***
На следующий день после задушевного разговора с Ино Шикамару возвращался в школу с ещё большей неохотой, чем обычно. Он вышел из дома с безбожным опозданием и обреченно зашагал к станции. Зажатый в заполненном под завязку вагоне, он ощущал на себе одновременно чью-то спину, локоть и ягодицы, и без особого запала надеялся на какую-нибудь мелкую аварию, которая дала бы ему предлог и вовсе не появляться в школе. К Шикамару возвращалась прежняя апатия, так часто принимаемая окружающими за лень. Счетчик обнулился, всё снова сделалось всё равно, всё бессмысленно. Через стекло класса Шикамару тупым взором смотрел на облака. Ветер нес их далеко, туда, где, нет ни одной из его мендокусе. Хотел бы он тоже быть там. Учителя что-то бубнили, смотрели строго будто в содержании их бормотания был какой-то смысл. На что эти даты и формулы? С ними ты такой же беспомощный, как и без них. Ирука-сенсей прочистил горло и попросил Шикамару написать на доске решение задачи, аналогичной той, что вчера он пытался решить с Ино. Он медленно поднялся с парты. Сцена в его комнате возвращалась отрывками, как фрагменты безумного горячечного сна, собиралась пульсацией в висках. Снова сделалось больно. Мел в его руке скрипел и корчился, Ирука разочарованно покачал головой. Все равно. Он и так поступит в универ. Не престижный, любой подойдет. Он закончит его на обычный балл, найдёт обычную работу и будет жить обычную жизнь. Без лишних напрягов и заморочек — какой смысл быть сверходаренным, если всё, что имеет значение все равно полетит в тартарары? К черту. Назло всем Шикамару будет посредственным. Ирука попросил задержаться после урока и толкнул душещипательную речь про то, что ожидает от него большего. Шикамару даже не пытался делать вид, что слушает. Он думал об Асуме — единственном на свете человеке, кому такие беседы удавались. И о том, что с ним сделала Ино. Воспоминания снова горячей волной подступили к лицу. К черту! Он с силой сосредоточился на лице Ируки, как он играл голосом, изображая авторитет и сопереживание. Наверняка он в школе он был из тех, кто всегда садился на первую парту и над кем, словно бабочки над диснеевской принцессой, кружились жеваные бумажки. Эта мысль повеселила его, но затем расстроила. Потому что он больше не мог поделиться ей с Ино. За день они пересеклись лишь однажды. Шикамару вышел в туалет и убивал время до конца урока, слоняясь по коридорам и без особого усердия пытался не нарваться директрису. Он увидел Ино на противоположном конце коридора. Она махнула ему рукой, он махнул ей тоже. Так махали оставшиеся на берегу пассажирам Титаника. Её губы, не сложившись в улыбку, дрогнули, руки безвольно повисли с обеих сторон туловища. Сама она вдруг показалась ему такой хрупкой — один порыв ветра, и распадется на пепелинки и выветрится со сквозняками. Ему до сих пор не о чем было с ней разговаривать, и он прошел мимо. Шагов за спиной слышно не было. Она так и осталась стоять, глядя ему в след. На душе сделалось гадко и пусто. После уроков он привычно направился в комнату старост, где Темари уже наметила им втроем с Сакурой фронт работ за черт знает какой ещё ерундой. Темари могла бы его отвлечь. Но и сама она была отвлечена. Сакура выглядела так, будто была где-то очень далеко. Шикамару снова подумал об Ино, которая так внезапно решила подружиться с ней. Он заметил на телефоне Сакуры сообщения от неё, она читала их на превью экрана, но так ни разу и не удосужилась ответить. Темари корпела над планом очередного мероприятия, но иногда отвлекалась, чтобы бросить взгляд из-под длинных ресниц на Шикамару. Он делал вид, что не замечает, ловля себя на постыдном наслаждении её вниманием. — Нет, работать втроем за пятерых совсем никуда не годится, — пожаловалась Темари. Шикамару и Сакура синхронно кивнули, будто именно в том была причина паршивого настроения обоих. Сакура выскользнула из помещения, и Шикамару, уходя тоже, задержал взгляд на Темари. Та улыбнулась, с кокетливым безразличием опустив глаза в ноутбук. Каким-то доисторическим чувством Шикамару знал, что такие улыбки вскользь обещают многое. Выходя из школьных ворот он заметил Асуму. Он стоял, опершись на машину, и приветствовал его своей обычной мальчишеской улыбкой. Он был одет в стильный черный костюм и выглядел как секретный агент из фильмов про шпионов. Совсем не как неудавшийся учитель и несостоявшийся педофил. — Я тут был по делам неподалеку, подумал, не подвезти ли Шикамару по старой памяти. Живешь ты далековато, насколько я помню. — Откуда вы знали, что я сегодня поздно возвращаюсь? — Мой приемный отец был директором этой школы, — многозначительно ответил Асума, словно это что-то могло объяснять. Шикамару хмыкнул и сел в машину. Несколько минут Асума добродушно расспрашивал его об учебе в Канаде. Шикамару отвечал односложно. За все годы школы Асума-сенсей был единственным учителем, которого Шикамару действительно любил. Он обращал внимание на малейшие изменения в динамике вверенного ему класса, ненавязчиво интересовался жизнью учеников и всегда ставил себя на равных с ними — привычный назидательный тон других учителей был несовместим с Асумой. Он был первым, кто обнаружил пристрастие Шикамару к сигаретам, и вместо того, чтобы донести отцу, он спросил в чем дело. Да, просто спросил. Шикамару и сам не понял, как рассказал ему о смертельном несчастном случае Ёшино и том, что с тех пор чувствует себя наедине с отцом так, будто тот предпочел бы, чтобы вместо жены старуха с косой уволокла бы под землю сына. Тот слушал внимательно, не прерывая, и несколько дней спустя отвел к школьному психологу, беседы с которой, вероятно, на пару лет отсрочили первый в жизни Шикамару депрессивный эпизод. Асума, чувствуя смущение Шикамару перед лицом собственной слабости, никогда больше не заговаривал с ним об этом, но всегда давал понять своей ребяческой обезоруживающей улыбкой — он рядом, если понадобится. От этого воспоминания у Шикамару кольнуло в груди. Как могла Ино желать зла такому как он? — Вас Ино прислала? — спросил Шикамару суровее, чем хотел. Ему было больно от одной мысли, что Ино могла так поступить с ним, и ещё больнее за то, что Асума сидел сейчас перед ним и улыбался, будто всё это нормально. Будто извлечение ножей из собственной спины было для него приятным хобби. — Она была бы в бешенстве, узнай, что я с тобой виделся. Шикамару снова хмыкнул. Похоже на правду. — Вы явно не просто поболтать приехали. — Нет, — подтвердил Асума и на минуту замолчал, глядя на дорогу. — По мне не скажешь, особенно когда я с подстриженной бородой и в костюме, но в детстве я был тот еще мелкий засранец, — наконец сказал он с легкой улыбкой. Его глаза светились теплом, словно от приятных воспоминаний. Шикамару пытался представить Асуму подростком, ничего не вышло. В его глазах сенсей родился с бородой и сигаретой. — Ино и не снилось. Ты только не говори ей. Она может принять как призыв к действию. У меня все было как из методички по неблагополучным семьям: вечно пьяный отец, вечно битая мать. Мне тоже перепадало, чего уж там. Сбегать из дома начал прежде, чем научился писать кандзи. Не в смысле рано, в смысле учился я так плохо, что думали, что я умственный инвалид. Потом суд. У родителей отняли родительские права, я скитался по приемным семьям. Не любили меня там, уж не помню почему, но поводов я давал достаточно. Сдавали обратно так часто, что я перестал даже обращать внимание. Как это часто бывает, чем старше я становился, тем было меньше желающих взять меня к себе. У нас как говорили – нормальные никого старше 12 не берут. Если тобой заинтересовались – жди беды. Сарутоби меня взял примерно в этом возрасте. Всё, думаю, приплыли — педофил. А нет, оказалось. Хороший мужик. Вытащил меня, несмотря на то, что я ему чинил всевозможные препятствия. Обычная история с детьми без старта в жизни: как ударил пубертат, так я и вовсе с цепи сорвался. Когда начал подозревать, что старик и его жена ко мне привязались, назло делал. Мне так страшно было, до сих пор ледяной пот прошибает. Страшно. И я делал назло. Что-то во мне орало: «Ты никому никогда не был нужен! Они тебя тоже бросят! Месяцем раньше, месяцем позже, обязательно бросят!». И я становился мерзким злобным демоненком — просто чтобы они могли доказать мне, что я ошибаюсь. Ох, намучались со мной за эти годы… Потом закончил школу лучшим из выпуска, поступил в Тодай, ездил по обмену в Гарвард на семестр. У меня немецкая машина и полный шкаф итальянских костюмов, так что сложно представить, что со мной что-то когда-то было не в порядке. А я не забывал. Работать в вашей частной школе мне нравилось, но чего-то не хватало. Вы — хорошие дети, умытые и сытые, с такими как вы сложно не бывает. И я всерьез размышлял над тем, чтобы пойти работать в государственную школу где-нибудь на окраине. Развлекал себя мыслью, что приду туда и стану супер-меном на все руки: исправлю методику, учебный план, залечу сердечные раны детишек…Сейчас смешно вспомнить, но я об этом мечтал днем и ночью, да так ни на что и не решился. А потом я заметил, что творилось с Ино. Он замолчал, погрузившись в воспоминания. Ино была одной из его самых смышленых учеников, во всяком случае в том, что касалось истории и общественных наук. При этом она все время опаздывала, легко отвлекалась на уроках и постоянно переговаривалась с теми, кому посчастливилось оказаться за последней партой. Тем разительнее была произошедшая с ней перемена. Вдруг Ино стала пугающе тихой. Прятала за челкой глаза и постоянно смотрела в учебник, но стоило ему задать вопрос по теме урока, она лишь признавалась, что не готова. Однажды он попросил остаться её после урока и спросил, как она себя чувствует. Ино огрызнулась с такой ненавистью, что Асума отшатнулся. Он сразу узнал этот тон. — Она была в тот момент таким же полудиким зверьком, что и я когда-то. Я знал, что я единственный, кто может ей помочь, — сказал Асума и улыбнулся, но улыбка быстро сползла с его лица. Что было дальше, они оба знали. — Вы её простили? — спросил Шикамару после короткой паузы, в течение которой он размышлял над услышанным. — Само собой. В Ино много разрушения. Иногда она выпускает его наружу, но чаще всего в себя. Я и раньше замечал за ней. Самособатаж — способ что-то доказать отсутствующему или деструктивному родителю. Мол, смотри до чего ты меня довел, даже если этого родителя уже может и в живых нет, — сказал Асума, глядя на дорогу, — Конечно же, я педагог, не психолог. Просто интересуюсь такими вещами на досуге. Асума понадеялся, что Шикамару не станет слишком вчитываться в его слова. Его интерес к популярной психологии был обусловлен борьбой с собственными демонами, и было лишь случайностью, что он узнает их и в Ино тоже. Даже Куренай он был не готов признаться, что раны, нанесенные его собственными родителями, так до конца и не затянулись. — Но я совру, если скажу, что это было легко. Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что моя жизнь никогда больше не станет прежней. Однако вскоре я понял, что именно этой, другой жизни, я и искал. В которой было бы нечто — что-то или кто-то — для чего не жалко и чем-нибудь пожертвовать. А жертв я принес достаточного, можешь мне поверить. С меня сняли все обвинения, но в образование мне теперь путь закрыт. Многие, кого я считал друзьями, теперь и знать меня не желают. Я могу их понять. Мало приятного узнать, что товарищ, с которым вы пьете пиво по пятницам, возможно, на досуге растлевает малолетних. — Но это все не важно. Иногда, чтобы помочь себе, нужно помочь другим. — Мне очень жаль, Асума-сенсей, — сказал Шикамару. Он не знал, как реагировать на то, что сейчас услышал. Не у него, а Асумы было право простить Ино, и он явно не жалел, что дал ей это прощение. Но в глазах Шикамару было что-то ужасно неправильное в том, как легко она его получила. — Ты не выглядишь удовлетворенным концовкой этой истории, — сказал Асума, по-отечески усмехнувшись. Он был откровенен, как открытая книга, и не ждал в ответ ничего кроме откровенности. Шикамару какое-то время раздумывал над ответом. — Мне сложно понять, как вы так просто смогли её простить. Она говорила, что уже в полицейском участке, Вы… — Она запуталась, — скоро произнес Асума. Заступается, — пронеслось в голове Шикамару, — даже теперь за неё заступается. — Сейчас она изо всех сил старается быть лучше. Без тени сомнения открылась тебе, например, хотя хорошо знала, чем рискует. Это правда. — Похоже, передоз выправил ей голову, — попытался отшутиться Шикамару, застанный врасплох прямотой его тона. В ту же секунду пожалел об этом. Лицо Асумы упало, он сжал руки на руле так сильно, что побелели костяшки пальцев. — Какой передоз? — спросил он дрожащим голосом. Шикамару выругался про себя. По тому, как быстро после их размолвки сенсей примчался играть в парламентера, он сделал ошибочное суждение, что и этот эпизод своей жизни Ино не смогла бы от него утаить. Тщательно подбирая слова, Шикамару пересказал Асуме историю инцидента в парижском ночном клубе, который поведала ему Ино. — Боже праведный. Почему она ничего мне не сказала?.. — Асума издал протяжный стон, как раненное животное. Его лицо выражало такое отчаяние, что Шикамару опасался, что сенсей вот-вот заплачет. Он не знал что сказать, поэтому на все вопросы сенсея отвечал коротко, боясь ненароком выдать еще один секрет Ино. Асума вытянул из нагрудного кармана пиджака портсигар, взял сигарету и закурил в открытое окно. Сделав пару затяжек, он протянул портсигар Шикамару, и тот без ложного стыда угостился сигаретой. Это был явно дорогой табак, не чета тому, которым Шикамару смолил стену за школьной бытовкой на переменах. — Спасибо, что выслушал, — наконец сказал Асума успокоившись, — Конечно же, о том, что ты мне рассказал, Ино говорить не стоит. — Вы думаете, она употребляет? Что это был не несчастный случай? — спросил Шикамару, стряхнув пепел от сигареты в открытое окно. Эта мысль посетила его впервые на бранче, когда Наруто упомянул гуляющий об Ино слух. Она выглядела такой потерянной, стоя на его балконе. И дружила с Кибой, который вполне мог баловаться чем-то похуже травки в туалетной бумаге. — Я не знаю. Но я всегда этого опасался, — сказал сенсей, затянулся сигаретой и замолчал на несколько минут. Шикамару курил, погруженный в собственные мысли, глядя на то, как проносился мимо вечерний город. Он знал Ино с рождения. Знал её родителей, знал в какие игрушки она играла в детском саду, каждую её привычку и каждого мальчика, которого указывало ей её склонное к ярким переживаниям сердце. Он верил, что знал её, но было ли это так? Шикамару в разлуке вырос и изменился. Ино тоже имела право. — Я слишком привязался к ней, — выдохнул Асума, прервав болезненное молчание, — Сам не заметил, как стал ей чем-то вроде дядюшки или старшего брата. Она знает, что может на меня положиться, но этого недостаточно. Я больше не могу быть ей другом, в котором она нуждается. Может быть, ты сможешь?***
— Я так боюсь смерти, — заявила Таюя по-японски, затянувшись бог знает какой по счету сигаретой. Родители одного из его канадских одноклассников уехали на выходные, и он пригласил к себе весь класс. Второй час ночи, хозяина вечеринки тошнит на кухне, а его приятель прощается с девственностью в его спальне. И это старики называют “лучшее время в твоей жизни”? Шикамару и Таюя курят на заднем дворе, кутаясь в зимние куртки, сидя заледеневших на качелях. — Иногда просыпаюсь по ночам и не могу отдышаться. Мне жутко. Из общего у них с Таюей были никотиновая зависимость да японские родители, но этого оказалось достаточно, чтобы стать приятелями. Он подпускал её достаточно близко, чтобы она видела, как ему паршиво, но недостаточно близко, чтобы поведать почему. Да и что он мог ей сказать. Не признаваться ли этой разведенной с реальностью неформалке, что на самом деле он считал себя куском дерьма за то, что свел в могилу собственную мать и сломал девушку, в которую влюблен, из страха френдзоны? Гений, черт его дери. Сверходаренный. Он только и делает, что всё ломает, потому что не умеет ничего другого. Принесшая в жертву собственную карьеру мать и успешный отец считали во благо сына требовать от него лишь всего образцово-идеального. Они не хотели видеть, что Шикамару всё это время был просто Шикамару. Слабый ребенок, выгоревший от досады неоправданных ожиданий. — А я не боюсь. Если я завтра умру, это только избавит меня от проблем, — ответил он, выдыхая дым в ночь, — В каком-то смысле, я был бы даже рад. Таюя посмотрела на него в ужасе. Шикамару сидит в темноте своей комнаты в Токио. Холодный воздух проникает в квартиру из насквозь открытого окна, напоминая о том разговоре морозной ночью Британской Колумбии. Одинокая муха делает несколько кругов по комнате и бьется об окно, пытаясь вылететь наружу. Шикамару тупо наблюдает за её тщетными усилиями, затягивается сигаретой и стряхивает пепел в остатки вчерашнего чая. Последний удар о стекло лишает муху какой-либо воли к жизни. Она зависает в воздухе, заполнив своим несчастным жужжанием тишину комнаты. Он сам не заметил, как стал таким же, как эта жалкая муха — упрямым, но беспомощным из-за собственной близорукости. Для умного парня, Шикамару был полным идиотом. Природа наградила его талантом улавливать мелкие детали и выявлять лежащие за ними закономерности, но напрочь лишила склонности к саморефлексии и желания копать слишком глубоко. Каждое житейское уравнение с любым количеством неизвестных в его голове с легкостью упрощалось и становилось до скуки очевидным. Друзья, решившие поделиться с ним наболевшим, обычно уходили раздосадованными, сам же он не мог взять в толк, зачем все вокруг создают себе проблемы. Это свойство характера он называл ленью и даже ребячески им гордился. И только теперь становилось понятно — то был страх. Его пугало то, что мог в самом себе обнаружить. Из всех людей на свете, пожалуй, только Ино по-настоящему знала, как варит его котелок и не принимала за высокомерие то, что было его математической склонностью к упрощению. Когда он исчез, ей хватило ума понять, что то не было жестокостью и равнодушием, а страхом, диким, нечеловеческим ужасом перед вещами, который Шикамару слишком долго предпочитал игнорировать. Да, она это точно знала каким-то странным и никому не постижимым образом. Однако какого-то черта он сидел сейчас и решался на то, чтобы вычеркнуть её из своей жизни. — Это же их дело, — бормочет Шикамару, затягиваясь сигаретой. — Почему меня, черт возьми, это так сильно задевает? Вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа. Возможно, он и не нужен. В конечном итоге, он не обязан оправдывать что и к кому он чувствует — это было бы слишком морочно. Прямо сейчас он возьмет телефон и напишет ей: “Я думаю, нам не стоит общаться. Спасибо, что попыталась.” Или что-то в этом духе. Что-то не такое ублюдское. Он бросил тлеющую сигарету в чашку с чаем, нервно разлохматил выбившиеся из хвоста волосы. — И что мне ей сказать, — простонал он в темноту, усталый шестнадцатилетний старик, — «Все, забили»? Шикамару осекся. Именно так ведь Ино ему и сказала. После того как оставила надежду получить ответ на одно из сотен своих сообщений. После того как полтора года спустя наступила на горло собственной гордости и назначила ему встречу за ширмой. Где подарила ему своё безусловное прощение. Он вытащил из пачки новую сигарету и закурил от зажигалки (хорошо, что Шикаку ещё неделю не появится дома). Его ум, пытаясь держаться за объективные точки отсчета, напомнил ему, что дело в Асуме, и вовсе не в том, что он сам обо всём этом думает. — Но Асума её простил давно, — раздраженно ответил он самому себе.Выходит, дело всё же было в Шикамару. Система из сообщающихся сосудов вновь замкнулась. Собственная привычка дебатировать с самим собой, не продвигаясь вперед ни на сантиметр, начинала страшно его утомлять. Зашипела в кружке чая новая недокуренная сигарета и умолкла. Часы в гостиной пробили десять вечера. Шикамару в очередной раз ни к месту вспомнил о Ешино. Казалось, прямо сейчас с шумом откроется дверь, и она ворвется в комнату, чтобы отчитать его за невымытую посуду. Как в старые добрые. Изнутри, словно проглоченная игла, разрывала навязчивая мысль: то, что её больше нет — его вина. Тысячи крохотных раз, когда она тихо звала на помощь, сотни крохотных мольб, и ни одной из них Шикамару не услышал. Он считал себя умнее всех вокруг, мнил себя мастером наблюдения и анализа. И не заметил, что родная мать на глазах превращается в урну с прахом. Осознание поразило его как молнией. Мысль, от которой он всегда пытался уклониться, ударила в висок, желудок завязался в узел. Вдруг он почувствовал, как задрожали стены. Этажи, как костяшки домино, один за другим рухнули прямо ему на голову. Его руки захолодели, мурашки поползли по спине — тело дрожало крупной дрожью от интенсивности откровения. Он понял. Он всё понял. Шикамару вскочил с кровати, натягивая не слушающимися руками на ноги носки и нервно запихивая их в кроссовки. В глазах пульсировали слёзы, текли кислотой по щекам. Перед глазами стояло лицо Ино. Как она посмотрела на него в конце своей исповеди. Так, будто при одном взгляде пропускала нож в сердце. Её голос, дрожащий от стыда, боли и презрения к себе, звучал у него ушах. Это была та же боль, что пожирала Шикамару. Он не мог взять в толк, как нее увидел всё это сразу же. Ино хватило покаяния ему признаться. Смирения простить его собственные ошибки и ума понять, как сильно его поломали чужие ожидания и как сильно ему нужно было упасть на дно, чтобы от него оттолкнуться. У Ино Яманаки — взбалмошной, импульсивной, ветряной Ино — доставало зрелости для всего этого. И одним этим она заслуживала прощения, но вместо этого она стала мишенью для его собственных подавленных страданий. Козлом отпущения для теней, которые он похоронил глубоко внутри себя. Он не мог простить Ино за Асуму, потому что так никогда и не простил себя за мать. Чувство вины, сваленное глубоко под кожей, гноилось в нем всё это время, сделав его неспособным к сопереживанию. В глубине души он хотел обрушить весь этот гнев на себя, чтобы освободиться, но малодушно предпочел оберегать собственное спокойствие. И направленные на самого себя бичи опустились на повинные плечи Ино. Шикамару выбежал на улицу, стук сердца эхом отдавался у него в ушах, что-то кричали вслед задетые прохожие — он не слышал. Из-за всех сил он мчался к станции метро. Впервые в жизни он чувствовал, что может что-то исправить, спасти что-то по-настоящему важное.***
Who you are is not what you did You're still an innocent Ты — не то, что ты совершил, Ты всё ещё невинен Ино открыла ему дверь в пушистых тапочках и пижаме. На растерянном лице ни грамма макияжа, волосы в беспорядке выбивались из свободного пучка на затылке. Он попытался припомнить, когда в последний раз видел её в таком виде. Должно быть, лет в одиннадцать, когда они ходили друг к другу на ночевки. Потом его семья решит, что он слишком взрослый, чтобы ночевать с девочками и ещё одна страница его жизни окажется навсегда перевернутой. — Ино, — начал он и запнулся. Он хорошо обдумал, что скажет, сидя в полупустом вагоне метро, но все это вылетело из головы, когда он посмотрел в ее испуганные, встревоженные глаза, — Черт возьми… — Ты опаздываешь, — улыбнулась она, моментально собравшись и одарив его одной из своих улыбок на миллион долларов, словно действительно могла ожидать его увидеть. — У нас сегодня корейская еда и классический Дисней! Составишь компанию? — Тебе грустно? Ино смущенно усмехнулась, поправила волосы, вызвав в Шикамару неожиданный прилив умиления, который жаром защипал в щеках. Неужели и правда думала, что он забыл? — Уже нет. Ну, так что? — Буду рад. Меня как раз мутит мюзиклов и кунжутного масла. — Тогда захвати под ванной тазик и поторапливайся, ужин стынет. Асума достал с полки банку с бумажками и протянул её Ино. Она достала одну, вслух прочитала “Король Лев” и запротестовала. — В этом доме слово банки — закон, — напомнил Асума, — Я же тебя знаю. Разрешишь тебе перетягивать, и ты целый час выбирать будешь. Гостиную заполнили торжественные открывающие ноты “Жизни вечный круг”. Трое передавали друг другу тарелки с едой и греющим душу чувством сопричастности. Шикамару вдруг ощутил себя путником, после долгой дороги пригревшимся у домашнего очага. Ино и Асума разбавляли давно знакомый фильм глупыми шутками и подпевали каждой песне с видом, будто репетировали этот номер всю предшествующую жизнь. Шикамару закатывал глаза и поднимал брови в насмешливом раздражении, но не мог сдержать улыбки, чувствуя как от одного их вида внутри разливается тепло — единственный зритель этого странного комедийного дуэта. Ино и Асума казались невероятно близки, и Шикамару поймал себя на благодарности, что сенсей был с ней рядом, когда сам он не мог. Асума перехватил его взгляд и, словно в ответ на его мысли, подмигнул. На экране Симба стал оплакивать смерть отца-льва, и в груди Шикамару забилась острая боль. Послание задело за живое: семья, вина, искупление. Асуму исцелило терпение стариков Сарутоби, Ино — прощение Асумы. Возможно, её собственное прощение сможет искупить Шикамару, помочь сбросить груз, который прижимал его к земле каждый миг вплоть до этой минуты. К глазам вновь подступили слёзы, которые он попытался незаметно сморгнуть, когда почувствовал, что его руку легонько сжала другая — маленькая и холодная. Все в порядке, я с тобой, — говорило это прикосновение. В ответ он без ложного стеснения сжал руку Ино и сдержал рвущиеся наружу слезы, пока сама она повернулась к Асуме и легкомысленно поинтересовалась десертом, надежно заслонив собой Шикамару от глаз сенсея. Всё хорошо — ты можешь плакать, если хочешь. Этого никто не увидит. Асума отправился на кухню за мороженым, и Ино отпустила его руку и напустила на себя свою деланную веселость. Спасибо, сказал он мысленно. — Решил, что больше не будешь меня осуждать? — И не надейся, — хмыкнул Шикамару, тоже принимая свой обыкновенный отстраненный вид. Глаза Ино сверкнули, улыбка осветила лицо — она всегда видела то, что скрывалось за ним. — Ну что ж, наверное, для этого и нужны друзья, — засмеялась она. — Хорошо посидели, а? — сказал Асума, пожимая Шикамару руку. — В следующий раз, приглашай ещё Куренай, — подмигнула Ино. Асума усмехнулся. Он знал, что Ино просто так ничего не забывает, но оценил жест доброй воли. Отныне каждый раз, когда она будет уходить вечером гулять, на его «ты куда?», он будет слышать от нее «к маме собирать шкаф.» В этом вся Ино. Большое сердце и хрупкое эго. — А что? Обсудим с ней французские придаточные. Да, Шикамару? Прямо как настоящая семья. Эти слова эхом отдавались в его ушах, когда он, попрощавшись, вышел на улицу. В какой-то странной степени, семьей они друг другу и были. Связанные друг с другом не кровными узами, а чередой набитых друг о друга шишек и ошибок — которые в один момент просто решили друг другу простить. Прямо как настоящая семья, повторил про себя со странной щемящей тоской в сердце. Он стоял у дома и еще какое-то время курил, глядя на свет в окне Ино.