Безбожие

      Бурная неделя протекла с того дня. Я всё же познакомился с княжной. Прелестная девчонка. Ещё более прелестно было то, с какой ревностью на нас глядел Грушницкий, пока я кружил Мери в вихре мазурки. Я сотню раз уже успел поддеть его по поводу того, что он так неудачно влюблён в неё, но Грушницкий всё это отрицал с невероятной пылкостью. Он теперь вообще от меня не отставал, словно тень. Если бы Грушницкий тратил столько сил на то, чтобы понравится княжне, а не отвести меня от неё, то они давно бы уже сыграли свадьбу. Ревнующий человек всегда есть смешной человек, особенно, если ревность его направлена к той, которая к нему вообще никак не привязана.       Мери мне недавно призналась, что Грушницкий ей не слишком-то интересен. Намёками, естественно. Женщины не умеют говорить прямо, и некоторые мужчины перенимают эту дурную привычку. Теми же намёками я пытался передать эту мысль Грушницкому. Зачем? То-ли, чтобы оскорбить его, то-ли, чтобы увидеть, как он сердится, я уж сам и не знаю. Но, он, видно, ничего не понял, и до сих пор думает, что приятен Мери, потому что она в начале их знакомства была к нему благосклонна. Дурак. Люди всегда благосклонны по началу, особенно к тем, кто им безразличен. Таковы уж правила приличия.       Хотя, была с Грушницким ещё одна интересная деталь: на разглагольствованиях о греховности молодёжи он не закончил, и всё чаще поднимал темы Бога. Довольно щекотливая вещь. Некоторые его мысли можно было подогнать под безбожие, но Грушницкий вовсе не боялся, что я донесу на него. — Я вот одного не пойму — если Бог есть, и Бог милостив ко всем, то отчего умирают в муках женщины и дети? Отчего существуют неизлечимые болезни и войны?       Мы опять сидим в моей комнате. Почти уже ночь. Грушницкий опять пришёл сюда под неведомым предлогом. Опять я сижу в кресле, а рядом расхаживает он и выдаёт все свои мысли. И опять у меня не поворачивается язык его выгнать. — Божественный замысел непостижим, — тихо отвечаю я, и Грушницкий продолжает роптать на Бога, не встречая никаких преград с моей стороны.       Может, Бог не милостив вовсе. Зачем было создавать мир и людей в нём? Бог создал человека по своему образу и подобию. Человек эгоистичен и корыстен. Значит ли это, что Бог создал мир лишь из скуки? Так, просто понаблюдать за развитием судеб и посмеяться над горестями людей. Может, быть всемогущим невероятно тоскливо, и существует лишь одна отрада — наблюдать за немощными людьми. Был бы я Богом, поступил бы я по-другому?       Я высказываю свои мысли (кроме последней), скорее случайно, бормочу себе их под нос. Грушницкий тут же подскакивает, глядя мне в глаза. — Что ты сказал? — с придыханием переспрашивает он. — Бог эгоистичен и корыстен, — повторяюсь я.       Грушницкий хватает меня за руки, и с такой надеждой и радостью смотрит на меня, будто ещё чуть-чуть, и он кинется мне на шею, называя своим самым верным другом. — Ты! Ты такой же, как я! — восторженно говорит он. — Какой ещё? — Тоже безбожник!       Мне на ум приходит недавний случай, точь-в-точь похожий на этот, только наоборот. Я щурю глаза, и коротко, лаконично говорю: — Что? — Ты тоже не веришь в Бога! А я с недавних пор так согрешил, что верить мне никак нельзя, я… Я… А, впрочем, неважно, — не похоже, чтобы последней фразой он решил распалить моё любопытство, наоборот, стушевался и затих. — Грушницкий, ты в своём уме сейчас? — я прикладываю ему руку ко лбу. Жара нет. — Ты приходишь ко мне без предупреждения, мелешь какую-то чепуху, а потом кричишь, что ты безбожник, и ещё меня под это хочешь увязать, а я, к твоему сведению, в Бога верую. У тебя всё хорошо? — я спрашиваю это как упрёк, но он, очевидно, воспринимает как искреннюю дружескую заботу. — Всё в порядке, да, конечно, — он хлопает глазами и учащенно дышит. Грушницкий продолжает романтичным шёпотом, — Печорин… Гриша, знаешь, ты, пожалуй, мой самый лучший друг за всю мою жизнь. Меня, кажется, никто так не понимал, как ты.       Он смотрит мне в глаза самым невинным и чистым взглядом, какой только способен выдать. А потом резко припадает губами к моим кистям. Я тут же его отпихиваю и вскакиваю с кресла. — Я тебе очень сочувствую, если ты решил во мне поискать своего лучшего друга. Пойди прочь, иначе я на тебя донесу.       Грушницкого трясёт. Он виновато смотрит на меня и уходит, спросив напоследок, может ли он прийти завтра. Я слишком зол, чтобы ответить ему. На руках чувствуется жжение, будто их опалили огнём. Мерзость.       Что у него за грех-то, в конце концов. Мне, к своей же досаде, становится страсть как интересно. Возможно, стоит отложить хлопоты с Мери, зажать Грушницкого в углу и, наконец, дать ему возможность мне покаяться. Не могу спокойно жить.

***

      Спустя несколько дней Грушницкий является ко мне. Опять. Слава Богу, с ним приходит Вернер. Я надеюсь, присутствие доктора не даст Грушницкому опять вести себя так странно, как в прошлый раз. — Меня произвели в офицеры! — восклицает он с гордостью.       Я рассаживаю гостей в кресла и наливаю им вина. Вернер насмешливо хмыкает. — И что тут радоваться? Вы в шинели были чем-то особенным, эдакой диковинкой. А сейчас что? Все в мундирах ходят, вы с ними и сольётесь. — А я всё же считаю, что эполеты мне страсть как пойдут, — мечтательно заявляет Грушницкий. — О, я надеюсь, княжна уже в курсе о вашем повышении, и очень рада этой новости, — зло подшучиваю я над ним. Мы с Вернером смеёмся. — Да что вы так злы, негодяи, — обижается новоявленный офицер. — Я вообще постараюсь княжне на глаза не попадаться, покамест мундир не сошьют. Хочу её удивить на балу.       Мы просидели до вечера, болтая о всякой светской чепухе. Грушницкий не сводил с меня глаз. Было как-то неуютно под его взором. Наконец, когда солнце уже подошло к закату, Вернер встал и начал прощаться. — Пора, как говорится, и честь знать. Грушницкий, вы не пойдёте к провалу, как уже сказали. А вы, Печорин? — Не знаю, может и подойду вскоре. Надо гостей сперва выпроводить, — с угрюмой иронией сказал я. Грушницкий и ухом не повёл.       Как только доктор вышел из комнаты и закрылась дверь, я повернулся к Грушницкому. — Ну? — Чего? — удивился он. — Ты уходить собираешься?       Грушницкий запротивился, делая вид, что вообще не понимает, зачем ему уходить. Он быстро затараторил какую-то речь о негостеприимстве, упомянув Содомский грех. Я поглядел в окно. Солнце уж зашло за горы, тонкой короной обрамляя верхушки хребтов. Я понял, что идти к провалу уже поздно, и тяжело упал в кресло рядом с юнкером… Офицером! Значит, придётся вместо княжны раскрыть тайну Грушницкого. — Ну? — Что опять «ну»? Ну да ну, я лошадь, что-ли? — всполыхнул Грушницкий.       Я понял, что напором из него слов не вытащить. Надо действовать мягко и деликатно, по возможности повторяя его манеры. В комнате воцарил полумрак. Удивительно, как быстро темнеет летом. Мы несколько минут сидели молча. — Слушай, ты извини меня уж, что я вчера тебя оттолкнул. Я ж не со зла, от неожиданности, понимаешь? — начинаю стелить я.       Грушницкий подаётся ко мне всем корпусом, зачарованно глядя на меня. От такого взгляда, наверное, любая дама в него влюбится. Что-то я не видел, чтобы на кого-то другого он смотрел с такой же нежностью, как на меня сейчас. Становится даже приятно, как минимум, от самого факта, что на меня можно так смотреть. — Мне, конечно, приятно, что ты считаешь меня своим другом, даже не представляешь как, — Бог ты мой, неужто я такое говорю, пусть и в ложь? Ай, да как я хорош в обмане! — Ты мне можешь открыться решительно во всём, что тебя волнует.       Мальчишка робко улыбается. Я не могу его называть мужчиной, или хотя бы юношей, особенно сейчас. Я чувствую и вижу, что его психика сейчас крайне прозрачна, и мне достаточно всего одного слова или жеста, чтобы он выдал мне абсолютно все секреты, что лежат на душе. Я тянусь к нему и беру за руку. На его глазах блестят слезинки. Если его признание не будет стоить того, чтобы я пропустил встречу с Мери и выслушал его слёзы, то, наверное, выпью яду. — Ты как дракон из средневековых легенд. С тобой просто рядом стоишь, уже жарко, а если полюбить, то вообще будто в кипятке умыться, — говорит он мне дрожащим голосом.       Я молчу. Я предполагаю, что он клонит к Мери, но перебивать его не смею, вдруг опять скажу что-то не то. — Я страшно согрешил, когда влюбился, — и тут в моей голове начинает складываться картина, но я неверующе смотрю на Грушницкого. Он сглатывает ком в горле и шепчет мне на ухо: — Гриша, я тебя люблю.