За дверью

Три быстрых-два с паузой. Дверь открывается сама собой, за знакомой дверью – полузабытая комната. Иззи – с длинными волосами, в заляпанной вишней рубашке – лежит на кровати, и дышит сипло сквозь зубы, и утирает пот дрожащей рукой. Впалые глаза тускнеют. Люциус кидается к ней, и трогает ее за руку, и кладет на голову мокрую тряпку. Тряпка, конечно же, не поможет. Горячие, такие горячие под пленкой холодного пота пальцы касаются его щеки. «Я люблю тебя, Люци, иди отсюда, мальчик мой» – говорит Иззи не своим голосом. Говорит Иззи голосом матери. Все перепуталось; картина меняется, мама кривится и говорит: «О, папочка» — и кашляет кровью, и кровь ползет по рубашке, и бедра изнутри заливает прогорклым вишневым вареньем. Люциус стирает кровь, тянется – и это снова Иззи – и Люциус тянется слизать кровь с ее бедер тянется зажать раны тянется остановить боль не может не может не может Кровь заливается в уши кровь заливается в ноздри кровь заливается в глаза Люциус кашляет и кричит надрывно. Задыхаясь, Люциус распахнул глаза, прижал руку ко рту – никакой липкости крови, только запекшаяся корочка слюны. Он все еще лежал в куче тряпья в игровой, только теперь было уже совсем темно и тихо. В углу скреблась крыса. Скрипели доски. Шумели волны. Люциус всхлипнул; звук эхом отразился от досок. Ничего этого не было, это просто кошмар. Никого не было рядом, кроме крысы. Чертов Боннет со своими улыбками и мягкими глазами. Со своими отравляющими речами. Люциус надавил пальцами на глаза, стер со щек слезы. Он все еще не мог отдышаться, горло драло. – Божечки… – прошептал он и зарылся носом в какую-то из тряпок. Ткань пахла вишней. Желчь подступила к сжавшемуся горлу, и Люциус выбежал из игровой до палубы. Его вывернуло за борт едким и кислым. Судорожно отплевываясь, он почти пропустил, как кто-то похлопал его по спине. Люциус обернулся и облизал губы. Голый Баттонс стоял рядом и пронзительно смотрел на него. – Призрак отпустит тебя, если ты перестанешь искать призрака в двуединой плоти, – сказал Баттонс. Люциус поперхнулся, и комок в его груди разросся, и сорный вопрос пророс в сердце, и он поднял руку, чтобы ударить его, и опомнился лишь в последний момент, разжав кулак и отведя ладонь. Баттонс даже не повернул головы в сторону, не отшатнулся, как будто знал, что так будет, как будто был провидцем, а не сумасшедшим, как будто тоже догадался, как будто тоже знал, как будто и вправду был птицей, сука, и заглядывал в окна и души, как в открытые книги. – Отстань от меня, ты, сумасшедший, отстань! – крикнул Люциус, толкнул его в грудь и убежал в темноту под палубу, к знакомой двери. Он не был уверен, откроется ли она еще когда-нибудь для него. Но он должен – должен был сказать Иззи все. Он не был уверен, откроется ли она еще когда-нибудь для него. Но он должен – должен был сказать Иззи все. Три быстрых-два с паузой. – Входи. Люциус вошел, закрыл дверь и прижался к ней спиной. Иззи сидела на кровати в одной только рубашке боком к нему. Свет не потушенной еще масляной лампы обтекал ее фигуру и делал ее какой-то призрачной, нереальной. Неплотная ткань не скрывала небольшие холмики грудей, топорщилась на напряженных от прохлады ночи сосках, спадала складками на бедра. Люциус подумал, что хотел бы нарисовать ее так – запомнить, доверить бумаге и чуть взъерошенные волосы, и еле заметные тени под глазами, и бледные ноги, и внимательный темный взгляд. Журнал забрал Боннет, и некуда было рисовать, и, наверное, никогда уже больше… Колени подкосились, и Люциус съехал по двери на пол. – Что это за представление? – хрипло спросила Иззи, и Люциус замотал головой отчаянно. – Люциус, ты чего? – Голос звучал растерянно, мягко, совсем не похоже на обычный раздраженный рык. Это было свидетельством доверия, и какой-то близости, и какой-то общности – чего-то, чего никогда не было у Люциуса и что он всегда подспудно желал получить. И теперь этому суждено было раствориться, исчезнуть, и Люциус снова и снова будет тонуть в ночном море, тонуть в ночной крови. Но если он обманет сейчас, если он не скажет – он потеряет, казалось ему, еще большее. – Прости! Прости меня! Иззи наклонился вперед, нахмурился и поджала губы. – Что ты натворил? – Я… Чертов Боннет… – Люциус выталкивал слова сквозь сжатую глотку, и они жалили больнее игл. Он закашлялся снова, хотя рвать было уже нечем. Черт, и Иззи испытывает это по пять раз на дню? Перед лицом появилась кружка с водой. Иззи присела рядом, ткнул край в рот Люциусу. – Так, пей. – Она наклонила чашку, и Люциус начал жадно глотать воду. Когда кружка опустела, Иззи поставила ее обратно на маленький стол в углу. Она обхватила его за плечо и потянул вверх. Люциус поднялся и снова тяжело привалился к двери. Иззи села обратно на кровать, забралась с ногами и накрылась покрывалом. – Так и будешь стоять? Люциус глубоко вздохнул, невидящим взглядом уставился на глиняную кружку. – Боннет сегодня диктовал мне что-то из своих умных мыслей, – начал он неживым голосом, – а потом велел отложить журнал, чтобы не под запись, и захотел поговорить. О… блядь, о тебе поговорить. Холод клинка у горла был столь ожидаемым, что Люциус даже не дернулся, прикрыл глаза только и почувствовал, что щеке стало мокро. – И что ты сказал? – прорычал Иззи ему в ухо. – А главное, зачем пришел сюда? – Я сказал, что не могу ничего сказать, – прошептал Люциус безнадежно. – Он сложил два и два и выдал мне это все. И еще Баттонс. – Что Баттонс? – Лезвие задрожало. – Сказал что-то про двуединую плоть. – Что за бред ты несешь? – Клинок прижался плотнее; еще не резал, но почти. – Это же Баттонс. Он просто это так сказал, будто знает. – Кто еще? – Возможно, Джим. Она смотрит очень пристально. Теплая капля крови ползла за его воротник, но он не чувствовал боли. – Кап… – Иззи запнулся, – капитан? – Он не знает. Боннет обещал не говорить ему. – Как Боннет?.. – У него двое детей. Он знает, как это выглядит. – Почему?.. – Я не знаю. Сказал, что волновался. За команду. За тебя. Хочет помочь. Клинок надавил еще чуть сильнее, а потом исчез. Люциус судорожно вдохнул, чувствуя, как двигается грудная клетка. Раскрыл глаза. Иззи смотрел то на клинок, то на шею Люциуса. Встретился с ним взглядами; его глаза были широко распахнуты, зрачок затопил всю радужку. Иззи поднял кинжал на уровень глаз, прижал к щеке и провел кончиком до подбородка. – Пожалуйста, стой. Иззи вел клинком ниже, не оставляя царапин, просто касаясь, по шее, груди, животу. Не отпускал взгляда Люциуса, не давал ему двинуться, сделать хоть что-то. – Не надо. Иззи надавил на низ живота, все еще недостаточно сильно. – Ты сказал, что от спицы внутри умирают. А от ножа снаружи? – Зачем? – Это прозвучало как отчаянная, жалкая мольба. Люциус не мог понять, собирается ли Иззи на самом деле всадить в себя нож. О, он мог бы. В нем было достаточно отчаяния. Ее рука дрожала. – Почему нет? Мне это не нужно. – Но… – Слишком много сложностей! – Господи. – И будет только больше. Клинок вдавился чуть сильнее, и это движение сдернуло Люциуса с места, где он стоял, как будто он был веревкой привязан к рукояти. – Иззи! Люциус упал на колени перед ним и схватил чертов клинок поверх руки Иззи. Иззи посмотрела на него сверху вниз; зарылась другой рукой в его волосы. Покачнулась вдруг. Из глаз ее ушло всякое выражение, и Люциус еле успел поймать ее, чтобы она не упала на пол. Он подхватил Иззи на руки и положил на кровать. Дотронулся до гладкой щеки: – Иззи? Она чуть пошевелилась, посмотрела расфокусированно, дотронулась до собственного живота, еще не очнувшись до конца, погладила легко. Люциус смотрел на это как завороженный. Иззи ставила его в тупик с такой невероятной частотой, что он одновременно восхищался и боялся. Сейчас он, конечно, был в ужасе. К спине неприятно прилипла мокрая рубаха, и он зябко повел плечами. – Что случилось? – хрипло спросила она. – Ты упала. Полминуты провела без сознания. Воды? Иззи нахмурилась. Потом кивнула. Люциус налил кружку, и она неспеша сделала несколько глотков. Сейчас в ее движениях была какая-то мягкость и удивительная неспешность. Она отдала кружку и посмотрела на Люциуса. – Удивительно, но я верю, что ты не рассказывал. Люциус почувствовал себя так, как будто со спины убрали огромный камень, и покачнулся, глубоко вдохнув чуть затхлый воздух. Иззи отодвинулась в очевидном намеке на свое место у стены, откинула покрывало и мотнула головой. Погасив лампу, Люциус скользнул ближе. Он закрыл глаза, в который раз за эту бесконечную ночь ощущая душащие слезы. Никогда еще он не был так разобран на части. Он тяжело сглотнул и постарался всхлипнуть как можно тише. Чужая рука опустилась на его плечо. – Эй. Чего еще? – Можно я тебя нарисую? В этой рубашке? – Идиот. Иди сюда, горе-художник. Иззи притянула его ближе, закинула руку ему на спину. Люциус несмело опустил пальцы ей на талию, но она не возражала, вся как будто чуть более мягкая, чуть менее острая. Люциус хотел спросить еще, хотел сдвинуть руку ниже, на живот, но боялся искушать судьбу. И только после того, как Иззи заснула, он позволил себе выпустить горечь. Он не плакал так с тех пор, как умерла его мать, и теперь оплакивал ее снова, позволяя прошлой жизни слиться с настоящей. Ее призрачная рука коснулась его щеки, взъерошила волосы и исчезла, оставив по себе чаячий крик. Когда она встретила свою любовь в первый раз, она поразилась его глазам, огромным и похожим на озера горячего шоколада. Во второй раз она встретила свою любовь в кабаке, уже безкосая, и поразилась его яростному, животному смеху. Когда к ее любви вернулся его любовь, она напилася пьяная и проснулась на окровавленной простыни.