Проводи меня до рая

Меня бросили в мрачное подземелье,  откуда несчастному смертнику путь только один - на виселицу или костёр, если только он не умрет прямо тут - от горя и истощения. Стражники ушли, закрыв за собой тяжёлую железную дверь, оставили меня одну, и я очутилась в темноте, погребенная, закопанная, замурованная.  Кругом царила тьма и холод смерти. Ни одно дуновение ветерка не шевелило моих волос, ни один человеческий звук не касался моего слуха, ни один луч света не достигал моих глаз. Разбитая, раздавленная цепями, сидя возле кружки с водой и куском хлеба, на охапке соломы, в луже воды, образовавшейся из капель, стекавших со стен тюрьмы, без движения, почти без дыхания, — я чувствовала себя заживо погребенной. Клод, солнце, полдень, свобода, улицы Парижа, пляски при рукоплесканиях, сладостные мечты о возлюбленном, которые дарили мне неземное наслаждение и одновременно адскую муку; затем нападение Феба, кинжал, кровь, пытка, виселица — все это еще мелькало в моей голове,  как сладкий сон, внезапно превратившийся в уродливый кошмар. Но это были уже лишь смутные и ужасные образы, терявшиеся во мраке, тихие отдаленные звуки, раздававшиеся там, наверху, на земле, и не достигавшие уже глубины, где была я заточена. Добрый Пьер, Джали, обожаемый Клод, милый дядя Анхель, суровый король Клопен,  -  все, кто был частью моей прежней жизни, остались далеко позади. И я их никогда больше не увижу... От этой мысли я разрыдалась - так все это было невыносимо! Тогда я уносилась мыслями в табор, где прошло моё детство,  с песнями, плясками и путешествиями, пока мы не приехали в этот проклятый Париж... Я вспомнала,  как матушка Гитана предсказала мне перед смертью,  что меня ждёт большое счастье и великая любовь... В одном моя воспитательница оказалась права - меня постигла великая любовь,  но то было не счастье, а тяжкая кара, жестокая насмешка Судьбы. Любовь,  из-за которой я здесь оказалась.  Из-за которой я должна умереть... в 16 лет... Ты - жизнь моя, Клод Фролло! Но ты и гибель моя! Смерть в 16 - это жестоко. А я столько ещё не успела... Самое главное,  найти маму. А ведь Гитана уверенно говорила,  что я её непременно найду... Как Гитана могла так ошибиться?! Теперь меня убьют, а мама даже не сможет со мной попрощаться, оплакать... Мама, прости меня... Подумав о матери, которую я никогда не знала, я позвала её вслух, но она была слишком далеко,  чтобы меня услышать... Тогда я начала горячо молиться христианскому Богу,  в Которого никогда не верила,  ведь, кроме Него, у меня никого не осталось. Я горько жаловалась Богу на все, потому что только с Ним я могла говорить,  только Он мог меня выслушать! *** Но так было первое время. А потом моё состояние стало ещё страшнее.  В этой ужасной темнице  не было не только часов, но и окна, по которому я  могла бы судить, день сейчас, или ночь, солнце в небе или луна... Нигде ни светильника, ни отдушины. У меня не было окон, поэтому темнота была равномерной и постоянной. Вначале я пробовала считать минуты по падающим каплям воды, но это меня скоро утомило, поэтому я довольно быстро потеряла всякий счёт времени.  Оно просто застыло, став ледяной, мрачной Вечностью. С той поры у меня постепенно началось то страшное состояние, когда я не бодрствовала, но и не спала. Со своим несчастием, в этом склепе, я уже не была в состоянии отличить бодрствование от сна, сновидение от действительности, день от ночи. Все смешивалось, дробилось, расплывалось, носилось в мыслях в каком-то тумане. Я уже не чувствовала, не сознавала, не думала, разве только грезила. Я не могла уже ни плакать, ни страдать, ни молиться. Никогда еще живое существо не стояло так близко к небытию. В таком оцепенении, застывшая от холода, окаменевшая, я едва слышала 2 или 3 раза стук открывавшегося где-то над моей головой люка, через который не проникало даже ни единого луча света, но через который чья-то рука бросала мне корку черного хлеба. Это периодическое появление тюремщика было единственным моим общением с людьми. Один только звук невольно занимал мой слух. Над моей головой сырость просачивалась через заплесневевший камень свода, и через ровные промежутки времени с него падали капля за каплей. Я бессознательно слушала шум, производимый этой каплей при падении в лужу возле моей подстилки. Эта падающая капля была единственным движением вокруг, единственными часами, указывавшими течение времени, единственным звуком из всех звуков, раздававшихся на поверхности земли. В довершение всего я часто чувствовала, как что-то холодное пробегает у меня по руке или ноге среди этой зловонной темноты, и вздрагивала. Я их не видела, но, наверное, это были крысы... Сколько времени пробыла я в этом каземате, я уже и не знала. Я с ужасом ощущала, что с каждым моментом моя память стирается без следа, и я начинаю забывать все, даже Клода... Он казался мне сном, призраком, игрой воображения... Я уже начинала забывать, что именно из-за него и погибаю... Да и сам смертный приговор, казалось, был зачитан вовсе не мне, а кому-то другому. Одно я помнила чётко. Однажды за мной придёт палач, чтобы меня убить, но я уже не боялась смерти, она казалась мне избавлением. Моё тело уже устало мёрзнуть и пребывать в неудобном положении. Иногда я ползала по соломе, иногда - сидела на ступеньках, иногда- стояла, прижавшись к холодной каменной стене. Но все это было чисто машинально... Вероятно, эти тюрьмы нарочно устроены так, чтобы смертник шёл на собственную казнь, как на праздник. Ведь он оказывался убитым ещё задолго до того, как на его шее затянется петля палача...