***
Грань между мирами треснула неожиданно для всех сторон конфликта: между гранями одного алмаза, прямо внутри его зеркально-чистой поверхности, пролегла трещина, объединившая всех со всеми. Все началось с того, что наступательные войска во главе с Уилсоном Арчем, вырезав большую часть бойцов, оборонявших подступы к последней из своих баз, вдруг остановились, ибо разрушительная черная волна хлынула из-под земли, разорвав её, как инфецированную, болезненную плоть. А продолжилось тем, что в то же время с запада единым маршем рванули к городу войска под рыцарскими знаменами, но солдат никто не узнавал — никто их ранее не видел и не отдал увидеть здесь, в череде бесчисленных сражений за город. После чего в дыму и саже, оседающей на землю вместе с пылью, среди разворошенных дорог, трупов, развалившихся катапульт и оборонительных пунктов, меж горящими и давно потухшими машинами, проступили силуэты — силуэты тех, кто давно умер и не должен был вернуться. Но они вернулись, и Дикой Охотой, мчащейся по небесам, вылетели из завесы тумана, крича, рыча, топая и скалы лязгающее оружие. Противник не успел осознать, откуда призраки взялись и кто они, в сущности, такие, один только из прислужников Астрагора, глядя на их кричащие лица, искривленные гневом и торжеством, подумал о том, как же это нахрен страшно. Через минуту от него не осталось даже руки или ноги — его смыло стальным течением копий и размололо на жерновах из мечей. Начался Рагнарек. И в страшной битве, буре крови и чернил, четыре призрака блуждали среди сражающихся, ища черный лунный блеск. Меч Тьмы, вылетевший в материальное царство вместе со своей носительницей, тотчас обратившейся в нечто менее существенное, чем молекулы воздуха, валялся где-то там, в грязи, заваленный телами и залитый черным и красным. Когда призраки нашли его, копье раскрошилось о щит, кинжал вошел в ранее неосязаемое полупрозрачное тело и вышел, и другой призрак с криком испарился. Четверо, наблюдавшие за судьбой собрата, ничего не могли сделать, разве что на учинившего это мертвеца тотчас кинулось маленькое, серое и убрано тельце, выцарапав когтями ему глаза. Они бежали через поле брани, войну, разверзшуюся, как пасть дракона перед последним воплем, пока настоящий дракон летал над домами, круша все на своем пути. Эллисон, перевязанная, сидящая в луже собственной запершейся крови, налитым алым глазом наблюдала, как носится рядом Портер, роняя картонные рулоны без марли, пустые пачки пластырей, грязные иглы. Мальчик по имени Кевин, перемазанный чьей-то свежей кровью, грязный и чумазый, как трубочист, держал её за руку, утешая в моменты невыносимой боли: стрела, вошедшая в живот, раскололась, и часть наконечника увязла чуть ли не в кишечнике, принося ни с чем не сравнимую адскую боль. Рэн сражалась за теми дверями, и Эллисон рассуждала — ворвались ли мертвые в стену последней крепости или Лунному Рыцарю удалось, объединив жалкие силы союзников, отбить атаку, и если да, то что сейчас с ней. Когда она углублялась в вопрос, веки словно осыпало углем, и она теряла связь с реальностью. Рассудок рвался, как старая гитарная струна. Никто не знал, что за последней дверью, дверью в морг, стоят в сумраке четыре призрака, и у одного из них в руке переливается мертвым сиянием проклятый Меч Тьмы. Высокий, широкоплечий, он возвышался над остальными призраками и над накрытым белым плащом телом, и не беспокоил его ни запах мертвечины, ни грохот за окном, ни кровавый след на битом стекле. Другие призраки были, как он, молчаливы и серьезны. А потом внутрь ввалился маленький мальчик по имени Кевин, оставив на ручке от двери черный отпечаток своей руки, и уставился на них — в отличии от сражавшихся, он их видел. И ужас в глазах мальчонки сказал не меньше, чем суровые взгляды давно убитых. Другого парнишки, коренастого и с румынскими чертами лица, рыжеволосой низкой девушки с пухлыми щеками, молодой и от чего-то насквозь промокшей женщины с усталостью в глазах… и мужчины, такого могучего, сильного и строгого, что в нём и без короны читалось королевское происхождение. — Кевин?.. — слабый голос Эллисон Пендл отозвался в небьющемся сердце тупой болью. — Кевин, ты скоро?.. Кев… Арагорн кивнул, поманил его к себе, сказав тихо: — Подойди, юноша. Я хочу, чтобы ты видел. Кевин обернулся на тьму, оставшуюся за спиной, на силуэт женщины и суетящегося потерянного, и ни одному из них он не мог помочь. Он был всего лишь маленьким ребенком, который пришел в это гиблое место ради спасения подруги, погибшей еще до того, как он нашел дорогу в чернильный мир, ради возвращения долга, пронесенного в сердце столько месяцев. А потом взглянул на грязные руки и рваную одежду, и его поблекшие светлые глаза устремились на воина, стоявшего возле трупа, и медленно обратили свой взгляд на девушку, ту низкую рыженькую, которая единственная, кажется, соизволила ему улыбнуться. Только тогда он сделал шаг вперёд, и лунный свет облил его, как вода — высушенный песчаный берег. А потом Арагорн перехватил Меч Тьмы и дрожащей рукой, словно не решаясь сделать это твердо и уверенно, положил клинок вдоль тела убитой. Навершие практически утыкалось ей в подбородок, острие стремилось вниз, к ногам, становясь тоньше и смертоноснее. Черный меч огнём горел в темноте, не греющим и не рассеивающим тени, напротив, словно уплотняющим их и заменяющим собой, абсолютной тьмой. Затем Арагорн приподнял плащ, нащупал руку, стал отдирать от тела, и Кевин услышал неприятный хруст — вроде как ветка хрустнула. Женщина подошла с другой стороны, протянула руки под спину трупа, приподняла, и голова под плащом качнулась, так что часть волос выпала из саванна — коричневые, густые. — Что вы делаете?.. Арагорн поднял на него взгляд. Положила палец на губы, прося замолчать. Молодой человек, стоявший чуть в сторонке, с недоверием и скепсисом глядел на него, сложив руки на груди. Арагорн стал разжимать пальцы побелевшей руки, в которой давно застыла, обратившись в труху, кровь, и Кевин, слышавший от солдат, что это также трудно, как погнуть сталь, невольно поёжился — ему не позволяли трогать трупы, но он также слышал, что после смерти они ужасно холодные. Арагорн что-то шепнул, кажется: «Помоги». И женщина стала ему помогать, мягко, бережно, словно тело ещё было живым, разжимая крючковатые худые пальцы — делала она это так, словно мертвая для неё что-то значила. — Почему вы не сожгли её? — спросила рыженькая. Кевин сперва не понял вопроса. Затем ответил: — Рэн сказала, неоспоримое и священное право любой матери — достойно проводить свое дитя в последний путь. Мы надеялись сохранить тело до конца боевых действий, чтобы, найдя способ вернуться назад, отдать его… этой… Ториэль, — говоря это, Кевин подумал о собственной маме, подумал о том, как его собственное тело доставят в таком же саванне, и сожгут, ка требует рыцарский обычай, или просто похоронят, как требует обычай любого христианина. В этот момент все здание сотрясла дрожь, и потолок осыпался, покрывшись очередными трещинами, и за окном, за стенами базы, полыхнуло: красное пламя превратилось в белое и на миг ослепило мальчика, а когда он открыл глаза, то различил только дым, хвосты огня, жадно стремящиеся вверх, да бегущих вооруженных солдат с мечами. Нина, а именно так звали одного из духов, разжала мертвую руку и со скрипом подняла её, положила на рукоять меча, надавила, сжимая. То же самое Арагорн, не менее заботливо, проделал со второй рукой. Его громоздкая ладонь полностью накрывала исхудавшие костяшки и пергаментную кожу, точно желая согреть, но когда он отошел, кожа осталась такой же белой и холодной. Грохот. Кевин обернулся резко, испуганно, выудив из ножен на поясе кривой кинжал, который он лишь однажды обагрил кровью и даже никого им не убил, и ужас отразился в его глазах. Внутрь ломились. А там Эллисон… беззащитная и раненая… — Этот меч я отдал тебе, дабы ты сразилась с тьмой внешней и внутри себя. Дабы ты повела Рыцарей сквозь туман и мёртвых по дороге в мир живых, — заговорил Арагорн, наклонившись на трупом, словно перед поцелуем. И ни на одно из его слов, хотя бы на его жаркий и разом спокойный, приказной шепот, мертвая не отозвалась. Она оставалась неподвижной и пустой. — Тебе ещё рано спать. Я приказываю тебе идти дальше и драться, как велит тебе долг. Эллисон подняла закрывающиеся глаза. Она услышала вопли за дверью, увидела танцующие в бою тени, различила лужицу крови, растекающуюся в щели неяркого прозрачного света. Затем показался меч — окровавленный, он вошел в деревянную дверь, как стрела, прошившая тело. И рука Эллисон, вялая и совсем слабая, потянулась к брошенному клинку. Арагорн схватился за рукоять Меча Тьмы, как бы желая вырвать из рук мертвой столь драгоценное оружие. Наклонился ещё ниже, и сделал это резко, уже со злостью. Ладонь его придала её руки к мечу, точно вдавливая её пальцы в сталь. — Ты нужна на поле боя. Вернись в это тело и сражайся! Я знаю, ты где-то там: тебя утянуло обратно, ибо твоей решимости слишком много даже для смерти. Ты всегда будешь стремиться жить. Всегда будешь сражаться. В этом твой смысл. В этом твоя судьба, — повторял Арагорн. Не замечая его яростного шепота, Нина села на колено, пригладила те коричневые волосы, запутавшись в них мокрыми от озерной воды пальцами. Но ничего не помогало, и создавалось странное ощущение, точно глядящий на тело Арагорн не расстроен, не сломлен — он знает, она проснется, он терпеливо ждёт. — Проснись, боец. Одри Дрю взывает к тебе. Когда Кевин моргнул, мёртвых больше не было. Они уже уходили в тот коридор за его спиной, он только успел обернуться, а когда обернулся обратно — понял, что остался с телом один на один. Телом таким же молчаливым, холодным, не наделенным хотя бы крупицей жизни. Будто отказавшимся оживать. Её не пробудили долг и имя девушки, которую она поклялась защищать, не выдернули из когтей смерти приказной тон её короля и забота сестры. И Кевин решил, ждали они зря. За его спиной ломалась дверь, его подруга собиралась вновь броситься в бой и погибнуть в нём, его друг, вооружившись попавшимся под руку скальпелем готовился обороняться, если Эллисон не справится. А он стоял и смотрел на то, что никогда не будет двигаться. На кусок плоти. Бездушное нечто. Стало тихо, как в могиле. Вздох ветра приподнял белый плащ. Вот только это был не ветер, понял Кевин, увидев, что плащ качнулся лишь у самого рта мертвой девушки. И тогда тишину разорвал треск ломающихся сухих ежевичных терний: с таким душераздирающим звуком пальцы сжали рукоять Меча Тьмы ещё сильнее, заглушая дыхание. С таким же звуком, слышал наблюдавший за всем мальчик, тело стало вставать, словно ломая собственные кости и разгоняя кровавую пыль в иссохших венах, и только нежный шелест красной нитью прошивал ужасный звук, превращая того в мелодию — шелест падающей ткани, повторяющий шепот сухих мёртвых листьев. Когда плащ сорвался со сгорбленной фигуры, Кевин замер от ужаса. Перед ним придела бледная, обтянутая кожей костлявая девушка, и острие её меча утыкалось в стол, на котором она мертвой лежала, и на груди её цвел темно-алый огонь. Она дышала тихо, часто, как после бега. Затем дыхание прекратилось, и вторая ладонь вновь легла на клинок. Только тогда девушка уставилась на Кевина, и Кевин увидел её ослепшие, и все равно постепенно обретающие цвет карие глаза. Она будто ждала, что он скажет. И он сказал. — Помоги, — промямлил, не веря, боясь до потери сознания и слыша, как прорывается враг внутрь. — Пожалуйста, помоги. Ответом стало злое дыхание.***
Одри всегда мучилась от эха боли, звучащего в ней после возрождения: и сейчас боль была невозможная и нестерпимая, такая, какая убивает. Но это было только эхо, оно безвредно, как тень или давно запершаяся кровь, и потому Одри не погибала. Она шла дальше, тяжело поднимая ноги в густых чернилах и перелезая завалы, зарывшие под собой станцию, и чувствовала себя пауком, цепляющимся лапками за нити своей паутины. Лёд в груди пульсировал, распространялся, лёд в мозгу инеем покрывал нейроны и стремился все глубже, к той области, соединяющей полушария, и от того думалось и дышалось с трудом. Броня, оставшаяся с ней с Места Мёртвых Огней, тяжелила руки, меч вел назад, заставляя ноги разъезжаться и точно раскачивая тазовую кость. Наспех привязанная к бедру бобина больно била, впиваясь в кожу. Она выбралась и рухнула на чернильное мелководье, чудом не зацепившись за кривой ржавый прутик, подтянулась к решетке, поднимавшейся со дна маленьким рифом, и встала, шатаясь. Глаза вскоре привыкли к темноте, и яркие цветы, которыми был сыт мир живых, потухли, осталась тьма, и в ней порой вспыхивали редкие снопы радужных искр. Одри выдохнула, схватилась за живот, пошла дальше. Ноги, как мешки с песком, обрушивались в чернила, колени дрожали, челюсти болели от напряжения, в кишечнике все скручивалось, путаясь, и все равно Одри не останавливалась на пути к выходу. Она выбралась в тесный каменный проход, пошла на ощупь, касаясь ладонями холодного влажного камня, и прикосновения к нему жгли, ведь были реальными, чем все в Месте Мёртвых Огней. Одри бы улыбалась, радуясь возвращению в чернильный мир, да только ничему было радоваться. Все болело, голод драл живот, кости обмякли, мышцы превратились в вату. Наверху же слышался гром битвы. Гремела, сотрясаясь, земля, рычал дракон и вопил разрываемый огнём воздух, и это первый слой звука. На втором, похороненном под первым, как под обвалом, звенел и раскалялся металл, сталкиваясь с другим металлом, кричали, срывая горло, люди и сливались в один гул бесчисленные быстрые шаги. И только на третьем последнем слое Одри слышала шепот, и она знала, кому он принадлежал. Это говорил Зверь Войны, воплощения Ненависть по имени Темная Пучина: она толкала на убийства и обещала, что кровь будет сладка и мягка, как вода. Сражение началось и шло полным ходом. Вторжение случилось — и, как и предсказывала Одри, ничего нельзя уже изменить. А если и можно, способна на это одна она. Она продолжила путь, держась одной рукой за меч, другой за стену, и когда скудные силы стали покидать её, она, упав на колени, услышала голос отца. — Одри. Одри удивлённо вскинула голову и разглядела в сумраке призрачную фигуру Джоуи Дрю, примчавшегося откуда-то из ещё более густой тьмы, но удивило её не его скорое появление. Она услышала вторые шаги, грузные и громкие, и принадлежали они Саре, вылетевшей вслед за Джоуи. Без одного наплечника, перевязанной коричневой тряпкой шеей и с ружьем в одной грязной изодранной руке, воительница выглядела немного жалко, особенно когда стали вырисовываться в темноте очертания её жутких шрамов и ожогов. Без слов они смотрели друг на друга. Затем Одри, ощутив, как екнуло сердце, собрала волю в кулак и, встав, поплелась к Саре: не испытывая страха или враждебности, шла она к ней, как к старой подруге, к которой не осталось никаких чувств. И потому удивилась, когда чувства все же появились — Сара пожала её руку так сильно и крепко, что кость чуть не выпала из сустава. Обе громко дышали. — Я рада, что не встретила тебя на той стороне, — произнесла Одри первые свои слова во второй жизни. Язык во рту чувствовался чужеродно, как будто насильно привитый к ней, и говорить было трудно. В остекленевших глазах Сары заплясали веселые искорки. — А я рада увидеть твою жуткую морду. Твой отец снова позвал меня спасти тебя. И я спасу, обещаю, что бы ни происходило между нами в прошлом. Одри коснулась щеки и только сейчас осознала: с ней из Места Мёртвых Огней пришло обмундирование, но уже здесь, в чернильном мире, вернулась та специфическая внешность, присущая всем тем, кто проходит через чернильную машину. Белая, словно покрытая слоем краски, кожа, желтые глаза без зрачков, черные-черные волосы… и рука. Одри поняла, что истончившаяся черная рука с золотой спиралью на внешней стороне лежала на поясе, всегда готовая выудить клинок из ножен. На миг она заскучала по своим голубым глазам и обычного бежевого цвета коже и тотчас забыла обо всем этом — какой бы облик она ни носит, она остаётся собой, и это самое главное. Тогда она разжала пальцы, позволив Саре выбраться из её хватки, и кивнула. — Спасать меня не нужно. Но сражаться бок о бок с такой воительницей, как ты, приму за честь. Какова обстановка на поверхности? — Обстановка хаос, — Сара нахмурилась, как-то стушевав. — Иначе, как хаосом, это не назвать. Орда призраков — подозреваю, это твоих рук дело, — набросилась на орду зомби, пока наша орда живых и не самых здоровых потерянных и Рыцарей готовилась также отправиться в могилу. Дракон летает над городом, и, судя по кислоте, падающий на Орден Непростых с неба, это дракон, с которым я бы предпочла больше никогда не встречаться. Более того, не так давно в битву вмешался кто-то ещё, но я не могу их опознать. Когда я послала запрос командованию, Цунами ко мне лично прибежала и сказала, что в душе не ебет, кто эти ребята. Этого было достаточно. Одри снова посмотрела вверх, на каменный низкий потолок, надеясь расслышать куда больше, нежели вопли, неровные марши и невнятные злые голоса. Взглянула на отца, улыбнувшегося ей уголками губ, и направилась вперёд. Значит, отец позвал Сару помочь Одри выбраться из её собственного склепа. Значит, все, кого она любила и желала встретить, сейчас сражаются на поверхности, не жалея сил и чувств, обострившихся и стремительно сгорающих в пылу безумного боя: урагана крови, смерти и пыли. При мысли об этом Одри ускорилась, и Сара с Джоуи, подстраиваясь, побежали следом, пока отец не обогнал её со словами: «Я знаю, как срезать! За мной!». Они пробегали множество мест, которые Одри и Фриск обнаружили, блуждая по канализации. Река с отходами, пещера, затопленная вязкой жидкостью, едва ли похожей на воду, трясина, Одри вспоминала благодаря ним свою прошлую жизнь и все ужасы и мучения, которым её подвергла Темная Пучина, и она решила во что бы ни стало поквитаться с ней. У неё бобина, у Фриск Меч Тьмы, у них целая армия рассерженных призраков, хватающихся за остатки жизни жадно, как голодный пес за обглоданную кость, объединенная армия миров на их стороне: вместе они победят. Ведь главное, что Одри усвоила на звездной тропе, это то, что дня, когда нужно просто сдаться, не существует. Нужно всегда подниматься, идти и помогать тем, кто также, как ты раньше, уверен в безнадежности борьбы. Темная Пучина испугалась, отец прав. И боится она Одри! Боится, что её друзья и союзники, соединенные воедино любовью Дрю, окажутся сильнее! Они вышли вовсе не там, где девушки заходили раньше: то было высушенное русло реки, чьи края стремились вверх, изгибаясь наподобие замёрзших волн. Одри оказалась на свету, в нос ударил запах дыма, а на слух обрушился грохот — ещё внутри он не был таким громогласным, теперь же, выйдя наружу, Одри всеми клетками тела ощутила его мощь, распространившуюся по пространству, незримому куполу, заслонившему Город Разбитых Мечт. Русло бежало, сужаясь, в сторону, как ров для железной дороги, и в лоскутах лунного черного неба, смотревшего на него, Одри видела очертания города. Дома, в которых потух свет, жирные гусеницы смога, вившиеся вверх от черных крыш, опустевшие дороги и жутковатого вида чугунные ворота, соседствующие с редкими деревьями. Издалека раздавались звон и рокот: безобразная музыка разрушений и сражения. Одри слышала боевые крики, взрывы, ржание лошадей и треск. И пахло кровью и чем-то холодным и горьким. Сара быстро, не говоря ни слова, сняла ножны с бедра и выудила меч. Затем показался отец, и его туловище, полупрозрачное, как мутное стекло, мерцало в свете блеклых звёзд. — Теперь нужен проектор. Когда я выбиралась из насосной станции, то не нашла его, — сказала Одри. — Подозреваю, утащив вместе с собой и бобину, ты вынудила Темную Пучину на случай твоего возвращения разобраться с ним, — заметил Джоуи. — В таком случае, она бы не стала медлить и просто уничтожила проектор. — Тогда будем решать проблемы по мере поступления, — Одри вручила отцу бобину и легко, как будто птица, взмахнувшая крылом, достала меч, и ненужные ножны упали в лужу. — Все идет точно по жестокому плану, который ты придумал и которому хотел бы не подчиняться. Несколько раз Темная Пучина уже переигрывала нас. Настал наш черед. Джоуи не сказал ни слова. Он растворился, забирая бобину, и Одри с Сарой тотчас кинулись навстречу бою. Они выбежали на пустырь, легко и быстро лавируя между брошенными машинами и рухнувшими фонарными столбами, и не важно было, сколько раз они отобьют ноги о разорванный бетон и споткнутся о выкорчеванные из-под земли черные корни с желтыми бутонами. Когда они обнаружили первые трупы, часть из них уже вставала — и их Одри, не помня себя, пьяная перед битвой, отправила в небытие парой секущих ударов, словно зеркаливших выпады Сары. Они шли и били, шли — и били, не слыша криков и голосов, ибо кто был врагом, а кто другом, было ясно по тому, кто вставал, несмотря на растекшиеся по асфальту мозги. Один раз они встретили белобрысого мужчину, зажатого в тупик, и его жестоко, словно мучили перед смертью, теснили сразу трое с мечами. Он был весь в крови и держал меч лишь потому что уронить его значило бы погибнуть, и Одри с Сарой, конечно же, не могли пройти мимо — они закололи оппонентов, не сказав спасенному ни слова. Как таран, они проходили сквозь любые препятствия, через мелкие схватки и поля, усыпанные телами, сломанными мечами и битым стеклом. От былого пацифизма, прекрасного цвета в черствеющем сердце Одри, не осталось и сгнивших лепестков: война дала понять, что порой, чтобы принести мир в родные края, нужно взяться за меч. От былого мастерства Сары, продемонстрированного в царстве потерянных вещей, тоже ничего не осталось: она рубила и колола без разбора, без доли техники. И все это безмолвно. Они приближались к некогда густонаселенным улицам города, минуя пустынные парки и аллеи, и рядом уже слышался трезвон первой крупной битвы в числе сотен битв, распыленных по местности. «Проектор, — напоминала себе Одри, борясь с желанием в первую очередь броситься на поиски друзей и Фриск. — Нужно найти новый проектор». Сара уронила меч и, не останавливаясь, проверила ружье. Произвела выстрел — пуля прошила голову безымянного бойца, вылетевшего на них с ножом из янтарных кустов, тотчас окрасившихся в багряный: капли крови осели на листья крупицами заката. Свист стрелы раздался раньше, нежели короткий крик: Одри отскочила назад, пригнулась, спрятавшись за перевернутый пень, заваленный каменными кирпичами, стрелявший упал с насеста в виде одноэтажной будки, напрочь лишенной крыши — Сара превратила его лоб в кровавое месиво. Звуки сражения были все ближе. Одри прижала ладонь к горлу убегавшего Непростого, и его черная татуировка превратилась в пепел, как и весь он. Совсем близко. Одри решила не медлить, перемахнув через ограду из парка, вместо того, чтобы искать ворота, пробежала метров десять и, войдя в поток — как необыкновенно снова было стать единой с пространством и ветром домчаться туда, куда тебе нужно! — ликвидировала было вставшего солдата с парой стрел в спине. Трупов становилось больше. Значит, потасовка постепенно перемещалась. И была совсем рядом, ибо среди деревьев, укрывавших чугунные красивые ворота, стали различимы и голоса. Там, среди молодых пихт, две воительницы выскочили на открытую местность между лесочком и дорогой, посыпанной серым и черным крошевом, и Одри сперва ослепла и оглохла: танец мечей и рвущихся тел оглушил и ослепил, настолько был громким, резким и жестоким. Сражавшихся было совсем не много, трудно было определить, кто есть кто: все напирали на врагов, все били безжалостно, как львы, столкнувшиеся в схватке за кусок дичи. Только когда Одри различила в одних из них потерянных, а в других людей, людей слишком бледных для живых, она вступила в схватку, стала частью страшного вихря. Она резала, кромсала, секла, её меч увязал в мягкой плоти и застревал в костях, и не проснулось в вернувшейся из мёртвых Одри понимания, насколько ужасно происходящее и отвратно. Она убивала, чтобы все это кончилось. Она прорубала себе путь к заветной цели.***
Эллисон потеряла много крови, но не потеряла меч, и это её радовало куда больше. Она с воплем насела на закованного в черные доспехи великана, оскалившего мерзкие кривые клыки, отразив удар его ятагана своим лезвием, ударила снова — и из места, где недавно ещё была рука, брызнула темная кровь. Тварь схватилась за культю, не успела уйти, и меч Эллисон с хрустом вошел между пластинами, раскрывшимися в пылу боя, как почка. А когда он упал, она рухнула на колени и, схватившись грязной рукой за живот, рухнула рядом. Вокруг все сражались: призраки и трупы, люди и потерянные, и все они бились без всякого достоинства, описанного в рыцарских романах. Они дрались ради выживания. Цунами вела их в последний, самый отчаянный бой, и никто из её приближенных, как и она сама, не верил в появление подмоги. Горстки солдат, вооружившись чем попало, зло резались в тесных закутках и пустых просторах, в зарослях и руинах, не разбирая кто свой и чужой. Кровавый и серый туман стелились над городом. Пламя пожирало остатки их жатвы, не оставляя и следа от брошенных тел. Мир сыпался. Качался, как воин, беспрестанно бьющийся уже десятый, двадцатый час. Столько же и они сражались, теряя друзей. Эллисон помнила, когда её не так давно ранили, Цунами настояла на том, чтобы она, как и другие те, кто биться не мог, остались в стороне, зализывали раны. Она не послушала. Никто не послушал. Все просто знали, что сегодняшний бой, а может, продолжение одного большого бесконечного боя, особенный, ведь если враг прорвется, от их союза не останется ни следа. И сейчас Эллисон с куском стрелы в кишках и рваной раной вдоль груди и плеча, лежала посреди боя, ожидая, когда её затопчут. Но смерть не приходила: она едва-едва истекала кровью на малюсеньком островке, порой морщась от бьющих в уши воплей и чувствуя, как красная и черная морось осыпается на её кожу. А потом все кончилось — появился Кевин и, больше из страха, нежели из злобы, зарезав шедшего к нему мечника, упал подле Эллисон, схватил за латы и удивительно резал поднял. Безумные глаза мальчика бегали. Пот блестел на лбу. Багровая капля стекала вдоль носа, словно подчёркивая бездонный ужас в его взгляде. Детям не было места на войне, но раз он пришел, он сражался, и Эллисон не посмела бы назвать Кевина плохим воином: сражался он плохо, однако сражался, чтобы спасти друзей. Он уводил её. Она не упиралась. Когда появился Портер, он помог Кевину нести её, повторяя набившее оскомину: «Ох, батюшки, батюшки!». Ни Алисы, ни Бадди, ни Рэн, никого из знакомых больше не было рядом, и Эллисон чувствовала одиночество, хуже мышьяка. Твари прорывались на базу, думая найти там живых, но все давно вышли на бой, не боясь встретиться со смертью лицом к лицу. Фронт сыпался. Рядом умер Рыцарь. Фронт тонул под собственным жалким весом. Рядом умер Непростой. Над головой промчалось видение, иллюзия — дракон, сотканный из обрывков радужных снов. Все плакали, повторяя: «Мать-Тьма пришла!». Над Городом Разбитых Мечт собирались черные тучи, и умирающей Эллисон чудилось, что они живые. Затем нечто злое, быстрое, как моргание, белой тенью вылетело на поле, и Эллисон обернулась — она увидела призрака, глубоко всадившего меч, объятый чернильным холодным огнём, и это зрелище вернуло её к жизни. Она увидела отлетающую голову, увидела фонтаны крови, увидела, как белая тень крутится, разрезая плоть, словно воздух, и снова и снова всаживает клинок в дёргающееся под ней массивное тело. Вопль умирающего звучал в сознании Эллисон каждую растянувшуюся в вечности минуту, пока она убегала. Битва казалась смерчем из крови и воплей, смешанных с вонью мертвецов и холодом, на беспорядочную, жестокую, стремительную гонку со смертью. А потом настала тишина. Поразительно глубокая, будто существовавшая здесь всегда, она всосала в себя приглушенные звуки войны, наполнив мир, как живительный ручеек. Эллисон чувствовала, как изнутри все рвётся от натяжения, ещё немного, казалось, и сосуды во всем организме попросту лопнут. Ком в горле стал тяжелым, острым со всех сторон камнем, и он продолжал расти, вызывая желание упасть и вырвать из себя накопившийся гной… Или убежать. Убежать отсюда нахрен. Навсегда. Не оглядываясь. Она не слышала, о чем ей говорят, не слышала собственных мыслей. Тишина. Только тишина… И трупы. Столько трупов, оставшихся в тишине, сколько было тогда, в особняке. — Я не могу… я… — она выпала из слабых рук мальчика и безвольно упала на землю. Она не испытала хотя бы лёгкого дискомфорта. Тело теряло чувствительность. Кевин промолчал, а если и сказал что-то против, совсем тихо и устало. Он снова попытался её поднять, толкнул в спину, Портер стал хлопать его по плечу, привлекая внимание, когда не сработало, стал оттаскивать. Все плыло. Таяло. Эллисон боролась за жизнь, знала, что погибнет ещё не скоро, но что она умрёт — знала яснее, словно стала пророчица наподобие Шута. — Я осмотрю, — Портер прислушался, оглядываясь. — Малыш, ты на страже. Кевин кивнул, поудобнее перехватил короткий кинжал. А потом он замер, затаив дыхание, и некоторое время никто не мог сказать, в чем дело. Портер врачевал рану Эллисон на плече, попутно размышляя, как быстро и менее болезненно достать осколки железа из живота, пока они не увязли ещё глубже. Он думал о прихваченном пинцете и о том, что в условиях страшной антисанитарии сойдёт и швейный наборчик, который он носил с собой, дабы в моменты скуки занять руки делом. Эллисон мокро всхлипывала, нервно, боязливо дергаясь под его заботливыми движениями, и воинские грязные слезы катились по её щекам. Она отвернулась, шея напряглась, вена на ней вздулась. Она открыла слезящиеся глаза, надеясь увидеть что-то прекрасное, по крайней мере, в живом и почти невредимом ребенке, её последнем друге. И увидела совсем другое. Кевин смотрел на остановившегося посреди поля трупов старого худого человека в черном. На Безликого, как называли его бойцы сопротивления, ведь он ничего не говорил, ничего не делал — только стоял, ожидая чего-то. Его не достигали разящие удары, не касался огонь, кровь ни разу не захлестывала его абсолютно черной однотонной мантии. Он как тень и смерть, безлик. Старец со сморщенным лицом и отросшими седыми волосами, заплетенными в косы, бесцветными глазами, слегка отдающими свинцовым блеском, и трясущейся в его длинных скрюченных руках болезнью, превратившей кожу в пересушенную чешую. Мальчик думал, он один на целом свете. Пока вдруг Эллисон не встала перед ним, твердо стоя на подгибающихся, дрожащих от напряжения ногах, и не сказала, хватая руками рукоять меча: — Я с тобой. Она его вспомнила. Она всегда видела его, в каждом бою: в том первом, прозванном Битвой при Городе Разбитых Мечт, он был тем самым человеком, стоявшим неподвижно. И во втором бою. И в третьем. И теперь он, словно узнав её, двинулся к ней. Эллисон подняла меч, угрожающе занесла, чуть не касаясь его кромкой щеки, оскалила зубы. Он шел. Безымянный, бездушный, несуществующий. А если он и существовал, Эллисон страшно было представить, какая правда таится за ним. Я знаю тебя, Эллисон Пендл. Я запомнил тебя. Я запомнил вас всех, — мурашки ледяными брызгами осыпали её спину, и страх молнией пронзил позвоночник: она услышала голос старика не из его сухих, липких уст, а в собственной голове. И мужество, и последняя кроха сил почти покинули её — она зацепилась за тоненькую ниточку памяти, за единственное, что осталось у Эллисон, и не свалилась. Она повисла над бездной, как волчонок, которого загнали в угол. Она смотрела в эти серые, будто бы слепые глаза с клубящейся в них тьмой. В них она видела стрелу, что прервет её утекающую жизнь. А ты… узнаешь меня? — Нет, — проронила Эллисон. Очень жаль. Ведь я всегда был… ближе, чем вы все думали. И она наконец поняла, узнала, вспомнила — и ей захотелось бросить все, бросить свои принципы, своих друзей, и убежать. Ближе, чем вы все думали… ближе… Она повторяла эти слова, глядя на медленно идущую к ней фигуру, и силы, и храбрость все-таки покинули её. И когда Безликий распростер руки, и с них сорвался черный туман, поплывший в сторону бесчисленного количества трупов, она ещё яснее поняла, кто перед ней, и это знание вышибло из неё воздух, и она забыла даже собственное имя. Черный туман скользил к мертвым, заползая в их тела, всасываясь через поры и рот, нос и глаза… и они оживали. Когда они стали вставать, Эллисон и её друзья побежали.