Горе ты

Он не хотел, чтобы так получилось. Мутилось, мучило, мигренью – виски, затылок, загривок, по которому тяжелые твердые пальцы сминали и мазали. Леша словно говорил: «мое, мое, смотрите — мой», разыгрывая каждый раз свой отвратительный нелепый спектакль. Иммерсивный театр для бедных и болезных; и почему-то Саша сидел в первом ряду с вечной проходкой за кулисы, хотя никогда театры не любил. Ненавидел. Лешу, себя, природу свою – в особенности и в частности, как бельмо на глазу. И любые попытки «казаться, а не быть» разбивались о старую психологическую ловушку. Не думай о белом кролике. Не думай о белом кролике. Не думай о белом кролике. Не думай. Не думай. С л е д у й за белым кроликом «Заебал со своим кирпичом ходить, даже в телегу тебе не напишешь», – между делом он бросил ему на колени новенький телефон, будто в этом жесте не было ничего такого. Будто Леша даже благодарностей не ждал. Смотрел холодными теплыми глазами, трогал красным углем по ладоням: больно, приятно, сердце сводило мучительно и долго, пока Саша с трудом из-за внутренней дрожи распаковывал свой подарок. В этой чертовой постановке он почему-то чувствовал себя Алисой. «Выпей меня», – и он пил, опуская глаза. Молчал, принимал, вздрагивал, позволял – все позволял, все, что угодно, и внутри затягивался жгут по открытой пульсирующей ране. Останавливая кровь и вселяя холод; как жгучая колючая метель по щекам в самый темный зимней вечер. Собаки лаяли. И дым из труб тонким столбом – высоко в звездное чистое небо. Спокойствие и невыносимая, звенящая тревога. Леша заставлял его чувствовать столько всего, что ощущения смешивались, терялись, сливаясь во что-то совершенно новое. Он пытался выразить это через «ненавижу», через «люблю», через «мне больно даже смотреть на тебя, и каждое твое прикосновение кислотой выжигает что-то на сердце – буква за буквой». Но нужных слов все равно не находилось. «Съешь меня», – и он ел этот протянутый на руках пирог, обернутый в: «Давай я тебе за этот месяц аренду оплачу, а ты себе нормальные кроссовки купишь? Не дело, Сань». «Долго с дыркой вместо кармана ходить собрался? На заднее глянь, возьми, если подойдет». Переданные бутылки колы, пачки любимых сигарет, оказывающиеся в рюкзаке, внимание, внимание, внимание – петлей на шею своей заботой. И шутки сами на язык просились. Глупые, вымученные, про содержанок и про кризис среднего возраста – просто потому, что молчать было нельзя. Молчание – золото, а у Сани дыра не просто в кармане куртки – глубже, невидимая и тянущая тупой заскорузлой болью. Леше ведь не объяснишь, что проблемы деньгами не решались. Что нельзя вот так с людьми – купить пытаться. Так с людьми не делали, Леш, с друзьями не делали, не разрывали сердце раскаленным прутом, как какую-то породистую лошадь — меткой по крупу. Саша носил его телефон, носил его парку, жил в оплаченной им квартире. Его было много, так много, что тошнотворно-сладкий запах преследовал его везде, сжимая вхолостую желудок. Извращенное мазохистское удовольствие: дышать им с распахнутым от жадности ртом. Глупая, наивная Алиса. Плевался ядом в зеркало, жрал себя изнутри ненавистью, гнусностью, болью, а сам плавился маслом на солнце, когда на плечи падала знакомая кожанка, в губы вкладывали уже прикуренную сигарету и долго стояли за спиной, без слов предлагая опереться. Внутри все невыносимо сладко звенело, откатывая, как животное, к инстинктам. Он разворачивал блестящую яркую мишуру, гадая, когда придется за все платить. *** – Холодно, как в пизде у мамонта, – Леша отряхнулся собакой прямо у него на пороге, и лучисто, мягко улыбнулся своими глазами-снежинками. Саша честно улыбнулся в ответ, забирая у него верхнюю одежду, и немедленно оказался в горячих объятьях – врешь же, что холодно, тебе вообще никогда холодно не бывает, чертова печка. Настроение с самого утра кололось маленькими иголками подступающей гипомании, было просто и весело, а от щекотки, которую Леша послал по животу – смешно, перерождаясь светлыми всполохами перед глазами и игривыми, мягкими выдохами куда-то в шею. Горькая полынь. Прибитая дождем дорожная пыль, но не эта, городская, а та – из далекого детства. – Скучал, – тихое урчание опустилось на волосы, дыханием вызывая мурашки: от затылка по загривку и холке – приятно, приятно, приятно. Саша прикрыл глаза, зло кусая губы до крови, сдирая дурацкую вкусную пленку кожи; так много хотелось – в мыслях, затуманенных лавиной гормонов, – целоваться хотелось, касаться – не любовь по-станиславски, но голая, жалкая потребность. Чтобы приласкали. Согрели. Чтобы наконец уже перестали давать столько, так задаривать, задабривать. Все ведь и так понимали, зачем такое с омегами делают, для чего айфоны таскают и дверь придерживают, осторожно касаясь поясницы. Хотелось, чтобы уже честно, открыто, чтобы сердце не сбивалось с ритма в совсем наивном, детском: «а может?..» Не может. – Скучал, – отозвался он эхом, запрокидывая голову, затылком о стену в прихожей, и руки сами вспорхнули выше, нежно касаясь лица. Зачем он это делал? Зачем? Нарывался. Слизывал металлическую соль, смотрел в стылые холодные глаза, и ничего, ничего, абсолютно ничего не делал, позволяя греть ладони прямо на своей голой спине, животе, груди, грубо задирая футболку и вжимая. В себя. В стену. Пальцами – грудную клетку, до самого сердца; и страшно, страшно, и – сбивалось дыхание, сменяясь на тихие жалобные стоны, пока лицо укрывало полотном поцелуев. От него, наверное, тоже пахло. Потому что лешин запах плотным молочным туманом встал перед глазами, забиваясь в нос, в рот, в самую суть проникая своей обманчивой сладостью, и глаза – морозные, зимние, – горели, нависая над ним монолитом. Не оторваться. Страшно. В самой сердцевине, в центре пульсирующего клубка мыслей – страшно. Саша привстал на носочки, губами цепляя губы — всего на секунду, стирая об них призрачный вкус крови. Ему так нравилось сводить Лешу с ума. Коснуться под подбородком – носом, шумно, демонстративно обнюхивая. Языком – кадык. Пальцами – плечи. Сжать, цепляясь, расслабляясь, повисая в руках. – Сука, – шипением донеслось до ушей: сдавленно, сипло, и руки, до этого шарящие под одеждой, напряглись до вздувшихся вен, оставляя следы будущих синяков по коже. Сдерживался. Леша – сдерживался, крепко жмурясь и мотая головой, пока Саша вис на нем, ощущая твердое возбуждение, жгущее ему живот. – Сань. Хватит. Нет, не хватит. Азарт вспыхнул в крови треском костра и сгоряющего здравомыслия; как долго Леша вообще сможет делать вид, будто он хороший человек? как скоро он сорвется, лицо свое настоящее покажет? когда отпустит себя? Свое собственное лицо давно затерялось среди зеркального лабиринта. Не Красной Королевы, но – почти. Все тело сжимало от волны возбуждения и страха. Хриплого, урчащего – голосом Леши, его жесткими прикосновениями к ребрам, будто он их выломать пытался. Сломай. Ну же, жестче, сомкни руки, вдави в пол, сделай больно, плохо, сделай так, чтобы горло охрипло от мольбы прекратить, Леша, Леша, Леш, пожалуйста, сделай, хоть что-нибудь, хоть как-то, пожалуйста пожалуйста пожалуйста пожалуйстапожалуйстапожа Губы смяли в грубом поцелуе, болезненно стягивая волосы на затылке: мокро, горячо, мазками языка почти до горла, заставляя захлебываться и испуганно всхлипывать. Так сладко, медленно сжалось внизу живота, сотрясая сознание глубинной, тяжелой потребностью. Леша накрыл его собой: грудью, запахом, выбивая дрожь вместо дыхания – еще, еще, еще! Животное внутри скулило от восторга. Саша – топился в отвращении, смазывая рукавом их слюну со своего рта. Мерзкий. Слабый. Трепетал, места себе не находя от пряного удовольствия, пожирающего вены, артерии, доходящего вместе с пульсом крови до самого мозга и поселяющегося там грязными, мокрыми, липкими мыслями: что, если прямо сейчас на колени упадет? Рот распахнет, красный, как свежую рану с разодранными краями, на пальцы горлом наденется, старательно, тщательно облизывая. И смотреть будет. Глаза в глаза, с поволокой, как он, оказывается, умел. Ему Леша показал – как. Как сукой быть, как капризно требовать, как кокетничать, кривя губы; в нем столько всего гнилого, оказывается, было. – Леш, я хочу, правда, – слабо выдохнул Саша, позволяя словам повиснуть в тишине, как на тонкой леске. Покачиваясь. Удар – пауза – удар; маятником тревожа сбившийся хаотичный пульс. – Ты когда-нибудь?.. – лешиной выдержки едва хватало, чтобы не срываться на псиное рычание, пальцы когтями оставляли красные полосы на спине, вгоняя в разбитое, тихое, зашуганное: боль сладко стекала вниз, пригвождая к полу. К Леше. Весь мир – одни его руки, на самом краю пропасти – держат. Ни отойти, ни упасть. – Нет. Серые глаза затопило чернотой, густым, липким мазутом, оставляющим ощутимые следы. Прямо по шее, по груди, тонким мерзким слоем на губах – Леше так нравилось, нравилось знать, что он первый, нравилось, как нравится любому животному, как трофей, как кусок мяса – свежего и вкусного. Саша закрыл глаза, только бы не видеть этого. Не вижу, Не слышу, Не говорю. Все сознание – голое ощущение, звенящая кристальная эмоция: любопытство, комфорт, желание, страх. Матрас под спиной – скрипом, одежда – шелестом, комом на полу, поцелуи – бритвенными лезвиями под кожей; много, много, много, щетина – иглами, болезненными расчесами вдоль позвоночника, на шее и щеках. Распятый и распущенный, Саша задыхался в жестоких губах, не находя себе места даже в собственной голове. – Не бойся, – нежный шепот, обволакивающий все мокрые язвы на душе своим теплом. Широкие ладони тревожно гладили по бедрам, заставляя сводить колени – инстинктивно, почти игриво. – Смотри на меня, Саш. Не закрывай глаза. Л е ш а. В полумраке спальни он выглядел самим дьяволом, поднявшимся из преисподней: многовато чести для такого, как Саша, но все нутро потянулось к волосам, проверить, не спрятались ли в коротких и светлых – рога. Руку перехватили, терзая нежную кожу на запястье, не позволяя коснуться; точно дьявол, Чешир, тонкой улыбкой вытаскивающий изнутри все самое отвратительное. Непотушенный свет из коридора окутывал широкие плечи ореолом, и колени слабели: упал бы, если бы уже не лежал, прибитый властной, спокойной уверенностью зверя, загнавшего его. Саша расслабился, просто позволяя этому происходить. – Умница, – успокоили его, кружа пальцами по внутренней стороне бедер, где все трепетало, зудело от удовольствия, стремясь к паху горячими волнами: он был мокрым, он был разбитым, внутренняя, глубинная щекотка в голове не позволяла лежать смирно, выгибая тело в причудливом танце. Он понятия не имел, что мог быть таким гибким. Что мог скулить, абсолютно не контролируя голос, себя, тело свое, напрягаясь, пока внутрь ввинчивались твердые пальцы. Это могло быть больно, это должно было быть больно, неправильно, неправильно, неправильно, но было только хорошо, так сильно, что пальцы на ногах поджимались: судорогой стягивая мышцы, вынуждая сорванно постанывать и хвататься за лешино запястье от того, насколько новые ощущения пугали. – Леш, Леш, блять, не надо, я... – Саша запричитал, с трудом находя воздух между ними для дыхания. Жарко. Душно. – Тихо, – Леша зажал ему рот, вырывая всхлип, и давление внизу стало больше, сильнее, раскрывая. Стенки тянуло то ли дискомфортом, то ли чем-то абсолютно обратным, искрами по нервам. Стыд ударил в лицо, слезы защипали в уголках глаз – пальцы (два? три?) с отвратительным пошлым хлюпаньем скользили в нем. Мысли разбегались. Это правда он? Ему правда настолько нравилось, что смазка стекала на простынь, оставляя мокрые пятна, бедра подрагивали от напряжения, низ живота тянуло долго и сладко – и запах Леши с трудом просачивался в легкие, перекрытый его же сильной рукой на лице; укусить бы, вырваться, вдохнуть, но – тело гнулось навстречу, предательское и плавящееся от удовольствия. За бедра дернули, резко вжимая лицом в матрас, шепча при этом что-то нежное, урчащее: так легче будет, расслабься, расслабься, впусти меня – хваткой на запястьях, надежным весом, давящим сверху, чтобы не рыпнулся, не дернулся не убежал; он мог только кричать, срывая голос, но не делал даже этого. Дорожки слез застывали на щеках, вырываясь всхлипами, мычанием, короткими, мяучащами стонами. Леша даже еще не сделал ничего, а его уже всего трясло: от боли, когда зубы прихватывали кожу на шее до ранок, до жарко опаляющего резкого чувства – прямиком в живот, сворачиваясь раскаленной колючей проволокой. Спальня кружилась перед глазами, стены сужались, большое незашторенное окно скалилось пиками многоэтажек – он чувствовал себя как на ладони, голым, в центре внимания, и так плохо от этого было, так неправильно хорошо, что жар застилал лицо: и стыдно, стыдно, так стыдно – с л а д к о до скрипа сахара на зубах. – Вот так, маленький, умница моя, – патока затекала в уши, опаляя кипятком. Леша гнул его, давил на поясницу, раскрывая под себя, укладывая, как было удобно е м у; у Саши от этого тревожно-приятно подбиралось внутри, вороча темное и злое на подкорке. – Огонечек мой, – мурчали, а он только сильнее сжимал зубы, испуганно дергаясь под давящим весом, пока по ложбинке между ягодиц не скользнуло горячее и твердое. Нет! Черт. Нет, нет, нет. Он не готов. Он передумал, он не- Собственный крик зазвенел в ушах – жалобным шепотом, хрипом, обмирая всем существом изнутри. И сдаваясь. Первый плавный толчок, медленный, неумолимый, раскрывающий на себе, растягивающий – боль от натянувшихся мышц звенела вдоль всего позвоночника, острыми отростками кусая ребра, бедра, плечи, везде, где успокаивающими ожогами опускались поцелуи. Он боялся вдохнуть, не находя в себе сил даже двинуться под душным тяжелым весом; и время сломалось, или он сломался в нем, теряясь. – Потерпи, тише, девочка, тише, – голос обрушивался через снежный колючий покров. – Больно, – умолял он сорванным голосом, содрогаясь на каждом толчке, так тяжело, трудно, долго привыкая, расслабляясь для него, под него, впуская в себя: это не могло нравиться, это отвратительное распирающее чувство, жесткая хватка на руках, не могло, не могло, но почему-то все равно искрило закоротившим кабелем, сжимало мышцы, натягивало струны нервов до звенящей тишины, до крика; стоны сотрясали горло: урчанием, мурлыканьем, заполошным: «еще, еще, прошу, сильнее!» – пока колени по простыни скользили, разъезжаясь, слабые от топкого, странного, чужого удовольствия. Саша что-то причитал, просил о чем-то, попеременно – то остановиться, то продолжать, так жалобно и долго, что Леша – у ж е – не выдержал. Рука жестко сжалась прямо на горле, перехватывая под челюстью, сдавливая, отнимая воздух, голос, мольбы; его резко вздернули на колени, опрокидывая на горячую грудь, словно он ничего не весил. Сладкая боль запульсировала внутри, так глубоко, горячо, что пальцы лишь обессиленно вцепились в сильные руки, оставляя на них борозды царапин. В этой позе все было еще ярче, сильнее: каждый толчок отзывался спазмом в животе, выкручивая чувствительность, хотелось больше и жестче, хотелось все прекратить и спрятаться под пуховым одеялом, но Леша грубо и правильно сжимал волосы в кулаке и брал его, не позволяя сомневаться. Не давал никакого выбора. Любая попытка вывернуться уходила в никуда, бессмысленная и слабая, Леша знал, что творил с ним, знал, как хорошо ему было, и лишь смеялся над жалобными трепыханиями, нависая сверху. – Пожалуйста, пожалуйста, Леш, – он плакал, ныл, сводя бедра, захлебываясь в собственных ощущениях: слишком, все это – слишком, на последней тонкой нити нерва, на самом пределе, хватая ртом раскаленный воздух и почти теряя сознание. Тяжесть стала невыносимой, ослепительной вспышкой, как тяжелым ударом по голове, отправляя организм в состояние шока, чистой белой пеленой перед глазами и белым шумом в ушах – снегом, Лешей, пряной горькой полынью, ломаясь от невыносимого болезненного наслаждения. Это не было оргазмом. Это было нездоровым, больным освобождением, личным маленьким катарсисом; пробуждением от сна под тенью дуба. Он еще никогда не ощущал себя настолько правильно. – Не зажимайся, тише, – ответили нежным рычанием прямо в лицо, кулаком на истекающем, ноющем члене, всего парой движений доводя до натуральной истерики, до крика, до попыток сняться с набухающего крупного узла – глупый, глупый, да кто бы ему позволил. – Все, все, маленькая, ну что ты? Санечка, солнце мое, не плачь. Горячий язык жадно ловил его слезы; садист, чертов, блять, садист. Саша готов был заложить собственную голову – Леше последние тормоза срывало от его разбитого, изломанного вида, заплаканного лица и внутренней дрожи, исходящейся тугими спазмами прямо по твердому стволу, все еще безжалостно скользящему в глубине последними толчками; плечи пылали укусами, поясницу тянуло, а колени ныли, а он все продолжал измываться над ним, вгоняя в пылающее, злое и голодное – укус пришелся ровно на предплечье, выбивая из Леши шипение. Саша капризно застонал и зажмурился. Минутная боль ослабла, предельная горячая наполненность сыто отзывалась за грудиной – животным. Он позволил уложить себя на развороченную постель, сжать в крепких объятьях, укутать в себе, в спокойствии, тепле, неге. Горячий воздух неохотно, с шумом гулял по легким. Вместе со слабостью в теле разливалось тошнотворное и сладкое где-то глубоко в груди – виной и слабым отвращением. Жалкий. Господи, Господи, какой же он жалкий. Саша медленно выдохнул, переплетаясь с лешиными пальцами: рукой, нутром, всем собой в него вплавляясь. Он так долго бежал от этого. От альф, от мерзкой потребности шею подставить, подчиниться, заткнуться, смотря большими влюбленными глазами преданной псиной, – он так часто это видел, что уже тошнило. Мучило. К глотке – горячим комом, душа до слез. Таких омег всегда было брезгливо жаль. Слабых, капризных, зависящих. Однотипные лица и поведенческая модель, купленная по скидке в инсте. Он н е хотел быть одним из них. Больше всего в жизни. И оттого еще гаже было принимать каждый из мягких поцелуев, плавясь, жмурясь от удовольствия, находя небывалое спокойствие и принятие, будучи абсолютно беспомощным и таким слабым рядом с ним. Он пытался найти червоточину в Леше, трусливо скинуть ответственность, сказать; «ты виноват, твоя вина, это ты со мной сотворил!» Бегство за белым кроликом – как бегство от самого себя. Он всегда был тем, кого ненавидел. Леша всего лишь достал это наружу и заставил смотреть правде в обезображенное, страшное лицо. Принимая его и смиряясь с ним. – Как ты, Саш? – поцелуй опустился на плечо, вызывая табун мурашек. Кожей ощущалась счастливая и теплая улыбка, отражающаяся и в голосе. – Хорошо, – прошептал он, смотря лишь на их переплетенные руки. И, кажется, наконец-то не врал себе.