Эпитафии

Это конец. Элевен подернулась, трепыхнулась, точь-в-точь как после ночного кошмара с кровавыми сломанными детишками, издала текучий чавкающе-булькающий звук и постаралась зажать рваную рану на животе той рукой, которую еще могла ощущать. Порванные мышцы дергались под ее ладонью, извергая рывками свежую, липкую кровь прямо на дрожащие пальцы. Нет смысла — она понимала это оставшейся частью рассудка: Векна был милосерден, но хладнокровен. Убежденный в своих идеалах, он, как и обещал, убил, вернее, почти убил Элевен: в виду давней симпатии к ее личности, он даже не стал ее ломать и выворачивать. Почти. Ее ведущую руку, черт пойми зачем, закрутил в причудливую спираль: раскрошил кости, как имбирное печенье, которое Джойс любила печь к Рождеству, в тусклый порошок. Раскроил все мышцы, всю плоть в причудливое красное «что-то»: месиво из человеческих тканей. Другой руке повезло чуть больше — он просто ее сломал, но это все равно ужасно: теперь Элевен не способна оказать ему никакого сопротивления. Чтобы добить Эл, выбрал метод старый, но проверенный: оставил с любовью в девичьей груди дыру, размером с теннисный мяч, своим узловатым скользким щупальцем. Но это еще ничего, пустяки, — особенно в сравнение с тем, что Векна сделал с друзьями Элевен. Там и смотреть страшно — сразу ком к горлу подступает и начинает темнеть в глазах. Впрочем, у нее итак уже начало темнеть в глазах. Элевен тяжело дышала, открыв нелепо рот — собирала кислород, как будто таким причудливым образом цеплялась за остатки жизни. Уже совсем перестала чувствовать и левую руку: теперь у нее как будто вместо конечности была набитая ватой палка, ощущаемая отчего-то как белый шум на экране телевизора. Она взвыла из последних сил: от боли и несправедливости, потому что знала, теперь понимала точно — это ее последние минуты жизни. И более не будет ничего — скользкая пустота, почти такая же, как в ее кошмарах, но многократно хуже: потому что от кошмаров Элевен всегда просыпалась, пусть и потная, пусть и в ужасе, но просыпалась. А от смерти она не проснется — никак не выкрутится из густой пелены, застилающей глаза. Чтобы отвлечься от экзистенциального страха гибели, резко вспомнила про своих мертвых друзей: под ребрами, помимо уродливой дыры, мигом собрался болезненный тугой ком. Дышать стало еще трудней, и слезы попадали в открытый рот, соленые, они отрезвляли и заставляли лицо кривиться уже не только от болезненных спазмов по всему телу. — Я не хочу… так умирать. — она промямлила зябко, в полузабытье, захлебываясь в подступающей смерти. — В одиночестве. Она не могла видеть лица Векны — хотя он стоял, возвышался над ней секвойей, но у Элевен в глазах была дымка: густая и вязкая, липкая что пот, собравшийся у нее на спине и подмышка; такая, что Элевен даже не могла нормально разглядеть собственное неправильное тело, не то что человека, стоявшего над ней. Ее убийца ничего сказал и, кажется, даже не пошевелился. Элевен показалось, что, возможно, она уже умерла, утонула во тьме, а это все — лишь картинка, зависшая у нее на сетчатке глаза: как блеклый расплывчатый снимок на старую камеру. Но Элевен ошиблась, потому что Векна, словно по команде, дернулся и упал перед ней на белые колени. — Ты не одна. — он сказал, не колеблясь, стоя теперь возле Элевен, как перед Господом Богом. — Я с тобой. Она хихикнула — по задумке. Вышло хуже, чем планировалось, потому что вместе со смешком у нее изо рта вырвалась кровь, слюна, и, кажется, несколько зубов? Она не уверена. Глянула в его лицо — такой бледный, словно мыло для стирки, и это так забавно, забавно до чертиков. Элевен бы рассмеялась над Векной крамольно, звонко, как дьявольский ребенок с яркокрылой бабочкой на носу. Если бы могла. Она не могла. Уже не могла даже, кажется, говорить, только сипло дышать, кашлять собственной ядовитой кровью, давиться с отвращением здешним тухлым воздухом. — Мне очень жаль. — Генри повторил, возможно уже в сотый раз, эту глупость. Ничего ему не жаль, абсолютно нет: он давно хотел убить Элевен, размозжить ее тело в фарш, отомстить за все то, что она с ним сделала. — Я не хотел такого исхода. Да, конечно, не хотел. Он хотел, чтобы она вместе с ним перестроила этот мир, превратила его в уродство. Хотел, чтобы была рядом с ним — и шли они бок о бок, и бла-бла. Боже, Элевен плевать. Потому что он почти убил ее, убил ее семью и друзей, убил остальных жителей Хоукинса, и собирается продолжать убивать. Нет смысла думать о том, что творится в голове у психа. Факт лишь в том, что она этому психу позорно проиграла — и сейчас жалко умирает под его пристальным, почти даже сочувствующим, взглядом. Он взял ее за руку — нашарил интуитивно на земле. — Мы могли бы быть вместе, — это звучит как самое глупое признание в любви, которое только произносили за все существование человечества. Еще глупее это звучит, когда понимаешь, что это не является признанием в любви. В виденьи Генри — точно. — Я бы сделал для тебя всё. И как ему не стыдно лгать умирающему человеку? Элевен скривила рваную улыбку, глянула не Векне, а именно что Генри, в глаза — внимательно. Открыла рот, и мужчина мигом дернулся головой вперед, почти вплотную к ее бледным губам. Генри хотел слышать каждую букву Элевен, каждое ее слово, потому что еще несколько минут, и больше он никогда не сможет услышать ее нежный чарующий голос. — Иди к черту, Генри — она захрипела ему в рот из последних сил, еле сдерживаясь, чтобы туда еще и не плюнуть. Генри словно окатило холодной водой. Он насупился, отодвинулся и встал на обе ноги. — Да, именно поэтому… именно поэтому ты сейчас жалко корчишься здесь, умирая, а не идешь вместе со мной. — он подарил Элевен последний свой взгляд — и она даже смогла разглядеть в нем что-то осмысленное: смесь из жалости, презрения и глубокой обиды. — Ни один человек никогда меня не поймет. Даже ты, Элевен. И он ушел, более ничего не сказав, оставив ее умирать страшно, больно и мучительно — в чертовом, щемящем, как в тисках, одиночестве. В очередной раз солгал Элевен — впрочем, такова сущность всего Генри.