Солдат и Инфанта

Я хотел побыть один, осмыслить произошедшее, подвести итоги и постараться сделать хоть какие-нибудь выводы, но мои коллеги были иного мнения. Как любые нормальные бесы, персонал поместья суеверно и нерушимо верил в то, что нашей рогатой братии нужно держаться вместе в любое время, и что трудности с неудачами становятся меньше, если их разделить с другом. Говоря проще, моя вполне серьёзная просьба оставить меня один на один против следов погрома и собственных мыслей была принята за неудачную шутку из уст усталого бармена.   Всё же, есть что-то необычное в устранении последствий весёлых вечеров - ещё недавно здесь, рука об руку, лилась водка и кровь, вдоль потолка клубился зелёный от освещения табачный дым кальянов, сигар и сигарет, и, как в отражении, на полу клубились спотыкающиеся пьяные гости, уже давно позабывшие и цель визита, и цель своей жизни, заменив её более понятной и зажатой в своей основной руке. Спёртый, кислый воздух с большой неохотой уползает сквозь открытые настежь окна всем своим жирным, ощутимым телом, и с таким же нежеланием на его места приходит аромат ночной росы и цветов из приусадебного сада, кажущийся потусторонним и нереальным.   Осторожно шагая по полу через одинаково тёмные лужи вина, соусов и крови, и собирая с пола осколки посуды и стекла в плотный мусорный мешок, я как-то не очень искренно зачем-то переубеждал самого себя, что мне не о чем беспокоиться, что я вполне вписываюсь в коллектив и на роль друга Стеллы, и что нет никаких причин волноваться о следующем возможном разговоре со Столасом. Шагавший следом за мной Мурев бодро размахивал шваброй, превращая чёрные и похожие на смолу липкие разводы в бледно-розовую грязь, а потом - возвращал элементам мозаики пола их настоящий цвет: слоновая кость и золото. Горничные сновали по залу тёмными тенями, ловко сметая мусор и смахивая огромные пятна с такой небрежностью, словно те только и ждали, чтобы их поскорее убрали со стен и столов как можно скорее.   Поздняя ночь стремительно перетекала в раннее утро, мягко-серая ленивая лунная сфера проплыла к воображаемой линии горизонта, и кисть рассветных мазков уже пощекотала её нижний краешек, не забыв при этом сбрызнуть винными тонами перистые ленты облаков, сулящих хорошую погоду. Итого, когда часы показали пятнадцать минут четвёртого, главный зал снова был готов принимать гостей, при этом больше напоминая похмелившегося хронического алкоголика: вроде бы не пьян, а всё-таки немного разит спиртом и подорванным здоровьем, но на первый взгляд всё кажется нормальным.     Закончив с уборкой и мытьём, я разлил по чистым кружкам остатки холодного чая и кофе, все уцелевшие в потасовке блюда оставил как есть, а после недолгих раздумий откупорил бутылку газированного вина и разлил золотистый нектар по стаканам. Для усталых и голодных слуг такое пиршество казалось чем-то особенным, и к их чести, никто из окружающих не припомнил мне моё обещание разделить чаевые.   - Итого, выходит по тринадцать тысяч с небольшим на нос, - объявил я, перевернув банку с наличными прямо на барную стойку, и разделяя деньги на примерно равные доли с манерами опытного крупье, разве что вместо «кочерги» для фишек я работал собственным ножом.   Каждый из персонала принял деньги по-своему: Домино просто сгребла свой процент в карман передника, Вигория внимательно пересчитала монеты на два раза, Перулла всё ещё неверяще таращила глаза, а измученные заботами Мурев и Заглитта так и уснули на барных стульях, и даже шелест купюр достоинством в их зарплату за несколько лет не смог потревожить их крепкий и здоровый сон.   - Что будешь делать с таким гонораром? - шутливо поинтересовался Игбус, толкнув локтем Эбриха. - Надеюсь, не промотаешь всё в одном месте? - Родителям отправлю, всё до цента, - неожиданно серьёзно отозвался посыльный, завернув всю сумму в бумажное полотенце и завязав края узелком. - Ну, и напишу всё как есть. Авось простят. - Простят конечно, - уверенно отозвался механик, прежде чем перевести свой взгляд на меня. - А ты молоток, Лурам, не сдрейфил. Уж я-то старый, а всё равно поджилки задрожали, когда тебя допрашивали!   Я налил себе ещё рюмку прозрачного персикового шнапса, размеренно и неспешно втянул в себя жирную, почти что олеиновую душистую жидкость, равномерно размазал языком по дёснам и нёбу пикантную крепость спирта и всё ещё свежих, согретых адским солнцем плодов, точно так же неторопливо проглотил, наслаждаясь приятным алкогольным жжением, деликатно выдыхаю спиртовые пары себе через правое плечо и, со всей присущей бармену скромностью, улыбаюсь Игбусу.   - Пустяки. Зато вы теперь никому и ничего не должны.   - А ты правда сжёг те листы? Все до единого? - осторожно спросила Белрана. Когда я коротко кивнул, бесовка с облегчением выдохнула, приложив руку к своему сердцу. - Хвала Тьме!   - Будет тебе, - хмыкнула Домино, подхватив на руки сопящую Заглитту с небрежной лёгкостью. - Парня благодари, а не какую-то там Тьму. Расходиться давайте, хотя бы с часик поспать да помечтать, что с такими деньгами делать. Эх, рвануть куда-нибудь кости погреть, так ведь вы с голодухи помрёте без меня-то! А куда ты, Лурам, поедешь отдыхать?   Я задумался - самые невинные вопросы способны выбить почву у меня из-под копыт. Мне совершенно нетрудно рассказать о тридцати восьми способах прикоснуться к материи Кадата и как правильно направлять мысли для открытия Конфигурации Скорби, но при этом я не представляю, что можно делать в обычном адском живом мире за пределами барной стойки и работы.   - Пока не знаю, -  я ответил коротко и сухо. Думать на приятные отвлечённые темы и, тем более, говорить о них не хотелось, и повариха это почувствовала, но не стала расспрашивать и приняла мой ответ как что-то разумное или только сделала вид. Игбус тоже не очень-то был доволен моим ответом, но не стал надавливать, а лишь спросил нужна ли помощь со спящим Муревом.   Я отказался, механик вздохнул, ещё немного поиграл со мной в гляделки, но всё же ушёл, а вслед за ним ушли и остальные. Белрана задержалась на секунду, чтобы приобнять меня в знак благодарности и вздрогнуть, когда я так же мягко и вежливо обнял её одной рукой в ответ. Обладательница роскошной косы не была первой женщиной в моей жизни, которая попадалась на ловушку собственной эмоциональности - от меня всегда приятно пахло, и моё лицо всегда было выбрито, но вот тело было не самым лучшим объектом для обнимания: с таким же успехом можно было обнимать старый деревянный манекен из какого-нибудь секонд-хенда или школы рисования, предварительно обмотав его медной проволокой в несколько слоёв.   «Ты честно разделил деньги, которые не очень-то тебе и нужны. А вот от нужной еды ты отказался и не съел ни крошки.»   Вигория поступила чуточку разумнее, быстро, но ощутимо чмокнув меня в щёку, после чего одарила меня тёплым взглядом, улыбнулась и поспешила удалиться прежде, чем я бы успел что-нибудь придумать или переосмыслить свои взгляды.   «Ей лишь чуть больше двадцати и ей не хватает жизненного опыта. Иначе бы она увидела какой же ты грязный кобель и оттолкнула тебя прочь как мерзкую жабу или гадюку».   Например, перестать смешивать себя с грязью, постараться принять совершенные в прошлом ошибки и пригласить эту бесовку с блестящими глазами и открытым лбом на стаканчик холодного кофе и ещё одну «Ириску». К лучшему и худшему, этого не случилось - не хотелось бы выдавать такой хорошенькой бесовочке, способной сделать счастливым любого мужчину до гробовой доски, жалкую роль временного наполнителя для моей души.   «Души уродливого сатира. Сколько женщин прошли через твои руки, а? Можешь вспомнить?! Ну да, куда там... грязная шлюха в мужском теле».   Голос рассудка напомнил, что я вовсе не такой уж и плохой, каким хотел казаться самому себе, но чувство самоедства могло похвастаться лужёными связками, и потому кричало громче. Оно и неудивительно, ведь как долго ты был изолирован от самых обычных и нормальных девушек и женщин, предпочитая размеренной и спокойной жизни с допустимыми проблемами и погрешностями тех, кто были тяжко больны, в том числе и мной. Да, я совсем позабыл про такую заботливую и эссенциально нужную прослойку заурядной прекрасной половины Преисподней в самом лучшем смысле этого слова и без всякого негативного значения.   Такая порода девушек - самая распространённая и частая и потому несправедливо обделённая вниманием. Да, у той же Вигории не было таких же гипнотических зелёных глаз и отточенного до совершенства знания древней любовной науки «Дзёдзюцу» как у госпожи О’Муро; её тело не пахло исключительно дорогими духами «Последний рассвет» и мертвецкой чистотой носферату, а короткая, почти что пажеская стрижка с чуть вьющимися кончиками угольно-чёрных волос едва ли могла тягаться с тяжёлыми прядками Гретты, больше похожими на огромный водопад иного мира вне пространства и времени, без обрывов, уступов и дна.   Но тому, чьё сердце не успело перенасытиться крайностями и окончательно умереть, достаточно и одного мимолётного взгляда, чтобы эта скромная бесовка затмила собой всех моих бывших женщин вместе взятых, и эта красота будет лишь усиливаться и настаиваться с каждым прожитым годом совместной жизни, и я могу лишь с чистой душой окрестить будущего избранника Вигории «счастливым подонком», не вкладывая в эти бранные слова ничего, кроме белой зависти и гордости за такой выбор, который был изначально обречён лишь на удачу.   А самая главная ценность таких женщин - это искренность. Они одинаково ловко и споро будут штопать подранные рубашки и раскроенные в драке головы, способны равноценно звонко хохотать и столь же звонко влепить пощёчину за сальный анекдот, не струсят вырвать тебя из-под освященных вострых пик батальона Экзорцистов и при этом с громким визгом прыгнут тебе на руки при виде шмыгнувшей по полу мышки, а миска пряного до мокрых глаз и жирного «до стоячей ложки» супа из её рук покажется вкуснее и изысканнее любого блюда, вышедшего из-под рук всех поваров при королевской кухне.   «Больных лучше держать в изоляции, Лурам. Ты же не хочешь её заразить чем-то похуже сифилиса, верно?»   Наверное, я просто устал за такой непростой вечер - ещё прибавить к этому претворение в жизнь непростого плана, уклонение от чёрных крыльев смерти и выполнение сразу нескольких данных обещаний: успешно сработал миллион с небольшим для Стеллы, обеспечил встречу Октавии и Саргона с последующим самым благоприятным развитием событий и уничтожил компромат в тайнике Бартоломью, тем самым сбив рабские ошейники одним взмахом руки и одним литром коктейля из виноградной водки-граппы с керосином. Сейчас я просто пойду отдыхать, насколько это возможно, но сначала - позаботиться о братьях меньших.   Мурев даже не проснулся, когда я взял его на руки и донёс до кровати. Лишь когда я усадил бесёнка, тот приоткрыл один глаз как заспанный зверёк, как-то интуитивно расшнуровал корсет и расстегнул рубашку - на большее сил у него не хватило, да и глаза закрылись обратно под весом век. Я лишь с ласковой улыбкой посмотрел на умаявшегося парнишку, помог Муреву опуститься всем телом на кровать, выпрямил ему копыта и накрыл до плеч одеялом. Пусть спит в одежде, всё равно завтра переменять бельё.   Я уже начал оценивающе рассматривать тёмные углы своего логова в качестве койко-места для себя самого, как вдруг бесёнок неожиданно захныкал, сморщил глаза и сжался комочком - оно и неудивительно, столько новых событий за один короткий вечер.   - Мама, мама, мамочка, - жалобно бормотал Мурев сквозь сон, тонко всхлипывая, вздрагивая плечами и перебирая копытами под собой, пытаясь бежать за невидимым, почти что забытым детским образом самого близкого существа.   И, несмотря на весь свой жизненный опыт, несмотря на все пинки и затрещины, которыми жизнь награждала меня заслуженно и за просто так, наперекор презрению к собственному благополучию и стремлению к самопожертвованию в нездоровом желании расквитаться с призраками прошлого и доказать, что пытки не сломили меня, а лишь сделали ещё сильнее, я нисколько не утратил самого главного мужского желания - защищать и оберегать.   - Всё хорошо, сынок, всё хорошо. Я здесь, - говорю я, и сам удивляюсь новым интонациям в собственном голосе. Мой голос защитника всегда наполнен яростным криком, поднимающим солдат в самоубийственный прорыв за собой, даже если он захлебнётся от первой же выпущенной пули. Сейчас же эти слова какие-то непривычно смиренные, скорбные, и одновременно полные жизни и тепла. Более того, я почувствовал страх Мурева, словно свой собственный, а когда моя рука легла на белые волосы бесёнка, тот тихо прокурлыкал сквозь сон что-то благодарное, и страх сменился чувством спокойствия и защищенности вместе с ровностью дыхания.   «Сынок? Сынок?! Тьма, как же ты жалок! Ты что, серьёзно думаешь, что сможешь стать отцом?!»   Испугавшись самого себя, я отдёрнул руку от волос безмятежно сопящего Мурева, вцепился себе в затылок пальцами, словно защищался от затрещины, которую мне может выписать сама судьба. Не дождавшись подзатыльника, я убрал руку вдоль своего тела и нашарил более знакомый предмет - портсигар. С этим можно работать, расстелить дымовую завесу от страшных, новых ощущений, укрыться от всего этого, выстроить вокруг себя стену из пахнущей вишней и коньяком мглы, которая закроет меня от окружающих - или, лучше, окружающих от меня.   Истратив последние монеты заботы, чтобы поправить одеяло Муреву и бесшумно прикрыть дверь, я с нездоровой жадностью закурил сигариллу, едва ли не швырнул в стену хрустальную рюмку, неспособную утолить мою жажду забвения, и налил себе полный гранёный стакан шнапса. Перебросив языком сигарку в уголок рта, я откинул голову назад и в два огромных, диких, почти что свинских глотка осушил стакан, чтобы тотчас же наполнить его заново и опустошить наполовину.   «Ну вот, а ещё говорят, что среди бесов нет дворян. Почётный кавалер ордена Зелёного Змия, медали Виноградной Лозы, креста Запоя и подвязки с женского чулка. Ха-ха, это шутка. Смешная шутка».   Я ненавидел и любил алкоголь даже не из-за его страшного, скучного и бесповоротного безумия, способного послужить спичкой для фитиля как самого храброго, так и самого мерзостного из поступков, но из-за его умения превращать разум в старинный фонарь с единственным стеклом, помутневшем от копоти, и оттого способным ронять свой свет лишь на приятные события ностальгического прошлого, которые казались ещё ярче и значимее, чем они есть на самом деле: на работу в «Капризном Сфинксе», на откладываемые деньги в конверт каждый вечер, на мысли о любимой девушке, о нерушимой крепости военного братства. Я, наверное, и не понимал, как я был тогда счастлив и что не было более счастливых времён, чем раньше.   Если уж и напиться - то хотя бы ради чего-то хорошего. Прокравшись мимо Мурева, чтобы не разбудить забавно храпящего бесёнка, я достал из шкатулки заламинированную фотографию и военный берет из чёрного фетра. Фотокарточку я прижал между пепельницей и ещё одним стаканом, после чего накрыл стакан полинявшим от времени головным убором с потускневшей круглой кокардой, закурил новую сигариллу, положил её фильтром к навсегда застывшим силуэтам на снимке и поднял наполовину допитый стакан шнапса в последнем прощании с братьями по оружию.   Фотография, хоть и была сделана восемь лет назад на фронте, почти на самой передовой, на ней не было ни засохшей крови, ни обгоревших краёв, ни сгибов с заломами. Семеро бесов, первое штурмовое отделение батальона «Дети Уробороса»: бесстрашные, всегда готовые к бою, дерзко смотрящие в лицо смерти, молот адской армии - ворваться, вцепиться в землю и держаться столько, сколько потребуется.   «Гранату по полу кати, а не швыряй! Обратно же отскочит!» «Я захожу первым, падаю на пол. Заходите следом за мной.» «Каждый работает по своему сектору. Сначала себе дорогу расчисти, иначе и себя, и друга похоронишь.» «Нож кистью кидай, кистью. Вот так, сподтяжка, снизу вверх, без размаха и раздумий. Долго целиться будешь - точно промажешь.» «Нет, Ургаф, в карты будем играть на интерес. Два раза уже проигравший цаплей стоял, на тритий раз уже не смешно!» «Парни, парни! Саргон трубит общий сбор и фотик нашёл! Всем срочно привести себя в порядок, цепляйте береты и вперёд фоткаться!»   Я отвернулся от фотографии, не в силах выдержать взгляды жёлтых глаз своих сопартийцев и самого себя. Неожиданно вспомнил редкие моменты мелких радостей, которые ценились ещё больше: байки о прошлой развесёлой жизни старого Шинкеля, похабные анекдоты Химлока, мои пересказы множества прочитанных книг, весёлые и печальные аккорды посеревшей от лимбовского песка гитары Шедди - по последнему я тосковал больше всего. Ведь ещё до войны мы так крепко и славно дружили, вместе работали и выручали друг друга по всяким мелочам, как я обещал ему роль крестника для нашего с Табукой первенца... И как жизнь вытекала сквозь его белые волосы, пока я выражал всю свою беспомощную отчаянную ярость одним дуэтом собственного крика и протяжной пулемётной очереди.   Снимок полароида, чёрный берет элитного штурмовика со значком-змеем и моё отражение в падающих на барную стойку беспомощных слёзах - мои единственные молчаливые свидетели этой печальной дани памяти. Я плакал, когда заживала спущенная палачами кожа на спине, но эти слёзы кардинально отличались от тех, которые выплёвывала, казалось, моя собственная душа: безвольная, застывшая, молчаливая скорбь, которая бес-сознательно связана с родной землёй, с родителями и сородичами, с радостями и печалями, каждую из которых у тебя собираются отнять навсегда, не дав даже возможности попрощаться.   Неспешно раскачивалось колесо прялки собственных прожитых событий, формируя полотно окружающей действительности, помноженной на количество выпитого и собственную усталость. Я даже не заметил, как напился достаточно, чтобы мне стало плохо - повороты головы вызывали судороги тошноты, зрение не успевало захватить картинку, а чернота в голове и в душе стремительно росла, вытесняя любые источники света и замещая их какими-то кошмарными, нереальными тенями, что могут быть рождены лишь собственным пьяным безумием.   - Вооооот таааааак, - тихое, сюсюкающее кряхтение принесло с собой запах Табуки, запах свежих яблок и чистоты. Владелец голоса вскрыл какой-то отдел моей памяти и выпустил воспоминания на свободу из тесной клетки, навевая столь далёкие и близкие образы счастливого прошлого, которое тут же оказалось похороненным под тяжёлыми гранитными плитами, когда рассудок объявил очевидную истину - здесь кто-то посторонний; сразу же, запах любимой женщины сменился смрадом гниющего мяса и мертвечины.   Я интуитивно закрыл спиной дверь в комнату, где спал Мурев, и завертел головой в поисках врага, прячущегося где-то в тёмных углах комнаты и моего пьяного разума.   - Надеюсь, что бар всё ещё открыт? - словно перебравший гость, сначала на стойку с сырым, влажным шлепком приземлились две розовые пухлые ладони, росшие из рукавов красно-белой полосатой сорочки, неестественно извиваясь по сторонам, обшарили тёмное, запятнанное коктейлями дерево. Пока я, неспособный шелохнуться, наблюдал за ними, над стойкой сначала показалась потёртая шляпа-канотье, а вслед за ней высунулись маленькие, хитрые глазки, широкий огромный нос и всё тот же искажённый лукавой лошадиной ухмылкой рот коммивояжера.   - Ну, наконец-то мы можем поговорить о деле, Лурам, - Эллиот, перебросив собственные ноги через голову, приземлился на столешницу по-лягушачьи и принялся разглядывать меня с пугающим дружелюбием. Гримаса зазывалы и продавца стала голодным оскалом. - Только, пожалуйста, никаких криков, это вредно для здоровья, особенно для здоровья окружающих. Я ещё крепче прижался спиной к двери и вцепился пальцами в старое дерево, ощущая от него пугающий холод, нахлынувший волной от ладоней до шеи. Сердце стучало неровно, неправильно, сбивчиво, но всё ещё упрямо работало, как привыкший к мельничному колесу старый осёл.   - А-а-а-а-а, - протянул Эллиот, скрипнув когтем по грани опустевшего стакана. - К тебе приходит понимание, Лурам. Прекрасная штука, лучше уж поздно, чем никогда, верно? Ты думал, что спасёшь своих друзей? Своих однополчан? А зачем ты им нужен? Тебя не должно быть на этой фотографии. Ты там лишний.   - Я везде лишний, - я даже не стал спорить, согласившись с каким-то муторным равнодушием. - Но и ты здесь лишний, Эллиот. Ты хотя бы понимаешь, что влез на запретную территорию? Едва ли ты настолько идиот, чтобы залезть прямо в поместье дворянской семьи лишь ради одной бесовской души. Следовательно, тебя здесь не должно быть. Ты мне лишь кажешься. У меня, должно быть, галлюцинации.   Коммивояжер, всё ещё находясь в полусидячем положении на барной стойке, повторил мои интонации с точной копийностью, но на этом сходства закончились. Демон не спешил со мной соглашаться.   - Однако, это значит лишь одно, Лурам. Ты сбрендил, чокнулся, слетел с катушек. Тебя бы в смирительную рубашку запаковать и в комнату с мягкими стенами, а потом - на операцию. Ло-бо-то-ми-я! Ах, прекрасно звучит, не правда ли?   Я продолжал смотреть на паясничество перекрестника с той же равнодушной тоской, глубокой и чистой как сказочное озеро хранительницы меча Экскалибура из детской сказки. За годы жизни, я научился разбирать эту эмоцию, ставшую повседневностью, на составные части - уверяю вас, тоска вовсе не однородная тягучая чёрная масса, какой её представляют. В ней сочетается и скорбь по чему-то навсегда ушедшему, и светлые мазки грусти о чём-то потерянном и мимолётный оттенок упущенного, и падение в бездонную яму спокойствие вдоль по стенам боли целого мироздания, к которым так легко прикоснуться одной лишь вытянутой рукой.   Я прожил рука об руку с тоской достаточно долго, чтобы она перестала сводить меня с ума и пожирать изнутри - тоска стала каким-то огромным пауком, который сидит в своей паутине в самом дальнем углу комнаты достаточно долгое время, чтобы стать чем-то естественным и даже создающим какой-то уют и комфорт.   - Нет, я не мог сойти с ума, - вся усталость, скопившаяся во мне за вечер, легла на тембр голоса, в одночасье ставший всё таким же тоскливым от вечной несправедливости окружающего мира. - Я просто... устал. Я просто устал от одиночества.   - Я понимаю, - мне показалось, что Эллиот в чём-то меня понимал или же просто искал новый повод, чтобы добиться желаемого. - Как будто внутри тебя погасла последняя искорка, которая делала тебя кем-то живым, кем-то... прежним? Как давно ты перестал узнавать себя в зеркале, Лурам?   В зеркале был кто-то чужой в моём собственном теле. Кто-то чужой в собственной изоляции, в собственной холодной злобе, в собственном отчаянном бессилии. Я боюсь того беса, который перестал быть мной самим.   - Но ты сам виноват, Лурам. Нет, не в смертях сослуживцев. Не в позоре, что ты навлёк на своих родителей. Та-бу-ка. Как ты думаешь, почему ты до сих пор не помнишь, что с ней случилось? А самое главное, - язык Эллиота обошёл пухлые губы, пока демон копался в мусорной корзине, выхваченной из-под стойки. По моей спине прошлась волна спазма, когда я услышал из чёрного мешка какой-то тихий скулёж. - Почему ты не помнишь лиц своих деток?   Бело-жёлтые клетки пола под копытами, казавшиеся в темноте чёрными и серыми, то очерчивались слишком резким контуром, то наоборот - перетекали друг в друга как кофе и сливки. Хныканье в мусорном пакете стало громче, когда Коммивояжер грубо выхватил оттуда маленький, блестящий комочек бесформенных бледно-красных мышц, покрытых липким пушком.   - Посмотрите-ка, ребятки! Должно быть, это абортированные плоды моей любимой невесты! - Эллиот так громко захохотал своей шутке, что должен был разбудить всё поместье. Почесав эмбриону подбородок с какой-то преувеличенной любовью, демон сцапал плод за мягкий, похожий на желе хвостик, свободной рукой выдвинул свою челюсть как лоток кассы, и, забросив жертву в ненасытную пасть, принялся громко жевать. - М-м-м-м, как же вкусно! Но, думаю, что ты и сам знаешь, Лурам. Или ты забыл клятвы, что давал на нечестивых шабашах? Вкушал нежную плоть и запивал её ароматной от специй кровью? Только вот, почему же ты позабыл о детях? Давай-ка я тебе напомню.   В отражении на вымытом полу, моё лицо больше походило на безжизненную маску красной смерти. Лицо Коммивояжера, издевательски нашёптывающего мне слова кошмарного бреда собственных подавленных воспоминаний, вновь напомнило мне об ухмыляющейся жестокой луне.   - Ты ведь бармен, так близок к алкоголю, только протяни руку! - надрывался саквояжник, цокая рюмками в издевательском тосте за упокой души. - Наверное, Табука упрекнула тебя, попалась под горячую руку, и ты толкнул её в пьяном угаре! И она летела как птица! Но падать не больно, проблема только с резким торможением в конце! И она приземлилась...   - Заткнись! - меня трясло от ужаса, я едва дышал, а Коммивояжер продолжал вещать правду. Правду, которую я наверняка просто забыл.   - Прямо на свой нежный беременный живот! Шлёпнулась как лягушка - шмяк и всё! Её глаза покраснели и выпучились! Рот раскрылся в крике боли! Или нет, - Эллиот сделал кульбит на полусогнутых ногах, как большой уродливый краб. - Тебе мешали дети! И когда Табуки не было дома... ты...   Я зажал уши руками, но голос саквояжника прошёл сквозь ладони.   - Ты... их... утопил... как... щенят.   Я попятился назад и уже нащупал копытом шашечку плитки, но не завершил шаг - не потому что я боялся упасть или потому что ожидал броска замершего Эллиота. Я чувствовал спиной, что сзади меня кто-то есть, и этот кто-то весь покрыт водой - слышно, как капли влаги бесшумно стекают по гладкой коже и тихими щелчками падают на пол с частотой в две десятых и три десятых секунды. Это кто-то маленький, насквозь промокший... и жалобно плачущий.   Изогнутый силуэт, больше похожий на беспомощно бьющегося лунатика, затянутого в смирительную рубашку и целиком зажитого в тесный мешок из кожи утопленника: синюшная, покрытая ссадинами и обескровленными царапинами - существо было неагрессивным. Более того, оно всем своим жалким видом молило меня о помощи, трепыхалось, как попавший в силки напуганный пустынный грызун-кусарик, и так же безумно боялось моих прикосновений.   - Папа, папа! В воде так холодно! Так темно и страшно! Мне больно, я хочу дышать!   Мне стало совсем плохо, временная паника стала страхом смерти, посторонние звуки и краски вокруг меня умерли. Я видел, как на экране, как мои собственные руки сжимают эту маленькую детскую головушку с ещё несформированными мягкими рожками и медленно опускают её под прозрачную, ледяную водную гладь.   - Ты плачешь над своими детьми, плачешь над своей Табукой, над которыми ты совершил самое мерзостное, что только видывал Ад! Но хуже всего то... что она не держит на тебя зла.   Невидимое щупальце подняло мой подбородок, заставляя смотреть на ужасное представление и дальше. Возникшее передо мной лицо было с трудом узнаваемо: впалые щёки как будто лежали прямо на костях челюстей, подтянутых тонкими бледными полосками губ, сквозь которые просвечивали два ряда призрачно-белых зубов, навсегда застывших в измученной улыбке любящей жены. Короткие чёрные волосы, словно струйки дыма множества сигарет, колыхались под дуновением невидимого ветра откуда-то из-под земли. Но страшнее всего были глаза - полностью белесые, без зрачков и радужки, но всё ещё ярко горящие безответной, собачьей, почти что волчьей любовью.   - Мой милый, мой хороший, мой прекрасный муж, - воркование Табуки звучало хриплым мяуканьем, каждое слово давалось ей через неимоверную боль. Я рухнул на колени и тихо взвыл, как раненая адская гончая, пока тонкие, похожие на веточки пальцы моей жены разглаживали кожу на моих щеках. Всё моё тело тряслось от горя и боли, едва слышный вой перешёл в истерический смех, перед глазами всё заволокло зеленоватым туманом, который лез в каждую пору моей кожи.   - Это я-то?   - Ты-ты, конечно же ты, - всё так же устало шептала Табука, чьи глаза делались ярче с каждой новой секундой, с каждым новым неровным ударом сердца. - Ни одна жена в мире не может так любить своего мужа, как я люблю тебя.   Мне стало совсем скверно, выпитый шнапс подкатил куда-то к горлу, привкус персиков и желудочного сока стал невыносим. Тело бесовки стало полупрозрачным и искрящимся, а тонкие пальчики, по которым прыгали мириады невидимых светлячков, во время очередного поглаживания прошли сквозь мою голову.   - Пожалуйста, не уходи! - слёзы залили мне глаза, я ничего не видел. Отчаянная попытка взять жену на руки больше походила на укачивание луча солнечного света. - Только не так!   Тело Табуки отплывало от меня к распахнутому большому окну навстречу уходящей луне упущенным воздушным шаром, пока я, не прекращая поскальзываться и буксовать на месте, сбивая ногти и копыта, пытался догнать её.   - Я обязательно поцелую наших деток за тебя...   - Табука! Пожалуйста, не уходи! Только не сейчас! Я не могу! Не хочу! Только не так!   В слепой панике и с колотящимся сердцем, я стремглав бросился к застывшей над подоконником Табуке, больше похожей на фрагмент витражной мозаики, присел на корточки и тут же резко выпрямился, выбрасывая вперёд всё своё тело.   Вот мои копыта прочно вонзились в белое дерево оконной рамы, оставляя на нём две зеркальные вмятины и тёмные отпечатки.   Вот я, шумно дыша и дрожа всем телом, вновь приседаю и взмахиваю руками как странная хищная птица. В моей голове нет страха, нет сожалений, нет сомнений, лишь упрямая вера в то, что следующим прыжком я достану ускользающий облик Табуки и схвачу её.   И всё будет хорошо.   Вот я подпрыгнул, вот ещё чуть-чуть...   Я лишь ощутил, как вокруг моей талии обвилось новое щупальце - горячее, шершавое и острое. Я хотел закричать, но не смог, и крик взорвался где-то в моей голове, оглушив и ослепив меня.   Затем перед глазами пролетел потолок зала и прозвучал гулкий звук удара об пол. Кто-то рядом закряхтел и застонал, отзываясь каким-то чрезмерно громким эхом от прохладного и тихого воздуха комнаты.   - А это что у вас за нежности? Игбус, ты что? Сдурел совсем на старости лет? - голос Домино пытался быть шутливым, но при этом сильно дрожал. Почему у неё дрожит голос? Ей страшно?   На моём пересохшем языке всё ещё вертелось имя Табуки, а вокруг меня - и в моей голове одновременно - гудел ревущий хор иерихонских труб. Я хотел, как всегда, резко сесть, но со мной произошло что-то совершенно из ряда вон: чьи-то невидимые руки просто выдернули пол из-под меня, вестибулярный аппарат перевернул зал перед глазами на два раза, а тело всё сильнее покрывалось холодным потом с каждой секундой осмысления произошедшего.   - Стар я уже для таких фокусов! - комната почему-то заговорила голосом Игбуса, при этом не забывая зачем-то излишне ворчать и почёсываться. - Хорошо, что почувствовал что-то неладное! Что, Лурам, за ночь не успел по балконам напрыгаться?!   - Может, водочки? - вопросительно пробубнила Домино.   - Не, ему сейчас водка только хуже сделает. Воды ему налей, самой обычной. Должна быть там, за баром!   При мыслях о холодной воде, комната замедлила свой ход, я смог перебраться на четвереньки, а потом и совсем встать. Стены, пол и потолок вернулись туда, где им и надлежало быть, так что я смог повернуться и увидеть сидящего на полу старого механика, держащегося за собственную поясницу и тихо охающего. Из-под старых очков Игбуса на меня смотрели перепуганные до полусмерти глаза.   - Лурам, ты чего творишь-то? - голос немолодого беса стал почти что плачущим. - Жить что ли надоело? Ты же не капризный  зажравшийся молокосос, которому внимания к себе захотелось! Хорошо хоть, что меня тревога заела! А если бы я не успел прийти, что тогда?! А как же Мурев? Стелла? Родители твои?   Смотреть в глаза бесу не было сил, так что я просто протянул руку, схватил Игбуса за запястье и помог ему встать на копыта.   - Я кричал? - даже на грани смерти я пёкся о впечатлении, которое я произведу на окружающих.   - Нет, не кричал... или пытался кричать, да только рот как рыбина открывал и воздух глотал, - Игбус выпрямился с тем же оханьем и причитанием. - Плакал ты страшно, Лурам, так только дети плакать умеют. Я так ревел, когда меня мать в приют сдавала.   - В приют? - зачем-то переспросил я. Механик поёжился.   - Ага, три года меня кормила-поила и на улицу выставляла, когда клиенты приходили. А на четвёртый год променяла сына на бутылку. А плакать начал, так возмущаться начала. Мол, скажи спасибо, что в приют, а то могла бы как кутёнка - камень на хвост да в речку... Домино, чего ты там копаешься, в самом-то деле?!   Вышедшая к нам навстречу Домино выглядела совсем иначе - в её лице не было грубости или вечного недовольства, ушла вечная ухмылка перекошенных губ с тонкими белыми полосами старых хирургических нитей. Из прямолинейной и угрюмой поварихи, способной выругаться тебе в лицо последними словами или попросту стукнуть поварёшкой между рогов, рослая бесовка стала какой-то задумчивой и даже печальной. Наверное, в её глазах впервые за долгое время появились слёзы и мечты, потому что Игбус тоже неожиданно замолчал.   - Лурам, - вслед за надрывным голосом Домино, мне навстречу выплыла протянутая фотография, необычайно осторожно зажатая в широких пальцах крепкой женской руки. - Ты... ты знал Химлока? Это ведь вы на фотографии, да?   Пока Химлок, тараща глаза, переводил взгляд с фотографии на меня и обратно, я пристально смотрел на лицо Домино, впервые политое слезами за долгие восемь лет ожидания и надежды на чудо. Врать не было смысла, сил и желания.   - Да, знал. Вместе воевали. Один батальон, один взвод... А ты, стало быть, та самая Домка?   Услышав это грубовато звучащее, но в то же время ласковое прозвище, Домино любовно прижала фотографию к груди и склонила голову, удерживая новые рыдания и оскалившись. В полумраке зала, иссиня-чёрные зубные протезы рослой поварихи казались частью изуродованного ударами рта. В этих железных зубах я и прочитал весь смысл жизни Домино: заботиться обо всех, но при этом о ней самой никто не позаботится.   - Это Химлок тебя так? - я лишь уточнил, зачем-то надеясь, что сейчас повариха ударит меня, и неприятный разговор закончится, но этого не произошло.   - Химлок? Нет, он бы никогда не поднял руки на маруху.   - Забавно. А он мне говорил, что нет у него марухи. А есть девушка, Дома, ради которой он и пошёл пулям кланяться, чтобы и ей, и себе свободу выкупить.   Возвышаясь надо мной и Игбусом, Домино казалась ещё более одинокой и согнутой нахлынувшими воспоминаниями о прошлом.   - Хотел, - подтвердила повариха, обращаясь больше к самой себе, чем к нам. - Выдал мне пачку денег из своих собственных, велел перебраться в район поприличнее, про хазы с малинами забыть и пойти учиться на кого пожелаю. Ну, а я-то что? Не в первый раз, как он на дело уходил, так что сделала всё как велел - квартирку сняла и пошла учиться на поварское, дома-то всегда книжки по готовке имелись.   Лицо Домино стало мрачнее и жёстче.   - А незадолго до конца войны, меня бывший подельничек Химлока срисовал. Кинкер звали - такой мелкий, толстый как хряк.   Я напрягся, услышав знакомое имя. Он ведь тоже был замазан, тоже наверняка знал, что меня предадут и кинут. Ещё одна причина покопаться в своём прошлом.   - Без разговоров на хату влетели, меня - к стулу привязали, всё перевернули, деньги искали. Мол, Химлок перед уходом общак вскрыл, так что теперь хоть почки продай, а долг верни - наврал, конечно. Мне не поверил, так что... Долго меня мордовали, Лурам, как никогда в жизни. Даже по кругу пустить хотели, да только Кинкеру кусок морды зубами вырвала - он мне со злобы каждый и высадил. Ну, а потом как-то изловчилась да в окошко, как была, махнула, прямо вместе со стулом, а на улице трогать не стали - так, пнули пару раз для острастки, да и бросили.   - Рога Абары, - Игбус выругался от злости, моё лицо тоже вытянулось от беспомощной ярости. Жёсткий диск природного компьютера внутри моей головы самостоятельно вывел на экран нужную информацию - снимок овального шрама на левой щеке толстого "бригадира" крупным планом и краткую справку о ноже-кастете модели 1918, с которым Паровоз никогда не расставался, будь то допрос, уличная потасовка, чистка яблока или нарезка табака для самокруток. - Да ничего не сломала, так, лёгкий испуг, - мрачно усмехнулась повариха, ощупав надломленный рог. - Нычку дома не нашли, так что отлежалась, зубы новые поставила - вон, лучше старых - корку повара получила да работать пошла, а там себя показала, Барту деньги в диплом завернула да тут и осела. Одно плохо - когда хату трясли, миску с пером перевернули...   - Не бросил тебя Химлок, а погиб, - я сказал эти страшные слова. - В бою погиб, в самом последнем.   - Как вор? - с какой-то грустной усмешкой тихо спросила бесовка. - Как герой, - с нажимом ответил я.   Размазав слёзы по щекам как большой ребёнок, Домино шумно вздохнула и вернула мне фотографию.   - Спасибо, Лурам.   - За что? - мой голос был едва слышим. - Новости-то плохие. Или что, легче стало?   - Легче? Едва ли. Зато хоть на душе спокойнее, что не забыл, не бросил меня.   Игбус осторожно дотронулся до руки бесовки, которая казалась непривычно несчастной и крошечной. Домино чуть вздрогнула, пару раз кивнула в ответ и посмотрела снова на меня.   - Ты хоть что-нибудь ел, а? - жалобно спросила Домино. - Не помню. - Значит, не ел, - вздохнула бесовка. - На тебе лица нет, Лурам. Давай, пошли со мной - соображу тебе чего-нибудь пожевать, а потом поспишь немного. Твою-то койку Мурев занял. - Ему нужнее. Я и на стуле посплю. - Совсем ты себя не любишь. - Не люблю, когда со мной суетятся как с расписной котомкой. - Мальчик ты ещё совсем, - многозначительно рыкнула Домино, одновременно и сердясь, и гордясь. Лично я просто рассердился. - Я не мальчик.   - Ну да, не мальчик, воевал, - Игбус поспешил поддержать меня, неизвестно только из какой солидарности. - Слушай, Лурам, я верю, что тебе крепко досталось от жизни, но жизнь-то продолжается! Почто в окно-то полез, а?   Я решил смолчать про демона с перекрестка и уклониться от вопроса, попутно ответив иным видом правды.   - А если я скажу, что Химлок и многие другие... погибли из-за меня? - Вре-е-е-е-е-шь, - протянула Домино, сложив руки на груди. Я был немного рад видеть, что имя её партнёра не вызывает у неё видимой боли. - Не фраер ты, Лурам, не трус и за чужими спинами бы прятаться ни за что не стал. Ты храбрый, верный слову, честный.   Я уже хотел сказать привычную реплику о том, что все мои положительные качества - это пустые и бессмысленные слова, которые совершенно ничем не подкреплены, но Домино не дала мне этого сделать.   -  Если Химлок погиб, то лишь потому, что знал, на что шёл и что другого выхода попросту не было. Так что не вали на себя все грехи одним кулём и не строй из себя неуязвимого дракона как леди Стелла.   От подобного сравнения, я чуть не задохнулся - то ли от возмущения, то ли от восхищения подобной наглостью.   Домино посмотрела на меня глубоко, спокойно и необычайно мудро для простой поварихи. Самая обычная женщина, от общения с которыми я так успел отвыкнуть и поэтому всё ещё пытался хоть как-то удержать на себе лоскутки лжи и обмана, лишь бы не показать себя настоящего.   - Домино, ты не понимаешь. Всё, что произошло в последнем бою - это была моя вина. Все, кто пошли за мной в атаку, погибли из-за моего тупого приказа, и я даже боюсь представить сколько их всего было! По меньшей мере, погибла тысяча бесов, которые твёрдо верили в правильность моих действий! И это ещё не говоря о боли, которую я причинил их родителям, жёнам, детям и...   - Ша, - Игбус меня перебил поднятым пальцем. - Погоди-ка, Лурам, просто уточняю... разве ты был генералом или маршалом? - Нет, а к чему вообще такой вопрос? - Ты говоришь, что все эти бесы умерли из-за твоего приказа. Из-за твоих действий. Тебе не кажется, что ты... как бы это сказать... - Высокомерное говно, - гоготнула Домино. Такое банальное оскорбление умудрилось меня крепко зацепить и даже заставить покраснеть. Игбус тоже позволил себе небольшой смешок и продолжил опрашивать меня дальше.   - Ты ведь искренне верил в то, что сражаешься за правильное дело? Что ты - и тысячи подобных тебе бесов - это последняя черта между Адом и Раем? Что вы сражаетесь за жизни и судьбы близких и любимых, чтобы те жили и дальше? И за жизнь будущего поколения? - Конечно. - Тогда я не понимаю, в чём ты себя винишь, Лурам. Та тысяча бесов, как и многие другие, погибли за правильное дело, и каждого из них - и живого, и мёртвого, - надлежит благодарить. И я благодарен тебе, Лурам. Как житель Ада, и как солдат. Я тяжело вздохнул.   - Нет, вы меня не слушаете и не понимаете.   - А по-моему, - снова вмешалась Домино, громко работая челюстями. - Это ты не слушаешь и не понимаешь, причём не только нас с Игбусом, но и самого себя. - Домино, я... - Лурам, ты не гнался за орденами, славой или кровью, я могу поспорить на всё что угодно по этому вопросу, - Игбус предложил каждому из нас по сигарете. Я отказался, но предложил своим собеседникам огня. - Я живу на свете чуть больше тебя, так что за эти дни уже сделал кое-какие выводы. Ты успел наворотить немало дел, при этом натурально рискуя собственной шеей, не робея перед теми, кто сильнее тебя, и борясь с любыми проявлениями трусости, низости, подлости и коварства - так требуют твои принципы. В свободное время - ты бармен, но когда дело будет скверно, ты без колебаний снова встанешь на защиту. Домино одобрительно похлопала Игбуса по плечу за сказанные слова, тот кивнул ей в ответ и выдул сигаретный дым к потолку. Проводив его исчезновение глазами, механик снова заговорил.   - Даже без каски и автомата ты принимаешь очень трудные решения, выполняешь свой долг и борешься с последствиями. Ты хочешь помочь как можно большему числу окружающих, чтобы сделать Ад чистым местом хотя бы вокруг себя. И я больше всего хочу, чтобы ты продолжал эту непростую миссию и смог совладать с ненавистью к себе самому. Тебе не за что винить себя, Лурам. - Есть разница между штурмом вражеских окопов и рукой помощи друзьям, - я уже шептал, утратив всякие силы. - Если она и есть, то не так уж и велика. Просто линия фронта лежит через твоих друзей, - на этих словах Игбус махнул зажатой в руке сигаретой в сторону двери за барной стойкой. - И тебе есть за что сражаться и дальше.   - Зачем? - вздохнул я. - Зачем вы вообще мне это говорите? Домино лишь стряхнула пепел с сигареты в стакан воды, который так и не дошёл до меня, и сделала вид, что ничего не заметила. - Не знаю. Наверное, тебе давно хотелось с кем-то поговорить, с кем-то посторонним, кто бы мог оценить твои действия трезво и без излишнего сочувствия... Короче, Лурам, давай-ка начистоту и по-простому, я речи толкать не мастерица. Я родилась и выросла среди воров, убийц, карманников и прочего сброда адского мира, от этого я не отказываюсь. У меня скверный характер, с моего лица ты не станешь пить воду даже с самого страшного похмелья и мне глубоко наплевать на устоявшиеся в Аду правила, где нужно толкать ближнего и гадить на нижнего - за вычетом твоей симпатичной мордашки, мы с тобой схожи по прочим пунктам, но только на первый взгляд.   - Объясни.   - Мне плевать на правила, потому что у меня уже есть место в жизни, и потому что я не побоюсь швырнуть тарелку в лицо любому зажравшемуся дворянчику, которому вдруг не понравится моя стряпня. Я не боюсь идти против правил, потому что у меня уже есть необходимый минимум. А ты не боишься идти против правил, дерзить дворянам и кланяться горничным ради убеждений, в которые ты веришь сам. Ни ради того, чтобы затащить барышню в постель, ни чтобы преумножить барыши, ни чтобы сделать что-то для себя. Ты никогда и ничего не делал для себя, я в этом уверена. Кишки Маммоны, я не знаю, что у тебя общего с теми тремя фифами, с которыми хозяйка ведёт дела, но я верю в то, что ты делал счастливой каждую из них, а если и плёл у них за спиной какие-то паутины, то уж точно не ради собственного блага. И это значит только одно - твоя совесть чиста, Лурам. Домино бросила свой шипящий бычок в тот же несчастный стакан воды, потом сделала то же самое с окурком в руке Игбуса, поставила посудину обратно на стойку и пошла в сторону дверей.   - Пойдёмте-ка спать, господа полуночники. Спишь - меньше грешишь. Хотя бы час вздремнуть до рассвета надо бы. - Погоди, - я остановил повариху в шаге от двери. - Во-первых, я немного знал Кинкера, успел поработать с ним после войны. Найду его - верну должок.   - А во-вторых? - спокойно спросила Домино, пропуская моё обещание мимо ушей.   - Ты сказала, что у тебя уже есть всё, о чём ты могла бы только мечтать, что тебе больше ничего не нужно, и что ты никого и ничего не боишься.   - Так и есть, - кивнула повариха. - Тогда почему тебе не всё равно, поели  мы с Муревом или нет? Почему ты стараешься каждый день придумать новое блюдо повкуснее? Почему ты всеми возможными силами защищала горничных от посягательств Барта? Почему ты постоянно ворчишь, ругаешься, грозишься уволиться, но всякий раз остаёшься и помогаешь разрулить сложную ситуацию? Домино снова оскалилась, на этот раз - с теплотой и заботой:   - Иди спать, дубина. Тебя, Игбус, это тоже касается - опять потом будешь жаловаться на давление и просить у меня рюмку наливки для поправки здоровья.   - А я так, для самочувствия и для хода копыт! - хохотнул старый бес. Повариха лишь закатила глаза и махнула рукой. Когда Домино ушла, мы с Игбусом переглянулись, оба приятно удивлённые такой сложной и, при этом, понятной речью поварихи. Я, в какой-то степени, даже почувствовал себя лучше, призрак невесты и жены сделался бледнее, а расстояние между мной и горничными - короче.   - У меня всегда так, Игбус. Сначала ляпну лишнего, а потом из-за меня плачут. - Ты и без автомата в руках остаёшься солдатом, Лурам. И перестань это отрицать, это просто бессмысленно. Просто не надо пытаться одним собой заменить весь полк и не надо стыдиться, что тебе захотелось с кем-то поговорить или попросить помощи или поддержки.   - Но настоящий мужчина... - начал я, но Игбус тут же меня перебил уже второй раз за вечер.   - А, так ты из клана Пласедо, - бес весело усмехнулся, снял очки и тряхнул рогами. - Ну, тогда ясно всё с тобой, знавал я таких упрямцев, которые никогда не плачут, не жалуются, не слабеют, не болеют, не чувствуют боли, а потом умирают от инфаркта в неполные тридцать, оставив родителей и друзей в горести, жену - безутешной вдовой, а детей - сиротами... Ну же, если хочешь ударить, то бей сейчас, Лурам. За правду и по морде получить не стыдно.   Я, всё ещё набычившись, смог развернуть правый кулак в ладонь лишь с помощью левой руки - сам не заметил, как потемнело в глазах, и организм неосознанно приготовился к драке.   - Встретить свои слабости лицом к лицу - это мужество. Набраться храбрости и попросить помощи - и это мужество. Признать, что у тебя есть какие-то границы собственных сил - тоже мужество. Нет ничего дурного в том, чтобы уставать, переживать, горевать и немножко ныть - особенно, если кто-то другой, с похожими проблемами, может поныть в ответ.   На этот раз, пришлось стиснуть челюсти и вышло это куда лучше, чем в случае с кулаком, потому что Игбус ничего не заметил. Мысль о Стелле оказалась слишком яркой и сильной.   - А там, как Тьма позволит, может быть, было бы куда больше счастливых мужчин и женщин... Ну да ладно, надо бы и подремать. Спокойной ночи, Лурам - если что, приходи ко мне, кину тебе шубу на пол. Не впервой так спать?   - Не впервой, спасибо за предложение. Спокойной ночи, Игбус.   Вернувшись к себе, и отмываясь ледяной водой в холодном умывальнике, который казался мне неизвестным и чужим, я прокручивал в голове лица и имена женщин. Понимал, что мне не вернуться к ним, даже если бы я плюнул на все свои принципы и правила внутреннего кодекса. Понимал и знал, что я их любил.   Да, я умею ошибаться и набивать себе шишки, но никто не отнимет у меня потребность доводить дело до конца и поступать так, как я считаю правильным. Я немного полежал в ледяной воде, неотрывно смотрел в потолок, снова надеясь разглядеть там смысл жизни или очередной повод почувствовать себя самым несчастным и самым низким бесом во всём Аду, но так его и не нашёл. Зато тихое посапывание крепко спящего Мурева и мысли о том, что в этом поместье на меня рассчитывает вся женская половина, в том числе одна прекрасная трудоголичка с белым оперением, утончённой осанкой, недюжинным умом, острым языком, любовью к моим запечённым фруктам под крепкий кофе и крепкой дружбой с неврастенией, приподняли мне настроение. Выбравшись из умывальника, вытершись и переодевшись, я всё же не удержался, подошёл к сопящему на кровати Муреву и пригладил по смятым от подушки волосам, улыбаясь спокойному сну бесёнка. Потом я сел на пыльный и жёсткий стул в углу комнаты, чуть откинулся назад и прислушался к себе - внутри было тихо и пусто, как в самом сердце бушующего торнадо. Неясный трепет подсказал мне, что где-то через стену от меня готовится к своему выходу солнце круга Гордыни, вскипает волна уличного движения раннего утра, вдалеке слышится брань, крики и ругань, кто-то бежит, а кто-то ловит, кто-то теряет, а кто-то находит.   И так триста шестьдесят пять дней в году, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю - идеально совпадает с моим рабочим графиком, очень удобно. Жители Ада умирают, получают по зубам, шагают в окна, вешаются, стреляются, подвергаются всевозможным издевательствам, избиениям и мукам: голодают, печалятся, страдают одиночеством наедине и в шумной толпе, убивают в себе хорошее и плохое.   Они не такие уж и плохие, в большинстве своём, за редким исключением: все зависит лишь от того, как быстро ты сможешь встать на ноги после удара, и что ты предпочтёшь в трудную минуту - топить окружающих или помогать им оставаться на поверхности.   Я прикрыл глаза. Сердце работало ровно, удар в секунду. Организм восстанавливал силы.   Всё было хорошо. Всё будет хорошо.  

*****

  - Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! - пухлые губы неудачливого демона-саквояжника твердили столь изысканное слово как некую мантру. Эллиот знал, что его дела плохи, а хуже них может быть только его внешний вид - кожа утратила доверительную розовость и теперь была пепельно-серой с тёмными старческими пятнами, кажущиеся наивными маленькие поросячьи глазки провалились куда-то вглубь черепа, а улыбка кинозвезды стала предсмертной гримасой. Кто же мог знать, что ценный амулет, позволивший проникнуть незамеченным в дом семьи Гоэтии и немного поиграться с этим бесом, отнимет столько сил и энергии!   Эллиот ощущал себя голодным псом, перед самым носом которого помахали жирным, сочным кровавым бифштексом, но так и не дали даже провести кончиком языка по истекающей соком кромке. О, если бы Лурам только поддался, только бы пожал ему руку, и тогда все мучительные годы ожидания были бы вознаграждены сторицей - саквояжник был бы согласен и на прыжок беса в окно, предсмертные ощущения тоже весьма ценились на демоническом биржевом рынке, а проценты бы помогли существовать и дальше.   Эллиот, как и многие другие демоны, не жил в привычном для обывателя смысле слова - он был всего лишь сосредоточением эмоций, клочком энергии в рукотворной сотканной оболочке, и мог жить лишь как микроб или паразит, пируя чужими эмоциями: мучения, ненависть, зависть, алчность, похоть, горе, но ценнее всего для него был страх и ужас, а слаще всего был ужас в момент смерти.   Когда-то Эллиот был преуспевающим демоном с перекрёстков и добыл немало душ - пока сильные попирали слабых, пока гнев брал верх над разумностью, пока злость раздирала общество людей и демонов, он мог жить и дальше, если бы сам не погнался за этим трижды проклятым бесом, который успел оставить свой след везде, где только можно было! И сам Коммивояжер не подозревал, как далеко он сам может зайти в своей погоне за Лурамом.   Рука нащупала бережно припрятанный под одеждой амулет в форме «ключа Нила», только несколько искажённого каким-то противоестественным образом - всегда сохранял одну и ту же форму, вне зависимости от ракурса, под которым на него смотрели. Кто-то из коллег, во время разговора в комнате для курения, утверждал, что одно лишь знание о подобных «неправильных» вещах уже способно навлечь пристальное внимание тех, кто заведует производством и хранением запретных артефактов.   Да, сам босс их компании, никогда не расстающийся с яблоком в руке мистер О’Димм, ежедневно предупреждал всех демонов с перекрёстка о том, что нужно держаться подальше от запретной территории соседнего офиса, чьи кажущиеся грязными и липкими стены цвета жёлтой серы находятся в постоянном безумном движении и столь же хаотично и беспорядочно меняют свою форму, а часть дверей, ведомых какой-то иррациональной логикой, открываются раз в десять лет, чтобы потом захлопнуться навсегда.   Да, его предупреждали, чтобы он не лез на другую территорию, но ведь Эллиот был так осторожен. И потом, разве могло случиться что-то дурное? Он просто зайдёт в жёлтый офис через тайную лазейку, вернёт амулет на место и займётся новым планированием - ведь ростки чувства вины и сомнения в сердце Лурама вновь были удобрены и политы визитом Коммивояжёра, а следовательно...   - Эллиот, - от неожиданного голоса откуда-то из темноты, перекрестника передёрнуло. Демон не был трусом, он вообще не умел самостоятельно чувствовать эмоции и мог лишь питаться ими, испытывая что-то похожее на более понятный аналог эйфории, но сейчас всё было иначе. Эллиота окликали по имени и раньше - гневно, надменно, трусливо, заискивающе, но никогда не звали с такой пугающей родительской лаской.   - Эллиот, - голос повторился вновь, прежде чем его обладатель вырос откуда-то из фонарной тени. Им оказался невысокий бес, чьё лицо было скрыто полями фетровой шляпы и поднятым воротником длинного пальто, небрежно наброшенного на плечи поверх двубортного пиджака. Костюм, шляпа, пальто, кожаная перчатка на левой руке, трость с массивным набалдашником и лежащие в правой руке карманные часы на длинной тонкой цепочке - всё было разных оттенков чёрного цвета с золотистыми искрами. - Тебя предупреждали, чтобы ты не лез в здание с жёлтыми стенами?   Лицо Эллиота вытянулось от страха, который он пытался скрыть замешательством и раздражением, глубокое дыхание давалось с трудом.   - Чем могу помочь, сэр? - как можно надменнее спросил Коммивояжер, опираясь на свою бамбуковую тросточку, уже давно привычную к излишнему весу своего демонического хозяина. - Если О’Димм настолько любит широкие жесты, что вместо писем он начал отправлять бесов с устными сообщениями, то я уже давно ему сказал, что...   - О’Димм? - наглый бес  перебил его  с каким-то спокойным равнодушием. - Причём здесь твой босс? Нет, мистер Эллиот, я из другого ведомства. Вы влезли на чужую территорию, украли запретный фетиш, так что я здесь, чтобы вернуть украденное и наказать вас по всей строгости закона.   Страх Эллиота сменился ненавистью столь сильной, что кожа внешней оболочки раздулась как бычий пузырь - какой-то бес, какой-то жалкий смертный червяк смеет ему угрожать! Пальцы Коммивояжера сжала рукоятку трости, прежде чем Эллиот бросился вперёд и размахнулся, чтобы нанести смертельный удар и размозжить рогатую голову на осколки как сырое яйцо.   Трость замерла в каких-то жалких двух дюймах от края шляпы, удерживаемая невидимыми нитями. Эллиот побагровел от усилия, пытаясь довершить удар, а потом, осознав бесполезность собственных действий, решил вернуть трость обратно - оба решения оказались тщетными. Саквояжник просто замер на месте, как навеки запечатлённая фотография, пока бес в чёрном чего-то выжидал, глядя на множество бегущих стрелок на циферблате карманных часов. Кивнув своим мыслям и захлопнув часы, бес вздохнул, с показной небрежностью отвёл трость Коммивояжера своей собственной и ей же деликатно забирая анкх с мокрой от пота шеи торгаша, подцепив тонкий вощёный шнурок. Снимая талисман с шеи демона, бес ненароком сбил канотье с лысой головы Эллиота - бережно убрав анкх себе за пазуху, обладатель чёрного одеяния с той же вежливостью водрузил шляпу обратно на голову владельцу при помощи той же трости, будто брезговал дотрагиваться своими руками, даже имея при себе пару перчаток из чёрной кожи.   - Ты ничего не понял, Эллиот. Ни-че-го, - последнее слово зловещий незнакомец произнёс по слогам, чтобы демон точно понял смысл сказанного. - И не надо говорить, что во всём виноват упрямый Лурам - только плохой мастер винит свои инструменты. Ты будешь наказан, Эллиот.   Коммивояжёр затрясся от страха - ему не хотелось попадать в «чулан» О’Димма. Узкий саркофаг, где нельзя пошевелить и пальцем, без вкусов, без цвета, без запаха и без звука, где пять минут ощущаются целой вечностью - десять минут, и демон непроизвольно сойдёт с ума от отсутствия минимальных ощущений. Но бес прочитал и эти мысли, впервые проявив что-то похожее на эмоцию и подняв голову - Эллиот с ужасом узнал лицо своего собеседника .   - О, не переживай, Эллиот, - издевательски прошептал Лурам, явно любуясь собственным отражением в широко раскрытых от ужаса глазах Коммивояжера. - Чулан создан для тех, кто ещё может исправить свою ошибку. И потом, я уже сказал - я из другого ведомства, и за Лурама было упрошено госпожой Вирм. Лурам будет жить, будет страдать, будет смеяться и плакать ровно столько, пока он не докажет самому себе, что единственная возможная участь - вернуться к госпоже Вирм и принять участие в ритуале.   Эллиот как заворожённый смотрел на то, как из непроглядной черноты подкладки пальто рождается нечто зловещее даже для Ада: огромный, лишённый чёткого контура, постоянно меняющий свои очертания, как клубок беспорядочно спаривающихся змей и щупалец посреди фона тёмного Космоса. Круглое сменялось продолговатым, гладкое перетекало в острые шипы, и всё время где-то там, внутри, бесконечно мельтешила вереница множества тусклых жёлтых глаз.       Эллиот даже не успел закричать, когда пространство между ним и не поддающейся осознанию подкладкой пальто принялось искажаться и сокращаться, не просто втягивая демона в своё чрево, а буквально вытягивая оболочку и саму суть саквояжника как оставленный на летнем солнце пластилин. Яркое свечение выжгло Коммивояжеру оба глаза, расщепляло нейронные связи в конечностях, лезло в рот и уши - все чувства Эллиота покинули его одновременно, в голове звучали лишь неясные шёпоты, визжащие и верещащие, похожие на работу взбесившейся иглы кардиомонитора в детекторе лжи. И за секунду до того, как молекулы ярчайшей энергии демонического тела Коммивояжера взорвались фейерверком розовых и голубых электрических искр, которые тут же навсегда исчезли в недрах плаща существа, принявшего облик Лурама, Эллиот узнал имя своего убийцы, который был отправлен Диамандой Вирм, жрицей эзотерического ордена Гидры на защиту Лурама от сторонних посягательств со стороны других охотников за душами.   Это даже не звучало как нормальное, приспособленное для обычного языка имя, а больше напоминало какое-то грязное ругательство или страшное проклятье, которое мог придумать только самый неистовый из безумцев.   Это был шёпот в тёмных коридорах психиатрической клиники, громкий хохот перепачканного кровью фанатика, сладострастный возглас сектанта, вырывающего рукой своё собственное сердце.   Имя-проклятье, буквы которого нельзя облачать словом.   «Ньярлатоте́п».

*****

Поверхность экрана планшета в копытах Коллина вновь стала гладкой в ту же секунду, когда посланник Иных богов растворился в одном из множества закоулков Преисподней, успев перед этим поднять голову и улыбнуться ягнёнку, который едва не опрокинул кружку чая на монитор от неожиданности.   - Чёрный слон забирает белую пешку, - торжественно объявила госпожа Бельфагор, покачав между пальцами убранную с доски фигуру.   - Неплохо, но партия ещё продолжается, - возразила Матильда.   Коллин вздохнул, отпил немного чая, для сохранности убрал кружку подальше от себя и взял планшет в оба копыта - на этот раз, глазам херувима предстал дремлющий Лурам. Ягнёнок и бес, сами того не подозревая, стали частью Большой Игры, где первому была предоставлена более безопасная, но не менее ответственная и важная роль наблюдателя, который должен зорко следить за каждым шагом «номера второго» и делать соответствующие пометки, время от времени сверяясь с планом, который был любезно предоставлен святой госпожой Матильдой.   Ну что же, Коллин знал как никто другой, что следование принципам и умение претерпевать невзгоды - это важно и нужно, и что Господь никогда не даёт креста больше, чем можно вынести. Быть может, что и Абара - первородный бес, который столь самонадеянно провозгласил себя Богом для всех Первородных и произошедших от них бесов, занимается ровно тем же самым.   Трижды поплевав через левое плечо и перекрестив морду после такой нелюбезной мысли, Коллин поудобнее устроился под деревом, отложил в сторону планшет, вооружился карандашом и небольшим бланком, после чего пробежался глазами по небольшому списку из восьми пунктов, первым из которых было имя Лурама, немного подумал и поставил галочку напротив шестого и седьмого слова.   «Нестяжание»   «Милосердие». - Ну, Лурам, не подведи, - шепнул Коллин, подняв голову и любуясь зрелыми алыми яблоками. Спешить было некуда. Всё было хорошо. Всё будет хорошо.