало — ни единого удара, ни одного толчка не чувствовал он, полностью захваченный зрелищем. Шелковистые русые волосы, тяжелой волной лежавшие на плечах и спине, кое-где от отблесков пляшущего огня казавшиеся золотистыми. Длинная, почти до пят шелковая рубаха — настолько тоненькая, настолько невесомая, что даже сквозь непрозрачную ткань угадывались все девичьи прелести — и длинные крепкие ноги, и крутые бедра, и высокая грудь, так тяжело вздымавшаяся от учащенного, загнанного дыхания… Лицо княжны пылало — и от этого жгучего пламени казалось еще милее, еще прекраснее. И глаза… О, эти глаза! Что кипело, бурлило, штормило в этой всепоглощающей небесной синеве! И ярость, и недоверие, и страх, и непримиримость… Не ошибся, не ошибся он тогда! В тот раз, встретившись с этим взглядом, будто каким-то необъяснимым чутьем ощутил, сколько страсти, сколько огня, сколько любви и нежности может таиться в этой женственной хрупкости, в этой дразнящей, зовущей и вместе с тем удивительно чистой красоте. О, какую бездну неведомых чувств можно было бы открыть в ней, сколько неизведанного самому испытать — вспомнить заново, а может быть, и узнать впервые то, чего узнать так и не довелось… Взять ее в жены — все равно что заполучить драгоценный невиданный камень, который при умелой огранке засверкает поистине чудесным сиянием… Легко перехватив шарахнувшуюся в сторону княжну, Иван мягко, но крепко стиснул ее плечи — и держал вроде бы не грубо, не больно, но пошевелиться не имелось ни малейшей возможности. «Все, — зажмурившись, безнадежно поняла Евгения, в этом состоянии обреченности даже не ощущая привычного испуга и отвращения от близости князя. — Все, выпорют как сидорову козу… Позор-то какой…» Но тут вдруг случилось невероятное. Булатов, по-прежнему цепко удерживая княжну, ненавязчиво перехватил руку воеводы, покачав головой.       — Ну будет, будет тебе, — произнес мирно, по-доброму улыбнувшись. — Ни к чему это. Не со зла она и не из блудливости, все от молодости да глупости… Девчонка молодая, ветер в голове… Да кто в такие годы дуростей не творил? Пошумели и будет… Первая любовь девичья — что гроза по весне, гремит громко да полыхает ярко, а отшумит — и не вспомнится, — прибавил тише, будто специально для Евгении. — Не зверствуй, князь, ничего доброго из того не выйдет. Воевода, покосившись на будто окаменевшую дочь, медленно опустил руку с кнутом.       — Ну гляди, князь, — проворчал, неодобрительно качнув головой. — Тебе с ней жить, тебе ей мужем быть… И, опомнившись, негодующе напустился дочку, по-прежнему стоявшую в одном лишь исподнем:       — Прикройся, бесстыжая! Князь, легко подхватив с пола шубу, отряхнул ее и набросил на неподвижно замершую невесту — и на тот миг, что его руки коснулись ее плеч, прикрытых лишь тонким шелком, Евгении почудилось, будто кожу опалило каленым железом. Рванувшись, княжна окатила жениха диким взглядом, не в силах заставить себя почувствовать хоть какую-то признательность к человеку, заступившемуся за нее. «Опасается, небось, что оплаченный товар попортят, — горько ухмыльнулась про себя, невольно сжав кулаки. — Кому ж захочется с покалеченной да исполосованной миловаться…» Князь в растерянности тряхнул головой, встретив этот бешеный взгляд — но через мгновение, вновь заглянув в глаза княжны, увидел все то же. Не смущение, не облегчение, не тень благодарности… Только лютую ненависть.