Эпитафии

Генри Крил, поныне известный и являющийся большинству как «Векна», никогда и подумать не мог, что умрет таким образом. Конечно, он, как и все люди (даже если бывшие люди), задумывался, и не раз, о своей кончине. В любом случае, она представлялась ему как нечто эфемерное. Фантастическое. Далекое. А последние несколько лет еще и крайне нереалистичное. Что ж. Он ошибался. И его ошибка стоила ему жизни. Возможно, он в целом совершил слишком много ошибок. Уверенный в своей силе и праве на власть, он часто ходил крайне опрометчиво. Например, одна из самых значимых его ошибок случилась тогда, когда он слишком доверился маленькой девочке. Глупец, решивший, что ребенок сможет понять всю глубину и широту его мыслей. Решивший, что кто-то вообще, кроме него самого, сможет это понять. Вторая его серьезная, возможно, самая серьезная ошибка случилась тогда, когда он, обуреваемый чувствами глубокой обиды и воодушевления от серии значимых побед, недооценил забитую девочку из прошлого, ставшую, на самом деле, уже девушкой. Красивой и статной. Величественной. Такой, какой он хотел видеть ее рядом с собой когда-то. И теперь он здесь — на стылой земле Хоукинса, города, в котором однажды и нашел свои силы. Жалкий и сломанный, мычащий невнятно от боли; такой сильной, что затмевала вообще все другие эмоции и чувства. Похожий более всего на своих жертв: на маленьких пушистых крольчат, на несчастных ненормальных подростков, которых он уничтожал, крошил как елочные игрушки. Отвратительно. Хотя, ему, конечно, не привыкать испытывать адскую, выворачивающую наизнанку боль — но почему-то сейчас хуже всего: на грани смерти и тогда, когда рядом, буквально в трех шагах, стоит, сжалившись, на коленках его убийца. — Генри, — она сочувственно бормочет, и ее голос для него звучит как тысяча острых осколков, вонзающихся в пробитую грудь. Как ток и неразборчивый шум в ушах. Как воспоминание из прошлого, которого и не было. Генри хочется скривиться, но он только отводит взгляд от ее щемящего душу грязного лица. «Она» — Элевен: его фатальный провал, его слабость и его боль. Она повторяет, так громко, что Генри хочется, всего на секунду, вырвать Элевен язык: — Генри! Для той, кто хладнокровно и расчетливо убивала его несколько минут назад, она звучит слишком обеспокоено. Так, как будто и не было у них никакого конфликта, не было никаких проблем, была только вечная сладкая дружба, а Генри просто, возможно, неловко ударился головой и завалился навзничь, и теперь Элевен пытается узнать, все ли с ним хорошо. В голове у Генри диссонанс. Она кладет руку Генри на лоб, но он даже не вздрагивает: сил совсем не осталось. Теперь даже его некогда яркие и красивые глаза постепенно темнеют, затуманиваются и подергиваются тонкой пленкой, как у мертвой рыбы. Когда Элевен касается Генри, ей сразу хочется отдернуть руку от контраста температур: он холоден настолько, что возникает ощущение, будто суешь руку в контейнер со льдом. Ей сейчас хочется сказать ему столько всего, так много, что может просто не хватить словарного запаса. Но она понимает: без толку. Нет смысла. Он не поймет, не расслышит, его поврежденный мозг просто не сможет обработать эту информацию. Сейчас Генри больше мертв, чем жив, и это, на самом деле, слишком тяжело для Элевен. Она не может сказать почему. В ее сердце горит презрение к Генри, ярость и обида. Но с другой стороны, ей сейчас его нестерпимо жаль: такого слабого и отверженного. Заляпанного в грязи и собственной бордовой крови. Теплится это скользкое, липкое сожаление. В конце концов, пусть она и разочаровалась в нем, но в ее памяти все еще свежи воспоминания об улыбчивом санитаре Питере. И пусть в нынешнем Генри от санитара Питера не осталось ничего, кроме внешности, она почему-то не может отпустить этот туманный, спутанный и фальшивый образ, много лет назад заставлявший ее сердце трепетать от ласки и заботы. Она все еще не может поверить до конца, что вся его доброта и любовь по отношению к ней были ложью. Какое совпадение, но у Генри точно такие же спутанные мысли на ее счет. Разве что, сейчас он жалко умирает у нее под ногами, а не она под его. — Пожалуйста, Генри, если... — — Тише. Заткнись. — он прерывает Элевен, потому что уже не в силах слышать эту тихую лживую жалость, будто он бездомный щенок с тремя лапами. Он такого не заслужил. Его голос тусклый и неразборчивый как проигранная с конца запись на зажёванной кассете, но он очень надеется, что Элевен все поняла. Вместе с буквами изо рта вырываются еще и несколько капель свежей крови. Его когда-то белая рубашка становится уже совсем в край уродливой, как сюрреалистичная картина сумасшедшего художника: в преобладании черный и красный, а белый так, оттеночный, будто тонкая глубокая метафора. Генри хочется сказать: «Я не в силах больше слышать тебя. Уйди наконец, дай мне хотя бы умереть спокойно. В одиночестве. Перестань насмехаться надо мной своей вшивой жалостью и заботой». Хочется, но он не может. Вообще. Сознание ускользает, теряется в темной пучине подступающего забытья. К его счастью, Элевен исполняет его предсмертное желание: затыкается, и только, разве что, слишком пристально смотрит в его, уродством замаранное смертью, лицо. Когда она, переполненная противоречивыми эмоциями, целует его в холодный лоб, Генри этого даже и не чувствует. Не вздрагивает от ее теплых губ и запаха. Даже когда она прижимается к нему всем телом в оскорбительном объятии, он остается так же тих и неподвижен. Так же пуст. Но еще жив: Элевен слышит слабое дыхание. Если бы он был здоров, он бы ощутил от этих ее действий такой широкий спектр чувств, что можно было и умереть от сердечного приступа. К несчастью, у Генри нет ни сердца, ни здоровья, потому он просто в последние минуты жизни пытается понять, скованный чужими руками и болью, что ему сейчас ближе: отвращение или же любовь к персоне маленькой девочки, отнявшей его жизнь. Ответ, возможно, кроется где-то посередине. А может и нет — ему не хватает мозговых ресурсов для решения этой сложной задачки. Да и пошло оно к черту — какая вообще разница? Мертвым, по-настоящему мертвым, нет дела до человеческих отношений и людей в принципе. Может это и есть единственный плюс смерти. Генри хочет в это верить, потому что его глаза уже закатываются, потому что сердце уже останавливается, потому что его мозг расслаивается и, по ощущениям, превращается в набитую игольницу. В последние свои секунды он думает о том, что у Элевен, пожалуй, слишком теплые руки. Элевен понимает, что обнимается с холодным трупом не сразу — только тогда, когда перестает слышать сердечный стук. Когда перестает чувствовать холодное дыхание у себя на шее. Она не чувствует отвращения, она, кажется, вообще ничего не чувствует: в ее голове и сердце сплошная тихая пустота. Элевен никогда не сможет простить Генри: он сделал слишком много плохих вещей. Потому она встает, бросив на свое чудовище последний нечитаемый взгляд и заботливо прикрыв ему веки. — Все могло быть по-другому, — она наивно разговаривает с пустотой, смотрит куда-то вдаль: не на труп, — Мне жаль, Генри. Ты никогда не был хорошим человеком, но, думаю… Даже ты заслужил немного отдыха, так? Непонятый и сломанный, преданный и озлобленный: мальчишка в теле взрослого мужчины. Теперь — мертвый. Все его грехи не были смыты, даже смерть не стала его индульгенцией. Но Элевен будет помнить его всю оставшуюся жизни: своего первого друга, темную реверсивную копию. Больше, пожалуй, ничего и не важно.