We'll meet again...

Вторая часть к прошлой главе! Как я дошёл до этого? » Этот вопрос самому себе Рейх перестал задавать довольно давно; где-то тогда, когда полностью принял безысходность состояния, в котором живет (больше, конечно, существует). Дни тянулись ужасно медленно, словно деготь. Менять что-то хотелось только в начале, сейчас не было сил даже лишний раз встать с постели. Да и не то чтобы постели. Скорее это был напрочь пролежанный диван, которому было лет тридцать; он уже отживал свое, и держался еле-еле. Но немца вполне устраивало. Хотя, больше ему было все равно: не с кем делить квартиру и некого приглашать в гости, тогда зачем нормальное спальное место? Ему лишь бы где-то лечь после смены на работе. Сказать, что было тяжело - это ничего не сказать. Общепит был для него местом ада, он не хотел находиться в одной плоскости с такой кучей людей. Копии и копии и снова копии людей. Сейчас, кажется, они хотят выделяться из толпы, да? Но даже пораскинув мозгами он не может вспомнить кого-то, что зацепил его своим внешним видом или поведением. Хотя, была одна дама, скандалившая с администратором, чтобы ее дети бесплатно поели. И возможно, он мог ее понять, но только отчасти. Да, тут дорого, там еще дороже, но дети - есть дети, они смотрят на других и завидуют, развивая ненависть к родной матери и миру в целом. Но с другой стороны зачем рожать, когда у тебя нет денег на воспитание и содержание? Аборт тебе будет стоить гораздо дешевле. Не нужно размножаться таким, как ты. Общепит казался ему клоповником. Хотя, на самом деле он таким и был, только вместо клопов - тараканы, что логично. Но они уже не пугали его. Даже с какой-то стороны успокаивали – в жизни ничего не меняется. Среди коллег друзей он не обрел, и даже знакомства у него с ними не задалось. Они очень разные. Казалось, будто он вышел на улицу к людям из какой-то дешёвой игры про Макдональдс с нпс-работниками. Они выглядели как типичные люди, говорили чаще всего о одних и тех же темах, рассказывали одни и те же шутки. Казалось, Рейх сходит с ума. Полностью разлагается. И уже не только изредка вспыхивающие галлюцинации преследовали его. Он уже сгнил, и его мозг доживает последние двенадцать минут жизни, после чего окончательно умрет. Все ему виделось как мыльный сон, в котором он – даже не второстепенный персонаж. Немец никто. Его нет в собственной истории. Потому что все здесь связано только на одном человеке, которого он, совершенно случайно может разглядеть в толпе прохожих, неожиданно услышать именно его голос, почувствовать именно его поцелуй на губах. В рейховской история главным героем является Союз. Он двигает сюжет. Он не дает ему закончиться. Мучительно умирая каждый вечер на своем гнилом диване, Рейх вспоминал как дышать только во сне. Ведь хоть там он не был один. Не был без Него. Даже в самом страшном кошмаре был Совет. Он преследовал его на каждой улице города. О, а вот здесь они гуляли вместе, разговаривая о чём-то далеком для обычных людей, но таким близким только для них. А вот здесь они целовались. Это было так трепетно, Рейх просто цвел и пах этой сладостью любви, этими розовыми соплями от него воняло за километр, но казалось, что он делал ярче этот город просто от того, что любит. Ох, а вот здесь Союз его ударил. Ссора вылилась в пощечину и трепке за волосы. Как бы больно не было, он терпел. Потому что любит. Бьет – значит любит, так рассуждал он в свои беззаботные семнадцать лет. Не сказать, что и сейчас не придерживается такого мнения... Пусть бьет, пусть изменяет, главное, чтобы приходил домой именно к нему, остальное ведь не так важно. Ведь суть любви в том, чтобы принять человека таким, какой он есть? Каждая вещь, каждый угол был пропитан Союзом, хотя тот ни разу тут не был. Везде ощущалось его присутствие. Рейх настолько отчаялся, что начал просить прощения у пустоты, умоляя на коленях вернуться ничто, потому что просто почуялся тот самый запах с того самого времени. Он готов был сделать все, чтобы Совет снова был рядом. Ему было невыносимо одному, даже если он пытался заглушить эту боль другими. Это не то. Не то, совсем нет! Рейх изменщик, он предал Его, предал любовь всей его жизни, он должен покаяться, должен просить, умолять на коленях. Он должен извиниться. Иногда в "припадке" ( для себя он отмечал это как припадок. На самом деле это могло быть что угодно), когда его заламывало настолько, что больно было просто сидеть и приходилось валяться на холодном полу в, чуть ли не в предсмертном хрипе, обнимать себя руками, рыдать и просить вернуться. « — Вернись, вернись пожалуйста, я очень тебя люблю и скучаю, я правда поменялся, я не буду больше никогда тебе грубить, мне будет всегда хорошо с тобой, независимо от твоего настроения. Прости-прости-прости-прости-прости... » И ведь так могло продолжаться очень долго, пока он не отключался. Кажется, он и вправду сошел с ума. Прошло уже два с половиной года. Такой большой срок! Кажется, можно было смириться с тем, что он просто собрал манатки и свалил, оставив на зеркале (как часто он делал, когда хотел попросить что-то сделать или куда-то сходить) записку, со словами, что он съезжает и бросает его. Зачем ее цитировать? Он помнит наизусть. « Ты меня уже достал. Я тебя бросаю. Будь хорошим мальчиком и просто собери мои оставшиеся вещи в сумку, ты ведь знаешь, где она лежит, да? » И он так и сделал, считая, что это глупый розыгрыш перед его днем рождения. Ведь буквально два-три дня назад все было лучше некуда: они планировали, как отметят его восемнадцатилетие, куда сходят и что будут делать потом. Но он правда ушёл. И больше ни слова. Ни весточки. Союз, вроде как, сменил номер, потому что снова и снова по сей день набирая один и тот же номер, выученный лучше своего собственного. « Абонент вне зоны действия сети. » Как будто он сам еще не запомнил после стольких лет. Но он все звонит и звонит, ожидая услышать заветные гудки. Услышать тот голос. Тот саркастический смех. Через слова услышать улыбку. И вспомнить все, что было по новой. Попросить приехать, попросить прощения на коленях, хватаясь за штанину брюк, быть униженным и "наказанным", но с Ним. С человеком, который поломал в нем все, что мог. С человеком, по которому Рейх уже два с половиной года сходит с ума. Кого он видит в галлюцинациях. Во снах. Наяву. И протянув руку, чтобы дотронуться хрупкий образ рассыпался в руках. Стыдно признаться, он, кажется, начинает забывать черты союзового лица. Ему тяжело вспомнить, какого цвета были его волосы, тяжело вспомнить цвет глаз и мимику, тяжело выйти из этого мыльного, размытого образа в четкую картинку перед глазами. Но голос... Голос он помнит, и не забудет. И руки никогда не забудет. Красивые, изящные пальцы, красноватые костяшки, а на руке набито что-то. Кажется, маленькая змея. И на пальцах несколько колец. Он не снимал их. Или иногда.. Этого Рейх припомнить не мог. Но то, с каким наслаждением он придушивал его, с какой улыбкой заламывал руки, получая полный контроль... Он не забудет. Немец пытался заменить его такими же абьюзерами с теми же фетишами, но выходило, чаще всего, плохо. Не было такого эффекта. С Советом он готов был вывернуться наизнанку, только лишь бы угодить ему. А с ними он просто не хотел даже постараться. Это было совсем не то. Кажется, он совсем потерял человеческий облик. Черные волосы давно стали соломой без должного ухода, да и не подстригался он давно. А если и берет в руки ножницы, то отстригает почти всю длину, по крайней мере, которую может. Глаза впали, а под глазами были не просто мешки, а скорее отеки. Он ничего не ест. Раньше боялся набрать. Сейчас.. Не видит в этом смысла. Он сжирает сам себя, и в один момент он останется в своей сладком кошмаре наедине с вечно любимым мучителем до конца дней. Да, скорее всего он все еще не отпустил и скорее всего еще любит.