Ведьмочка

Это продолжается уже очень долго. Мицки рыдает на кровати в своей палатке после очередного унижения и разбивающей сердце боли. Обиды. Его бьёт дрожью от истерики и руки ужасно дрожат, когда вытаскивают из ножен на поясе рабочий кинжал. Он задирает рукав на руке и снова ведёт лезвием по белой коже, даже через мутные слёзы видя, как слишком много красного появляется на руке. Но он режет ещё раз, поверх старых шрамов, зная, что одного раза не хватит. Слишком сильная боль проникает в его голову, на мгновение отрезвляя, но недостаточно для того, чтобы понять, что он натворил. И Мицки снова рыдает и валится на кровать, выпуская из дрожащих рук кинжал. Запястье болит, пульсирует жаром, и с горячей, липкой кровью рекой утекают силы. Но то, как крошится его сердце, перебивает эту боль тела, и он продолжает рыдать, ничего не замечая. Пока глаза закатываются за веки, и его сознание проваливается в темноту. Он изо всех сил старался полюбить его. Перешагивал через какое-то плохое предчувствие, неприязнь, бился в стену презрения и унижения, но пытался его полюбить. Честно. Даже против того, что всё его естество отторгало этого человека, противилось, как чему-то самому мерзкому в этом мире. Мицки трясло и мутило от мыслей про него, от его презрительного, высокомерного лица, от каждой клетки его тела и просто от упоминания имени — этот человек был для него самым гадким. Даже хуже болотной демонической слизи. Но Мицки против всего этого пытался его полюбить. Предсказание ведь не ошибается. Тем более, сделанное безлунной ночью с тёмным кристаллом и дымными грибами. Его суженый спасёт его от смерти. Именно так должно быть. И никак иначе. Потому Мицки должен был подавить свою тошноту и неприязнь. И пробиться к нему, во что бы то ни стало. Мицки, как рядовой ведьмак, прибыл в гарнизон Узумаки весной — сразу после кончины предшественника. Демоны бушевали слишком сильно, ещё и разные нечистые твари просыпались, присоединяясь к ним, и в мире царил хаос. Даже далеко от полей битв, где они всеми силами держали хоть какую-то границу от тьмы, было слышно в воздухе зловоние войны. Слишком это было тяжело и жестоко. Потому и умер ведьмак, что был здесь до него. Его тело даже ещё не отправили домой, как и тела воинов, а Мицки уже был здесь, чтобы теперь воевать и самому заботиться про весь гарнизон. Правда, на вид он был очень… неподходящим для битв, скорее для того: чтобы сидеть в оранжерее среди цветов и творить зелья, писать книжки — таким он казался утончённым и нежным. Однако, несмотря на его внешнюю хрупкость, бледность, маленький рост и тощее тело, ведьмаком он был сильным, умелым и не раз уже бывал в битвах. В своём предыдущем гарнизоне его ценили очень, уважали и не раз благодарили за спасение, радуясь: что именно им достался такой ведьмак. Его любили там, и любили за дело. Так что в новом месте Мицки не собирался обращать внимание на смешки и фырканья, прекрасно зная и себе цену, и что первый же бой покажет: что к чему. Однако, этот гарнизон оказался почти что в гуще тьмы и первое сражение уже было тяжёлым. Конечно, не обошлось без смертей, но Мицки сверкал заклинаниями, отбивая и убивая тварей бездны, прикрывая своих воинов. Его посох из перекрученных корней и с небесным камнем на вершине сиял спасительным, живым светом, а острая шляпа особенно зловеще трепетала изодранными краями на ветру. А Мицки внушал трепет и уважение. С первого же раза никто не шушукался за спиной, наоборот — радовались и благодарили, особенно: когда после битвы усталый ведьмак бродил по лагерю, залечивая самые опасные раны, с которыми не справлялись слабые медики, и выдавал разные зелья. Он сам чуть не валился с ног, но медленно бродил от раненого к раненому, тяжело опираясь на посох и рвано выдыхая от усилий. И это воины приняли. Как и все следующие бои, да и между ними — Мицки пусть и держался в стороне, занимаясь своими делами, но в помощи и зельях никогда не отказывал. Так что и этот гарнизон его принял. Однако позже случилось то, к чему никто не был готов. Гарнизон перестроили, отодвигая границу дальше — им пришлось наступить вглубь территории врага. Твари тьмы, явно почуяв тут сильное сопротивление, в ответ тоже направили свои силы на них. Подкрепление явно не успевало — к тому моменту как доберутся, все тут уже будут мертвы, а демоны проберутся за границу. Вокруг пахло кровью, гарью и затхлым воздухом от трупов демонов. Ряды гарнизона стремительно редели. Мицки, в секундной передышке, упал на колени прямо в чьи-то тела — или людей или демонов — вокруг него не было никого. Он был единственным оставшимся живым в этом месте. Оставшийся гарнизон ещё сражался в стороне, но в уставшую голову звук металла и магии, рёв тварей из бездны проходил словно сквозь воду, в глазах тоже плыло, а сердце загналось так, что ещё немного и просто разорвётся. Но Мицки встал, покачиваясь и держась за посох, и принялся творить свою магию. Камень засиял ярко, сила полилась наружу потоком, скрывая последних живых. Один из рогатых — самых сильных демонов — заметил его и понёсся прямиком на ведьмака, чувствуя его последние силы. Что-то закричал командир Узумаки, но Мицки не разобрал слов, следя за демоном и его прихвостнями, что приближались слишком быстро. А потом криво улыбнулся и сила потоком хлынула от него, ничего не оставляя от демонов — уничтожая их больше, чем в пыль. Попытка была последняя и отчаянная, но сработала — помог удачный ветер и большую часть тварей просто уничтожило. Гораздо большую, чем был даже их гарнизон. После, правда, Мицки упал на землю совсем и несколько минут пробыл без памяти. Командир привёл его в чувства и бросился дальше в бой, отгоняя демонов подальше и закрепляя территорию оберегами и талисманами. Прорыв шёл успешно. Мицки встал, шатаясь вместе с посохом, поправил дрожащей рукой шляпу и двинулся за ними следом, слабыми вспышками заклятий отбивая удары демонов и давая своим воинам достаточно времени для атаки. Но потом один из новеньких на передовой не справился — что-то взорвалось, вокруг брызнула земля, но Мицки не задело. Только потом взрыв прилетел ещё ближе, оглушив ведьмака, в глазах поплыло, а потом всё обратилось в темноту и боль. Из всех возможных вариантов Мицки вывел из строя просто осколок камня, что разбил голову. Вот только за этим дальше ещё и бежали демоны… Он заметил их последним проблеском сознания — как размытые пятна неслись на него — но уже ничего не мог сделать. Оставалось только принять конец и забвение. Однако он очнулся. Пусть и был истощён, голова ужасно болела от удара, всё тело ныло, но он был жив и лежал в своей палатке. Как оказалось своим ударом он уничтожил очень многих и дал достаточно манёвра и времени воинам — и командир тоже был далеко не слабаком, к тому же боевым магом, так что территорию они удержали, совершив огромный прорыв. Потом, правда, пришлось отступить — талисманы хоть и держали территорию, не пуская демонов, но воины были слишком измотанными, а демоны все ещё могли плевать магией и бросаться валунами через барьер. Да и их рёв, постоянный магический фон плохо сказывался, и командир велел отступать. Мицки же, который лежал без сознания и к которому спешили последние демоны… спас помощник командира — Каваки. Когда нужно было отступить, чтобы затянуть последних демонов в ловушку, тело Мицки из-под удара вытащил именно Каваки. Не кто-то другой, а он. Мицки передёрнуло от этого. Это ведь не может быть так. Не может быть он — не этот отвратительный человек. Сама суть Мицки вздрагивала от его существа, корчилась в муках перед ним. Он сомневался: что это Каваки, но… Но все, да и сам помощник, говорили: что именно он и вынес из-под удара Мицки. Только вот ведьмак не мог в это поверить. Да, предсказание не ошибается, да и первым, кого увидел Мицки, прибыв в гарнизон, был именно Каваки, а не командир или рядовой воин. Его он увидел первым, сразу же вздрогнув от того противного чувства, что шло от помощника, и именно он спас Мицки. Значит он его суженый. Но почему именно этот отвратительный человек? Мицки не нравилось не только его лицо, но и запах, то, что он делает, говорит, и как он это делает — само существование Каваки ему противно, а от мыслей, что к нему нужно подойти тошнило. Ему плохо от этого. И он сомневался. Потому проверял это раз за разом — всеми возможными способами. Карты, кристаллы, гадание по ветру и облакам, травы, звёзды — всё, абсолютно всё говорило одно и то же — в тот день он и нашёл своего суженного, он спас его, был рядом. Мицки даже снова дожидался безлунной ночи, нашёл грибы, но предсказание звучало так же — суженый его спасёт. Он тогда долго плакал в своей палатке, но это никуда не делось. Судьба не меняется, конечно же. И он приготовил себе успокоительное — много, очень много изумрудной жидкости — чтобы найти покой и заставить себя подойти к Каваки. Хотя зелье не помогало — внутри всё равно противно ворочалось, особенно от презрительного, тяжёлого взгляда тёмных глаз, но Мицки стоял перед ним, говорил и заставлял себя полюбить его. Судьба ведь не ошибается. Однако Каваки только презрительно цыкнул на это и отвернулся. Мицки сдерживал слёзы, крепко цеплялся в свой посох, но продолжал попытки. Он убеждал себя, что если познакомится с ним поближе: то неприязнь исчезнет, заменится любовью, потому ходил за ним хвостиком, снова и снова признаваясь в чувствах и зовя на свидания. Каваки вечно ему грубил и даже как-то оттолкнул — Мицки тогда упал не просто на землю, а рядом с костром и попал рукой в огонь. Было очень больно. О нём даже позаботились другие медики и воины и накричали на Каваки за такое поведение. А тот только скривился и ушёл. Воины заботились про него, отговаривали связываться с помощником, «найти кого-то лучше». Мицки только плакал от их слов, пряча лицо за полями шляпы. Он бы с радостью пошёл к другому, но предсказание не ошибается. Так что он только пил успокоительное и продолжал ходить за Каваки. Поначалу другие из гарнизона его жалели, но чем дальше, чем больше унижения от помощника испытывал Мицки, тем сильнее и заметнее над ним начинали смеяться воины. Сначала тихо и за спиной, но потом его везде и всегда преследовали самые разные, глупые и похабные шутки. Командир, конечно, пытался принести покой в ряды, и даже как-то сам пытался уговорить оставить затею с Каваки, но шутки не утихали, а Мицки так и продолжал таскаться за Каваки. Его по-прежнему мутило от этого человека, а от его унижений и унижений всего гарнизона на глаза наворачивались слёзы, а сердце трещало от боли. Мицки дрожал, корчился от боли, но всё равно продолжал за ним ходить — убеждать себя, что всё изменится. Нужно только потерпеть и постараться. А потом всё будет хорошо. Ведь уже лучше — Каваки больше не распускал руки. Вот только ни унижение, ни боль не прекращались, и Мицки рыдал вечерами в палатке, даже несмотря на то, что уже просто насквозь пропитался успокоительным зельем. И ничего не помогало. Кроме… Он как-то вспомнил, что, когда упал в костёр, эта боль забрала всю остальную. Было… хорошо. Болела рука, а не сердце, и Мицки тогда не умирал внутренне. Это дарило некий покой и тишину в душе и груди. Потому он взял свой кинжал и осторожно провёл лезвием по руке. Это было больно и страшно — он никогда не учился намеренно причинять боль и раны, тем более себе — и это было не тем, что Мицки хотел ощущать. И собственная кровь, утекающая так небрежно, пугала. Его всегда учили заботиться о себе — не только о силе, но и ухаживать за телом — учили: что он прекрасен и невероятно ценен, и портить своё превосходное тело было… немыслимо. Неправильно. Отвратительно. Но… это приносило такой покой. Блаженную пустоту, будто он надышался дурманящего дыма и потерял связь с реальностью. Мицки не было больно и плохо. Он был в блаженстве от такого результата и даже плакал от радости. Было очень хорошо. И он стал делать это каждый раз, после каждой неудачи. Утром он получал новую порцию унижения, пренебрежительного смеха, а потом шёл в палатку и резал руку, расслабляясь. Каждый день шёл по одному и тому же сценарию. Каждый вечер Мицки получал свою долю спокойствия, уже даже не обращая внимание на то, что раны он делал более серьёзные и после них оставались шрамы. Это ведь приносило облегчение и длинные рукава надёжно скрывали их. Но одним вечером, когда он даже не собирался резаться, а только умывался, он заметил свою уродливую руку. Страшные, совершенно некрасивые шрамы «украшали» его тонкую, изящную руку. Это было отвратительно. Мицки было ужасно плохо и больно от того: что он так себя изуродовал, осквернил тело, его даже начала бить истерика, и он перевернул бадью с водой. Разнеся её в щепки магией. А сам зарыдал на полу, закричал. К счастью, свою палатку он с самого начала заколдовал так: чтобы не было слышно, что тут происходит, и вспышку магии никто не заметил. И войти не посмеют без разрешения — даже несмотря на то, что все поголовно над ним смеялись — ведь по-прежнему уважали как ведьмака. Только пока он рыдал от всей этой ситуации, от того как над собой издевался, легче не становилось от мыслей про его статус. Неприкосновенность хорошей боевой единицы. Это всё было неважным, так как он сам себя изуродовал, пустив насмарку все годы обучения. Однако истерика схлынула в момент — стоило лишь снова понять, что эта боль, это уродство притупляло боль и унижение от Каваки. Шрамы были для Мицки такими же отвратительными как и помощник, но… Они приносили покой. Хоть ненадолго. Убирали боль сердца болью тела. Мицки было жалко себя — ещё никогда так отвратительно ему не было от себя самого — но он не мог отказаться от этого. Так что оставалось только поломать себя, чтобы принять этот способ. Это оказалось легче, чем заставить себя полюбить Каваки. Мицки тогда успокоился, смирился со шрамами, и тем же вечером нанёс ещё один, и всё также продолжал биться в грязь помощника, стараясь не захлебнуться отвращением, а полюбить. И добиться от него хоть чего-то другого. Однако Каваки, как и прежде, только обливал Мицки унижением. Ничего не менялось. И даже стало хуже — уже и в других гарнизонах знали про такого жалкого, пресмыкающегося ведьмака. Над ним смеялись уже все, и его имя и сила стремительно покрывались противной, липкой грязью. Хорошо хоть свои ещё регулярно видели его работу и не трогали, не презирали как бойца — только смеялись. Он лишь надеялся, что потом добьётся любви Каваки и сам его полюбит, и на этом закончатся его страдания. Это было единственным, что держало Мицки. А ещё порезы на руках. Вот только со временем он перестал выносить это унижение — нервы трепались, как изодранное знамя на ветру, он стремительно бледнел и худел, под глазами становилось темно. Он будто истончался, становясь призраком. Командир неодобрительно смотрел на него — говорил сочувственно, когда они обсуждали планы на ближайшее время, пытался уговорит оставить эту затею и чтобы ведьмак позаботился о себе. Мицки и сам видел, в какое отвратительное существо превращался — жалкое зрелище — но ничего не мог поделать. Только лишь делать несколько ран за раз, чтобы пережить эту боль — одной уже не хватало. И уже вся рука была изрезана, уродлива — не осталось ровного места — а он только продолжал так успокаиваться, перебивая и мысли про своё жалкое существование и мысли про Каваки. Хотя, вероятно, последний раз он слишком увлёкся... Просыпается он очень тяжело — его будто снова потрепало в бою до истощения и отключки — всё ужасно болит и от слабости почти невозможно открыть глаза. Но нужно собраться, чтобы привести себя в порядок и заняться своими обязанностями. И Мицки с трудом открывает глаза, чтобы увидеть мрачного, даже злого, командира, что сидит рядом с его кроватью. Он вздрагивает от неожиданности и страха — нельзя же: чтобы Узумаки узнал, чем он тут занимается, выгонят же — пытается встать, чтобы привести себя в порядок и что-то придумать — как вообще много командир успел увидеть? — но у него получается только слабо дёрнуться. И это приносит боль по всему телу. А ещё очень хочется пить. — Не двигайся, ты слишком много крови потерял. — Угрюмо советует командир, пронизывая его тяжёлым взглядом. Мицки хрипит от боли, слабости и не сразу слова доходят в его ослабевшее сознание. А вот после, его холодом накрывает страх — он с ужасом смотрит в потемневшие, синие глаза. Командир всё видел. — Ты вены себе порезал. Не первый раз, как вижу… Только чуть не истёк кровью. — Мицки дрожит от того, как командир сжимает тяжёлые кулаки, как смотрит на него, словно раздавливая одним только взглядом. На глаза сами собой набегают слёзы. — Зачем ты это делаешь? — Он, вроде, и переживает, но так давит своей силой и статусом, что Мицки становится плохо… Он сам не понимает, как докатился до того, что заплакал. Перед кем-то. Перед своим командиром. Но так страшно и ужасно плохо — ещё хуже чем когда он сам задыхался от боли в луже крови. — Это из-за Каваки? Почему? Почему ты за ним таскаешься? Он же гад чистый, даже я с ним не справляюсь! — хоть мы и родственники, и я его командир — а ты почему так издеваешься над собой? Зачем тебе этот ублюдок дался?! Ты же себя губишь! Мицки всхлипывает. От этих слов так же больно, как и от пренебрежения Каваки. — Он меня спас… — Задушено выдыхает он признание. — Я тебя тоже спас, будешь за мной теперь бегать?! И вообще, если бы я ему тогда не приказал, он бы и не дёрнулся тебя вытащить из-под удара! Он собирался уйти! Он не такой добренький, как тебе кажется. И не герой. Мицки цепенеет от таких слов. Буквально всё его сознание трещит после такого открытия — Каваки и не думал его спасать. Не собирался. А это... был приказ командира. У Мицки просто разум крошится от этого нового открытия, и он в панике застывает, думая, что всё, значит… пошло совсем не так?... А командир между тем, видя его потерянное лицо продолжает орать — уже также зло, как и на новобранцев, что думали о себе слишком много — он отчитывает Мицки. Ведьмак только плачет, не в силах осознать, как всё глобально изменилось и вообще изначально было не так. Переворочено. Он просто плачет в какой-то новой истерике — в этом смешалось и ещё не полностью понятое, но осознание огромной ошибки и невероятное истощение организма из-за всего стресса и потери крови. Мицки вообще не понимает крики командира, только ревёт, как ребёнок. Бесполезно что-то говорить. Всё, что мог сделать Узумаки, это только влить в него воду, успокаивающее зелье и уйти, сказав тому лежать и поправляться. А всем остальным запретить тревожить ведьмака. И рявкнуть на мгновенно пошедшие шепотки — слишком они распустились. Мицки только продолжает плакать, и в конце концов, так и засыпает в грязной, залитой кровью постели. Следующие пару дней он почти не встаёт — только чтобы выпить воды и восстанавливающих зелий, а потом снова ложится и засыпает. Даже не осознавая случившегося — слишком измучился за это время, чтобы думать и анализировать. Он старается как-то просто принять, что это… была просто ошибка. Только не его пророчества. И через пару дней он, шатаясь, встаёт и даже переодевается и смывает с себя кровь. Наносит на израненную руку мазь, надеясь, что ещё не поздно убрать шрамы, выпивает очередные зелья и выходит из палатки. Он так слаб и так шатается, что не рискует даже посох взять, так устало и бредёт от своей палатки. Воины, между которыми он проходит привычно сыплют шутками, что вязкой грязью стекают по его спине, но Мицки не обращает на них внимания. Просто шатается всё дальше, в нужном направлении, шаркая ногами. Только когда он проходит мимо одного сборища костра, воины гогочут, что Каваки здесь. Мицки сбивается с шага, после этих слов, опускает голову с тяжёлой шляпой, и… проходит мимо. Все разом замирают — на всё место отдыха опускается звенящая тишина. Только ведьмак шаркает сапожками по сухой земле, приближаясь к палатке командира. Шок, непонимание практически ощутимо опускается на лагерь, но Мицки не обращает внимание. Он стучит в одну из балок, что держит свод палатки и входит, дождавшись разрешения. Лагерь так и молчит, застыв в мгновении. Даже Каваки замирает, не донеся кружку ко рту. — Как ты? — Устало, но немного… разочарованно что ли, спрашивает у него командир. Мицки внезапно застывает, неловко сжав руками подол своего одеяния. Узумаки вздыхает и поднимается из-за стола, подходя к нему. А потом застывает в растерянности, когда ведьмак сам к нему движется и… обнимает, прижавшись к груди. Горячей, крепкой, прекрасной груди под простой рубашкой. — В моём пророчестве сказано, что тот, кто меня спасёт, тот суженый. — Тихо начинает Мицки, уставшим, изломанным истериками голосом. Командир замирает, предчувствуя что-то недоброе — пророчества ведь не ошибаются. — Но… когда я проснулся и узнал, что меня вытащил Каваки... не поверил, конечно. Не мог же это быть он. Я сомневался и пытался проверить — всё перепробовал, но всё говорило одно и то же — что это он. И я должен был попытаться заставить себя полюбить его. Он ведь мне сразу не понравился. Он… противный, как слизь из болота. Даже вид, даже запах… Всё противно. Всё. А ты хороший. Тёплый и пахнешь вкусно — даже после сражения. Ты мне сразу понравился, с тобой спокойно. — Мицки прижимается лицом к его груди, глубоко вдыхая и успокаиваясь. Узумаки пребывает в шоке от подобного, но… к нему медленно доходит, что случилось. И ещё становится приятно от того, что такое маленькое, удивительное создание так доверчиво к нему прижимается. — Я пытался его полюбить, потому что знал, что он меня спас, а это оказался ты. Ты отдал приказ и спас меня, просто его руками, а он сам и не собирался. Да, верно. И пророчество, как всегда, не ошиблось. Просто была одна маленькая деталь, которую изначально не учли. Из-за которой один маленький ведьмак чуть не убил себя. Узумаки становится больно за Мицки, и он осторожно обнимает его хрупкие плечи в ответ, стараясь не сбить шляпу с головы. — Тогда проходи, думаю будет хорошо побыть вместе. — Тихо говорит командир, отводя его вглубь палатки и усаживая на свою кровать. Ему можно — ведь ни для одной из сторон пророчество не ошибочно. Значит и для Боруто Мицки тоже суженый. — Угу. — Тихо тянет Мицки, доверчиво обнимая командира, и впервые за последнее время чувствует себя в безопасности и тепле.