Безбожие

      Вот так. Как снег на голову. Ну, достойная альтернатива пузырьку с ядом. Я пытаюсь найти в глазах Грушницкого хоть каплю шутки, но он смотрит абсолютно серьёзно. Я отпускаю его руку, прикрываю глаза, и откидываюсь на спинку кресла. Тяжело. Главное, сейчас опять не оттолкнуть его от себя, иначе получится противоречие своим же словам. — Ты шутишь, — бросаю я. — Никак нет. Я даже не посмею каяться за это, — он не думает о своих словах. Наверняка пьян вусмерть, или не в себе.       Я встаю и прохаживаюсь по комнате. Надо открыть окно. Грушницкий вскакивает вслед за мной. — Ты же никому не скажешь? — к нему вроде как вернулся рассудок, если когда-то тот и бывал в буйной голове. Он боится.       Грушницкому не открыта одна страшная тайна. Люди всегда считают жертву повинной в своей беде. Если жену избил муж, то значит она была непослушной и спровоцировала. Если вор украл кошелёк у купца, значит купец недостаточно следил за своим богатством. Если в офицера влюбился мальчишка, значит офицер сам подтолкнул мальчишку на грех. А я ведь ненавижу мальчишку, и даже не думал толкать его на это. Кого-то другого, какую-то моложавую девушку — да, не скрываю, было. Но никак не Грушницкого, который стоит напротив меня, и ему одновременно страшно от возможного наказания, и необычайно радостно от открытия своей души мне.       Моё счастье и удача в неведении Грушницкого. Я подступаю к нему и прижимаю к стене. Грудь к груди, бедро к бедру. Он даже не сопротивляется. Если я сейчас достану пистолет и приставлю к его виску, то Грушницкий не шелохнётся, продолжая стоять и идиотски улыбаться мне. Некоторые писатели используют для описания поцелуев слова «впиваться в губы». Это как нельзя лучше подходит к ситуации. Я искусываю его губы в кровь, чтобы ему было как можно больнее, но Грушницкий и не чувствует, думая, что это искренняя ответная любовь с моей стороны. Меня будет терзать совесть за причинение телесной боли другому человеку, но это потом. Он целует меня в щёки, оставляя кровавые разводы на белой коже. Грушницкий точно болен — не может человек так беззаветно отдаваться другому. Спустя некоторое время я отступаю. Он обезумевшими глазами смотрит на меня и утирает носовым платком кровоточащие губы. Радость его слышна даже в дыхании. Интересно, если я разобью ему голову об стену, он будет так же рад? — Теперь не скажу.       Он стал «жертвой». Теперь он тоже виновен. Я его решительно ненавижу. Я столько хлопотал, чтобы вызвать в нём зависть к себе и выработать ревность к Мери, но вызвал только зависть к Мери и выработал ревность ко мне. Я бы разглядел в нём это, если бы не вера в то, что в Грушницком есть следование хотя бы некоторым заветам Христа. Я сам виноват. Не стоило выпытывать у него покаяние. — Ты мой змей-искуситель. Я с самой первой встречи, ещё тогда, в полку, к тебе что-то чувствовал. Знаешь, как я обрадовался, когда увидел тебя вновь? Ты мне стал как рассвет утренний, понимаешь? — выдыхает Грушницкий, — Любишь ли ты меня в ответ?       Мне вдруг в голову приходит мысль. Какая разница, кого я добился — княжну, или Грушницкого? Я ведь одинаково могу разбить им сердца. Над Грушницким даже и стараться не надо — вот он, стоит, облизывает губы, бери и мучай. — Даже не знаю, — я играю хитреца.       Грушницкий подходит ко мне, берёт кисти и целует. Фаланга за фалангой, костяшка за костяшкой. Теперь и руки мои окрашены местами в красный. Тянется к вороту моей рубашки. Я молча наблюдаю. Не смею ни возразить ему, ни помочь. Пусть творит что хочет.       Спустя время, сижу в кресле. Опять. Уже офицер сидит напротив меня, на моей кровати. Мне не страшно то, что сейчас было. Я безбожник, хоть и соврал об этом Грушницкому. Мне не страшны адские муки, а за грехи стыдно лишь из-за человеческой совести, никак не из-за угрозы Страшного суда. Я не верую. Не потому что Бог разочаровал меня, просто не верю, потому что предпочитаю полагаться на себя. И несмотря на это, я отчего-то чувствую себя словно бы крестом, который несут на плечах два мученика. Словно одна казнь на двоих.       А Грушницкий свято верит, хоть и наврал мне про свою безбожность. Мы обманули друг друга. И я чувствую, что Грушницкий тоже это понимает. Он стыдливо опускает глаза в пол, и прекрасно понимает, что во всём вина только его, потому как я не сделал ни шагу самостоятельно, лишь подчинился его желанию. За исступлением непременно следует боль и муки. Всегда. Нельзя не платить за счастье. У Грушницкого вид, будто он проснулся с похмельем и сейчас выслушивает, что натворил во время попойки. А ведь любовь и впрямь порою пьянит. Мне ли не знать. — Смертный грех, противозаконный, — сдавленным голосом шепчет он. — Да. И если об этом кто-то узнает, то тебя разжалуют, не успев возвести в офицеры, и нас обоих заключат в камеру, — сухо говорю я.        Я вижу, как в нём борется вера в Бога и вера в то, что я люблю его. Грушницкий подходит к креслу, и садится на мои колени, цепляясь пальцами за плечи. Такую наглость позволяли себе разве что совсем уж отчаянные девушки. Его психика опять становится прозрачной. Одно моё слово или жест, и он разрыдается. Я положил ему руку на волосы, и он в ответ уткнулся носом в мою шею и начал плакаться о своей жизни. Что же, сквозь всхлипы узнаю про его детство и отрочество. Сомневаюсь, что рассказы про жестокого отца и бессердечную мать правдивы хоть на половину, и бедные родители просто пытались воспитать из сына что-то путное. Но я внимательно слушаю его, путая пальцы в чёрных кудрях. Между детством Грушницкого и его настоящим характером можно найти много параллелей. Пожалуй, так со всеми людьми. Закон жизни — ребёнок мало чем отличается от взрослого, разве что последний просто чуть выше и сильнее. Закончив свою истерику, Грушницкий поднимает на меня взгляд, и говорит с придыханием, но в этом нет ни капли напускного драматизма: — Гриша, даже если ты сейчас пойдёшь, и донёсешь на меня, то я даже не буду тебя останавливать. Я готов вечность просидеть в карцере ради тебя. Только люби меня в ответ, пожалуйста.        Я сжимаю его рёбра. Какая странная просьба. Насильно мил не будешь, хочу сказать ему я, да только понимаю, что всю жизнь этим только и занимался. Я даже не знаю, что отвечать, и просто прижимаю его к груди. Грушницкий в моих объятьях засыпает, как младенец. Осторожно перекладываю его на кровать. Слишком много произошло за эту ночь.        Я думаю, что точно не засну, но вскоре всё же проваливаюсь в беспокойный сон, полулёжа в кресле. Просыпаюсь посреди ночи. Около окна на коленях стоит Грушницкий и молится. Не посмеет он каяться за это, как же.       Я ощущаю к нему привязанность, и от этого мне хочется как минимум вскрыть себе горло. Он раскрыл мне свою душу, свою боль, и это стало так же теперь и моей душой и болью. Именно поэтому я и чувствую к нему теперь привязанность. Во мне играет совесть, и я почти уверен, что наутро не смогу просто отправить его домой и разбить ему сердце, сказать, что Грушницкий мне безразличен, как минимум потому, что это неправда. Он слишком искренне открывался мне, был слишком настоящим, и этим меня очаровал полностью. Никогда не мог подумать, что привяжусь к тому, кто сидит на моих коленях и изливает душу. Я вдруг чувствую, что он сможет меня понять, но быстро отбрасываю эту мысль. Да, в некоторых его словах я нахожу себя. Но сомневаюсь, что это от нашей личностной схожести. Скорее, от того, что мы люди одного сословия и поколения. Или потому что мы просто оба представители рода человеческого.       Рода человеческого, созданного по образу и подобию Божьему.