Сыны химеры

Какая же стерва. Даня неверяще пихает карту в банкомат снова и снова, бьет по холодному безразличному к его злости металлическому боку, пинает в сердцах. Грохот разносится по пустой ночной улице. Среди жёлтых фонарей и блестящих луж, и правда почти никого, кроме самого Дани. Только вдали стайка подростков, заржав, сворачивает в переулок. Даня раздраженно дергает бесполезную теперь уже карту на себя. Опять что-то за него решила, а он ещё не поверил. Сложно было воспринимать всерьез обещания матери заблокировать все кредитки и лишить отчислений из фонда дедушки, она Дане это каждую неделю обещала, гневно сверкая глазами и сдувая упавшую на лицо прядь волос, выбившуюся из прически. Даня уже так привык к этим еженедельным втыкам, что был готов вписать их в свое расписание, между тусовкой в клубе и завтраком с друзьями. И когда мать в очередной раз завела свою телегу про то, что Дане надо бы взяться за ум и заняться чем-то серьезным, он даже внимания не обратил. Сидел, наворачивая ризотто с гребешками, подмигивал Лизе и поминутно пялился в телефон, пока мать гремела стаканами и вещала: – Даня, это невозможно терпеть больше, понимаешь? Ты просто прожигаешь свою жизнь, тебе ничего не нужно, ты никуда не стремишься… Куда он стремился, ей знать было не обязательно. В конюшне старые люди, работавшие когда-то на его отца, подробно объяснили Дане весь его скрытый потенциал. И лежал он вовсе не в сферах, требующих просиживать штаны в кабинете за такой престижной, уважаемой и перспективной, но дико скучной работой. Даня знал, что должен метить выше: к власти, к большим деньгам и славе. Никак не меньше той, что была когда-то у деда. – …с этого дня ты не будешь пользоваться этими деньгами, ясно? Мне надоело тебя уговаривать. Все его карты оказались заблокированными. Вот так, в один момент. Как раз тогда, когда он обещал вложиться в лабораторию и сырье с Колясиком. Ебаный стыд. Даня трет щеку, покрепче запахивает на себе пальто. Ветер с Невы толкает в спину, вывеска "К и Б" зазывно мерцает в полумраке, и глядя на нее, Даня понимает, как сильно ему хочется выпить. Сонный продавец недовольно пересчитывает мятые купюры, которые Даня выгреб из карманов пальто и недр бардачка в машине. Наличкой до этого момента он сильно пренебрегал и, как оказалось, зря. Он пьет из горла, сидя на ступеньках у набережной. Рядом несколько парней и девушек курят ароматный фруктовый табак и слушают какое-то дерьмо на переливающейся всеми цветами радуги портативной колонке, луна проглядывает сквозь рвань туч. У воды холодно, но он из какого-то тупого упрямства продолжает хлебать виски и просиживать задницу на стылом камне ступеней. Басы от колонки мягко бьют по ушам, шелест воды убаюкивает, так что хочется лечь и уснуть. Владимир Андреевич, имя всплывает в памяти само собой. Друг отца, выкупивший порт после его смерти, и регулярно наведывавшийся к ним в гости, практически как к себе домой.. Даня помнит черную кожанку, вечно перекошенный в самодовольной улыбке рот и блестящий перстень. И ещё - как мать его терпеть не могла и улыбалась через силу, а когда он уходил, будто выдыхала с облегчением. Иногда даже плакала, а Лиза шла к ней в комнату, забиралась на руки, гладила по волосам: “Мамуль, всё пройдёт”. Однажды после очередного такого визита, Даня как раз выходил из душа, мать выскочила с балкона вся растрепанная, в задравшемся платье, красная и заплаканная. А Владимир Андреевич - как ни в чем не бывало, только волосы Дане на голове взлохматил и спросил хрипло: – Ты чего еще не в постели, малой? Идти к нему сейчас не то, чтобы очень хочется, но больше не к кому. Даня делает последний глоток, морщится и, оставив бутылку на каменных ступенях набережной, шатаясь поднимается наверх. Когда Даня, пьяный в хлам, пробирается домой, свет горит только на кухне: это она ждёт его, конечно, не спит, в сотый раз протирая приборы и перекладывая вещи с места на место. – Дань… – Всё нормально, я спать. Он знает, что спорить, доказывать что-то - бесполезно. Ей только того и надо. На следующий день он едет в порт, где ему, так уж и быть, согласились выделить полчаса в память об отце и былой дружбе. Владимир Андреевич как раз присутствует при очередной разгрузке. Видно, привезли что-то важное, раз явился сюда лично. Кругом куча охраны, и даже менты пожаловали во главе с лысеющим опером, который недовольно зыркает по сторонам и безуспешно пытается прикурить под порывами злого зимнего ветра. Владимир Андреевич улыбается Дане одними губами, глаза остаются холодными, неприветливыми. Что ж, Даня здесь не за приветливостью. – Какой ты взрослый стал, ну просто жених. Как там Лиза? Как мать? На слове “мать” он улыбается так сально и противно, что Дане хочется отвернуться. Комок подкатывает к горлу, и без того холодные руки, кажется, холодеют сильнее, а еще - неконтролируемо сжимаются в кулаки. Заехать бы по этой наглой обрюзгшей физиономии, смять огромный лоснящийся нос, разбить губы, и чтобы зубы фонтаном хлынули на асфальт. Налетает порыв ветра, и наваждение спадает. Даня возвращается в здесь и сейчас, осторожно разжимая пальцы, через силу, с трудом, тяжело сглатывая набежавшую кислую слюну. Фальшивую ответную улыбку натянуть не так просто, но у него вроде получается, и даже голос не дрожит: – Всё хорошо, дядь Вов, живы-здоровы, потихоньку. – Ну и отлично! Приходите на ужин, все вместе, приглашаю! Посидим, как в старые-добрые, а? Вот мудак, когда же он наиграется уже. Даня тянет еще одну неискреннюю улыбку, кивает, рукой машет, мол, да, конечно, как-нибудь обязательно. Хочется курить, но сигареты он как назло оставил в машине, а просить у этого борова не хочется. Хотя надо бы, как-то потеплее и войти в контакт, учитывая, что он изначально пришел просить денег. – Дядь Вов, я к вам по делу, – спешит перевести тему, пихая замерзшие руки в карманы пальто. – Мне деньги нужны. – Всем нужны, – смеется Владимир Андреевич, вдруг отвлекаясь. Машет кому-то на разгрузке, показывает большой палец и снова поворачивается к Дане. – А кто говорит, что не нужны, тот, конечно, пиздит безбожно… Не так ли, мой юный друг? Даня кивает, не выдерживает. – Дядь Вов, сигу дайте? – Да, да, держи, конечно. И рассказывай давай, на что тебе деньги, и куда ты свои подевал? Тебе же от отца с дедом прилично перепало. Или растранжирил уже всё? Вот уж не поверю… Даня рассказывает, не вдаваясь в подробности: о ссоре с матерью, о том, что задумал свое дело открыть, чтобы от нее не зависеть. Боров слушает благосклонно, головой кивает. Строит из себя доброго друга семьи, и Даня ему позволяет. Что-угодно, только бы получить эти чертовы деньги, которые сейчас так ему нужны. – Что ж, получается, на благое дело. Тогда дам, отчего же не дать. Только, малой, имей в виду: отдавать будешь как положено, никаких поблажек. Идёт? Малой. Даню передергивает от этого дебильного обращения до самого нутра, но он терпит. – Конечно, обещаю. – Заедешь ко мне вечером, заберёшь всю сумму. А теперь двигай отсюда, у меня дела. И Владимир Андреевич жестом подзывает к себе хмурого замерзшего мента. Тот идёт неохотно, злобно зыркая по сторонам. Даня отбивает Колясику, что все в порядке, выдыхает с облегчением. Колясик бурно радуется и сразу предлагает отметить. "Нечего пока. Откроемся и наладим производство - тогда и отпразднуем" - пишет Даня, подпаляя новую сигарету, теперь уже свою и с удовольствием затягиваясь терпким дымом. Чайки бешено орут в порту, мокрый холодный воздух липнет к щекам. Даня лезет в тачку, включает обогрев и музыку, салон наполняется теплом. Он ведёт рукой по влажным от сырости волосам, улыбается и подмигивает своему отражению в боковом зеркале. До вечера Даня ничем особо не занимается, только убивает время, катаясь по городу. Сумму Владимир Андреевич передает, как и обещал, сразу полностью, в пухлом белоснежном конверте. Он наряжен в шелковый халат, в пальцах тлеет сигара, невероятно вонючая, Даня хмурится, когда боров нарочно обдает его дымом и довольно смеётся. Чужая пухлая рука со сверкающим перстнем ложится на плечо, сжимает больно. – Если дела пойдут, малой, не забудь, кто тебе стартовый капитал дал, лады? Не забудешь ведь старика? – Конечно, дядь Вов, спасибо вам. Синтетика, которую они собираются производить, в Штатах уже вовсю в ходу, но до Скрепной ещё не доехала. Славик, местный химик с набережной Шмидта, с безумными синими волосами и странной вмазанной улыбкой, с которым свёл Даню Колясик, разбирает добытый рецепт с поразительной лёгкостью и готов взять на себя контроль в лаборатории: было бы сырье бесперебойно и люди, хотя бы с десяток для старта. В Штатах, где Даня заканчивал бакалавриат, наркотик называли Синей звездой. Поэтично, конечно, но те, кто на него подсаживался, уже ни о какой поэзии помыслить не могли. Синяя звезда накрывала похлеще Крокодила, стоила при этом копейки, а подсаживала ещё мощнее. Слезть после было нереально, и попробовавший раз, приходил за новой дозой снова и снова. Даня видел, как садились на Звезду даже те, кто не верил, что за один раз можно пристраститься. Эта дрянь невозможное делала возможным по щелчку. – Если уж и чесать свои амбиции, – сказал Колясик, пьяно икая, – то только делая то, что до тебя никто не делал, правильно? Так что давай, давай, Данечка, с тебя бабло и место под лабу, а с меня - хороший спец и контакты с поставщиками сырья. Екнуло где-то под сердцем, зашлось и загорелось немым неясным восторгом пополам со страхом. Даня улыбнулся, кивнул. Перспектива в чем-то переплюнуть отца и деда приятно щекотала самолюбие. Организовать лабораторию в подвале конюшен отца поначалу кажется отличной идеей, как в каком-то закрученном кино. Колбы и пробирки, трубки и дискотечное освещение, духота целлофановых прокладок, пипетки, и деловой Слава в красном бархатном халате на голое тело, раздающий указания нанятым парням, молодым совсем, Даня пытается не думать о том, по сколько им лет. Лаба довольно быстро входит в стабильный рабочий ритм, Звезда варится, фасуется и сбывается закупщикам, а от них плывет по артериям города, как по венам самоубийцы, во все закоулки, распространяясь и захватывая, рождая спрос, подгоняющий предложение. Славина ебанутая улыбка, сладость дыма дорогой шмали и горький-горький "Джек", тихий шепот, теряющийся в мерно отбивающих ритм басах: – Только сам не пробуй эту дрянь, никогда, никогда, слышишь? Это смерть. Синяя, звездная, прекрасная, бесславная. Чума, ебаная чума. Один раз - и ты на мушке, не соскочишь, нет, нет. В лаборатории правило, установленное Славой, непреложная заповедь за нарушение которой грозит увольнение: работники не юзают, вообще ничего. Кроме, разумеется, самого Алхимика, как он сам себя без лишней скромности называет. Славян без косяка на смену не заступает, Дане даже кажется, что он и функционировать без него не может, стоит только не пыхнуть разок, и Славян раззявит рот, закатит глаза, замолкнет и весь разъедется в стороны, как сломанная шарнирная кукла. – Данил Сергеевич, там вас к телефону, мать спрашивает, – управитель конюшни Рома, тот, кто ещё на отца работал, стоит на ступеньках, ведущих вниз, но спускаться не решается. Мнется, обтянутый своей униформой, комкает в руках перчатки, отводит взгляд неловко. Даня ему приплачивает сверху, чтобы молчал. – Подойдёте? – Да, Ром, минутку. Ты иди, догоню. Даня допивает кофе и, захватив бумажный стаканчик с собой (Слава ругается, когда в лаборатории оставляют лишний мусор), плетется наверх. Мать как всегда допытывается, где он, с кем, и когда собирается прийти, наконец, домой. Даня вяло обещает, что обязательно, непременно, будет сегодня. И лучше бы он не, потому что мать снова заводит шарманку про отца. На столе свечи и бордовое как кровь вино в пузатых бокалах, мать убирает со стола, Лиза помогает. Даня тоже встаёт, по привычке, подает Лизе салатницу и блюдо с остатками мяса. Сестра улыбается ему мягко, красивая, в пыльно розовой рубашке поверх белой футболки, волосы забраны в пучок, на запястьях поблескивают браслеты. Как мать всегда терпеть не могла эту Лизину любовь к "побрякушкам", обругивала цыганкой, но та не сдавалась, все равно цепляла на себя любимые украшения снова и снова, доводя мать до белого каления. Теперь мать уже успокоилась, перестала показывать, как сильно ей это не нравится, но Даня время от времени все равно перехватывал эти недовольные взгляды. – Дань, даже твой отец, которому на семью было плевать, наскребал в себе достоинство возвращаться домой время от времени. А тебя мы три дня не видели, и ты не позвонил даже. Я живу и не знаю, всё ли с тобой в порядке… Классика: и отца подъебнула этим унизительным "даже", и про отношение к семье не в бровь, а в глаз, и про достоинство задвинула. Комбо. – Так ты мне все счета перекрыла, вот, приходится теперь выживать как-то, – Даня криво улыбается, хватаясь за бокал, делает большой глоток и чуть не давится. Вино кислит. – Работать, и все такое. Ты не этого разве хотела? Лиза прыскает со смеху и, тут же извинившись, выходит из столовой, пока праведный гнев матери не переметнулся ещё и на нее. – Ты же знаешь, что здесь у тебя всегда будет еда, крыша над головой… – начинает мать. Она уже готова мириться, наверное, но теперь не готов Даня, его мелко потряхивает. – Просто возвращайся. И мы всегда все с тобой решим. – А я не хочу ничего решать больше, ты права была. Пора, скажем так, в вольное плавание, засиделся я с тобой и Лизой. Она глядит на него неверяще. – Дань… – Ой, а чего? Твоя воспитательная операция пошла как-то не по плану? Ну, извини, что есть, то есть. Я от тебя съеду, не буду глаза мозолить вечным напоминанием об отце. – Ты не такой, как он, Дань, ты… – Такой! – с силой отставляет бокал в сторону, так что оттуда выплескивается на столешницу немного вина. Бордовая лужа ползет к салфетке, пропитывает ее, набухая будущим пятном, но мать туда даже не смотрит, всё её внимание сейчас только на Дане. – Я такой, как он, мама, нравится тебе это или нет. И я сам буду решать, что мне делать, поняла? – Сынок, да я испугалась просто. Я боюсь постоянно, боюсь, что ты по его пути пойдешь. Мне это во снах страшных снится. Ты тогда маленький был, не помнишь ничего, и многого не знаешь, но мы жили в аду, когда отец попытался на место деда заступить. И этот ад отцу в итоге жизни стоил, а тебе и Лизе регулярной работы с психологами. Голос у неё дрожит, тихий и жалкий. Ещё немного, и она капитулирует совсем. – Да что ты заладила? Что ты мне напоминаешь про этих психологов при каждом удобном случае? Спасибо, конечно, огромное! Блять! – Даня разгоняется, вскакивает со своего места, кровь кипит, жарко становится. – Это не то, о чем стоит постоянно разоряться, мам. Было и было. Пока было тихо, пока деньги текли в семью, тебя все устраивало, да? А как проблемы начались, ты сразу обратку дала. Ты вообще его любила когда-нибудь, отца? Потому что я чего-то не помню, наверное, да,ты права… Но то, как ты этому дядь Вове дала, стоило отцу откинуться, я помню кристально чисто! А теперь строишь из себя… Щеку обжигает звонкой пощечиной. Даня хватается за лицо, ловит на себе затуманенный от слез материн взгляд. Волосы у нее растрепались, дышит тяжело, а лицо сделалось таким несчастным, что Дане тут же хочется пойти на попятную, но говно, кипящее внутри, не дает. – Не смей… Не смей, ты ничего не знаешь! Понятия не имеешь, что я пережила! Через что прошла! Даня допивает противное вино в один большой глоток и разворачивается, чтобы уйти в свою комнату. – Спокойной ночи, мам. Спасибо за ужин. Ему в спину укором летят её глухие рыдания, но Даня торопится скрыться за дверью, чтобы их не слышать. *** Колясик матерится в трубку так долго и выразительно, что Даня за его ругательствами с трудом понимает, что случилось. По тону и голосу дрожащему, то и дело срывающемуся на фальцет, слышно, что Колясик на грани. Всё повторяет, как заведенный: – Приезжай! Даня! В лабу приезжай! Тут пиздец! Раннее утро, за окном серая хмарь, и дождик моросит. Даня ничего особенного не планировал, думал валяться в постели до обеда, а потом заскочить в ресторан, поесть по-быстрому, и только после подвалить в лабораторию. Дела идут хорошо, как по маслу, он даже начал отдавать долг Борову, частями, и снял квартиру, съехав от матери, как и обещал. – Коля, Коль, – зовет, садясь на постели и сонно, растерянно оглядываясь по сторонам. Взгляд цепляется за лежащие на прикроватной тумбочке часы, пачку сигарет и массивную зажигалку с выгравированной на ней змеей. – Дыши, успокойся. Я сейчас, оденусь только и кофе выпью… – Какой кофе?! – орёт Колясик, срываясь в глухую истерику. – Тут Славяна помяли! Тут полный разъеб! Поднимай жопу и приезжай, быстро! Славяна, как выясняется, не просто помяли - разбили лицо в кровавую лепешку и сломали руку. Колясик встречает Даню у ворот конюшен, всклокоченный, как воробей, с зажатой в бледных губах сигаретой, почти дотлевшей до фильтра. – Я такси вызвал… В травматологию увезли уже. Рукав куртки запачкан темной кровью, на белом свитере под курткой тоже кровь. Даня отталкивает Колясика со своего пути, и пока тот послушно, как-то заторможенно отшатывается, он скорее бежит в лабораторию. Приходится замереть на ведущих вниз ступеньках, чтобы оценить масштаб устроенного погрома: все боксы, колбы, склянки, оборудование… Абсолютно всё переломано, перевернуто, лампы разбиты, и даже веселенький желтый диван, на котором любил прикорнуть Славян, вспорот: белый синтепон торчит из поврежденной обивки уродливыми внутренностями покойника. За спиной слышится топот спускающегося следом Колясика, он врезается в спину Дани, как в непреодолимое препятствие, тут же останавливается, дышит тяжело. Даня чувствует горячее несвежее дыхание на своей щеке. – Что случилось? – Я ебу? Славян в невменозе, говорит, он дремал после ночного прогона, тут ввалились какие-то, в масках, с оружием и битами… Его схватили и отметелили, руку сломали, лабу разгромили. Вроде сказали передать тебе лично, чтобы ты завязывал изображать из себя самого умного. – А товар? – Товар на месте, где спрятали, остатки сырья тоже. Но нам новую партию мутить надо, а лаба в разъебах, Славян с рукой этой… Дань, чё мы будем делать? Чё, блять, нам делать теперь? Мы же попали, пиздец как попали… – снова начинает причитать Колясик, проваливаясь в себя. Сторожа, который дежурил в ночную и еще не успел уйти, когда случился налет, не тронули, связали только. Конюхов, едва успевших начать рабочий день, тоже не задело. Эта информация доходит до Дани медленно, как сквозь толщу воды. В памяти всплывает другой день, далекий, давний, родом из детства, когда отец был еще жив и обещал защищать их любой ценой: человек с глазами-ледышками, зашедший на конюшни как к себе домой, палящий во все стороны из автомата, угрожающий отцу. Он помнит, как отец встал перед человеком на колени, как плакала мать, прижимая их с Лизой к себе, как билась в агонии умирающая лошадь. Даня поймал тогда на себе обжигающе ледяной взгляд и почему-то сразу понял, что отца человек не убьет. И их с мамой и Лизой – тоже. Стало удушливо-спокойно, но дрожащие коленки он не мог унять еще долго, очень долго, они тряслись весь день и весь вечер, пока сердобольный врач с теплыми руками и мягкой улыбкой не вколол ему что-то, от чего потянуло в сладкий жаркий сон. Даня свернулся тогда в позе эмбриона прямо на неразобранной постели, ничего не видя, не слыша, погружаясь в блаженную черноту. И только где-то на самой поверхности продолжали посверкивать холодные ледышки, звякая о стенки невидимого бокала, и обманчиво спокойный хриплый голос совсем не обманчиво и очень даже дружелюбно звал: “Привет, Дань”, затягивая глубже, на самое дно, туда, где темнее всего, туда, где ничего вообще нет. Сейчас ему снова страшно, очень страшно, да так, как не было уже давно. Даня только на каком-то упрямстве, из принципа вывозит, отправляя психующего Колясика восвояси. Мужикам говорит, что сегодня выходной, и чтобы все, включая сторожа, ехали по домам. – Езжайте, езжайте, все домой. Я сам. Они мнутся, не спешат следовать указанию, пока Даня через силу не гавкает на них. Только когда он остается один, и ворота заперты изнутри, Даня позволяет себе вытянуть сигарету из пачки и перестать сдерживать крупную дрожь в руках и плечах. Он курит, в тихом шоке оглядывая руины лаборатории, матерится вполголоса. Партию они должны были сбыть поставщикам уже к вечеру и тут же заняться следующей, но как это сделать теперь – вообще непонятно. А главное, чертово послание. Не Колясику, не Славе, а только ему. Кто это был? Что им нужно? И как они раньше не подумали о безопасности, придурки. Хорошо Славян остался жив, иначе Даня бы себе не простил. Мысли беспокойно роятся в голове, больно жалят, и бьются, бьются о стенки черепной коробки, словно бы желая вскрыть ее изнутри и выбраться наружу. Он прикуривает новую сигарету, усаживаясь на растерзанный диван. Разруливать придется, конечно, ему: на Колясика надежды нет, Славян пострадал и неизвестно, когда придет в себя. Нужно как-то восстановить лабораторию, чтобы снова дать ребятам более менее безопасное рабочее пространство, но здесь, на прежнем месте, этого точно делать нельзя. Где тогда. Где. Мысль бьет в самую глубь, больно и тревожно. Пальцы дрожат, скользя по тач скрину телефона. Секундная заминка прежде, чем нажать на “вызов”. *** Настроение после всех утомительных разговоров одно: набраться как следует, и Даня точно не хочет отказывать себе в этом остром желании. Он сидит в полумраке, за стойкой любимого маленького душного бара, уговаривая один шот за другим. Знакомый бармен смотрит встревоженно, то и дело спрашивает, все ли в порядке и не хватит ли. Видно, считывает что-то такое в Данином потухшем взгляде, чувствует. Но Даня натягивает дружелюбную, пусть и кривоватую немного, улыбку, подпирает уезжающую на релаксе челюсть ладонью: – Кеш, всё хорошо… Ты давай мне ещё намути этого. Негрони. А я перекурю пока и в тайную комнату завалюсь. – Свиток не забудь, Гарри Поттер штопанный, – хмыкает Кеша, принимаясь выполнять заказ. Руки двигаются четко, споро. Даня вываливается во влажную улицу далеко за полночь, ловя на лице липкую прохладную морось декабрьского снега. Он безуспешно пытается намотать шарф на шею, но тот только путается вокруг в жутком беспорядке, словно взбунтовавшаяся змея пьяного факира. Снежинки садятся на всклокоченные волосы, телефон вжикает входящим сообщением. Даня затягивается. На экране, который тут же становится мокрым от снега, всплывает фотография: гипс, художественно расписанный заумными цитатами и разукрашенный всеми цветами радуги. Следом – расквашенная, но довольная физиономия Славяна. Рядом – пышногрудая нимфа, лысая, как коленка, и обдолбанная вхлам, судя по глазам, собранным в кучу. “Ты как?” “Лучше всех, бро. Сейчас немного подживу, и сразу за работу” “Выздоравливай” “Не скучай” “Не буду” “Сука :)” Кеша закрывает бар, оглядывает Даню. В глазах плещутся отголоски тревоги пополам с усталостью: ему хочется домой, упасть и проспать до обеда. Дане хочется того же, по сути. – Вызвать тебе такси? – Я сам. Не бойся, Кеш, я же не совсем идиот. Кеша улыбается и, пожав Дане руку на прощание, устремляется к своей тачке, припаркованной за углом неподалеку. Даня, наверное, всё же идиот, потому что ноги сами несут его к синей ламбе, а задница усаживается на мягкое сиденье. Всё как-то само, и он плывет неспеша через снег, улыбается блаженно, слушает воркующее с ним радио, чувствует себя как капитан дальнего плавания, отправившийся в особо опасное путешествие. Всё как в сказке переливается за окнами ламбы до тех пор, пока не слышится глухой удар. Тихий, на самом деле, но для Дани будто оглушительно громкий, до тошноты и накатившего вдруг головокружения. Он тормозит, всё его тело резко бросает вперед, на руль, хорошо хоть пристегнуться в пьяном угаре не забыл. Руки изо всех сил рефлекторно цепляются за руль, до побелевших костяшек, а сердце подпрыгивает куда-то к самому горлу. – Твою мать… Крики и мат за бортом. Вот и приплыл капитан, вот и взяли на абордаж. Сбитый им мужик сидит задницей в черных трениках на стылой заметенной снегом земле, держится за бок, причитает громко. Остальные двое носятся вокруг него суетливо, то пытаясь поднять, то бросая и обращая свое внимание на вылезшего из машины Даню. – Мужики, – слова даются с трудом, приходится выталкивать их из себя, давя рвущуюся наружу пьяную икоту, – мужики, простите, метет сильно, не досмотрел. Мой косяк, виноват. Могу возместить моральный ущерб. Он даже лезет во внутренний карман пальто за бумажником, твердо уверенный в том, что мужикам гоповатого вида и в голову не придет отказаться от взгрева. Если Даня что и понял к 25 году жизни, так это то, что наличие денег может решить множество проблем, и счастье, конечно, не в пиастрах, а в их количестве. Но где-то программа дает сбой: – Отдай кошелек. Всё отдавай. Даня мотает головой, улыбается вежливо. Приходится схватиться за дверь тачки, потому что колени вдруг становятся ватными и предательски не дают ногам держать его. – Я не могу, мужики, возьмите, десять штук, нормально же. Он в порядке, – кивает в сторону все еще сидящего на земле гопаря. Тот отворачивается, сморкается шумно, зажав одну ноздрю. – Это же дохуя, вам хватит. И разойдемся с миром. С миром не получается. Один из мужиков подскакивает и, схватив Даню за ворот пальто, резво прикладывает головой о дверцу ламбы. Удар выходит такой силы, что у Дани тут же начинает звенеть в ушах, а язык становится жутко неповоротливым, распухшим, колючим. Бумажник сам выскальзывает из пальцев. – Да там на карте всё, налички десять штук, и те я вам готов отдать, – тянет из последних сил, поднимая залитое кровью лицо, но его тут же прикладывают о холодное стекло снова. Кровь теплая, затекает в рот, греет щёки, скользит вниз по шее, в петлю криво повязанного шарфа, ниже, под ворот свитера. Краем глаза Даня видит, как второй мужик подошел и деловито потрошит бумажник, вываливая на капот тачки всё его содержимое: права, кредитки, фотку маленькой Лизы в обнимку с молодыми еще совсем отцом и матерью. В ушах гудит. Жизнь вокруг продолжает течь в неторопливом темпе, мимо проезжают, огибая их, редкие тачки. Никто не торопится остановиться и разобраться, в чем дело. – Часы давай, – говорит третий, тот, что прикидывался несчастной жертвой аварии. Даня чувствует, как тянут его за руку, как расстегивают ремешок. Это уже не смешно. Часы отца, которые тому достались от деда. – Не трогай… Забери всё, что там есть… И бумажник, дорогой, это “Прада” за 50 кусков, оригинал. Часы только оставь. Пожалуйста. – Ебало завали! Кислый, ты чё его слушаешь, уши развесил? Бери всё и погнали! Сейчас публика сбежится, мусора. Слышь, Буратино! Это за моральный ущерб, понял? А то я на тебя и в ментовку могу написать, если артачиться будешь. У меня вон, свидетели есть. Даня не пускает, хватается за часы, упрямо тянет на себя. Тут же получает обидный тычок под ребра, так что перестает дышать на несколько мучительно долгих секунд и мешком оседает на холодную землю. Кровь из разбитого носа заливает шарф, свитер, Даня вытирает ее рукавом пальто, хорошо, что ткань темная, не видно пятен. – Мужики… Трое на одного, как-то не по-человечески, – встревает вдруг четвертый голос. Тихий и вкрадчивый, с теплой хрипотцой, от которой у Дани сводит низ живота, а по загривку табунами бегут мурашки. Он вскидывает голову, старается разглядеть, но ничего не видит, перед глазами всё плывет. – Ты глянь, какой Рэмбо нарисовался! – ржёт “пострадавший”. – Мальчик, а ты уроки выучил? Ты с какой площадки сбежал, Гном Гномыч обоссанный? Там тебя мама, наверное, потеряла, так что давай, топай, детка. – Отдай часы. И кошелек отдай. И валите отсюда, пока ноги вам не переломал. Незнакомец говорит тихо, спокойно, у него даже дыхалка не сбивается. Даня всё не может понять, почему от этого голоса у него будто слёзы на глаза наворачиваются, что за наваждение. Он снова утирает кровь, текущую со лба, и обзор наконец немного проясняется. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как невысокий крепкий парень раздает трем бугаям, да с такой легкостью, словно они не люди, а муляжи какие-то, куклы, набитые соломой. Пока возня в самом разгаре, Даня времени даром не теряет, ползет по снегу, пачкая штаны, хватает забытые часы, рассматривает. Целы, никто не успел наступить. Он засовывает часы в карман пальто, плюнув на бумажник, поднимается на ноги с большим трудом. Валяться и ждать, пока какой-то молодчик за него впрягается, Даня не намерен. Он делает шаг вперед, но парнишка уже укладывает Кислого, а следом и его друга, который требовал часы. Последнему он заламывает руку, и тот орёт благим матом, а потом вдруг изворачивается, вырывается из хватки, и со всех сил бьет парня по голове. Тот оступается на скользком месиве из снега, перебирая обутыми в кроссовки ногами, мотает головой, ладони к лицу прикладывает. – Валим, валим нахуй отсюда. Брось ты их, пусть! Все трое уматывают, скрываются в переулке так же внезапно, как из него появились. Начинают собираться любопытные зеваки, кто-то спрашивает, все ли в порядке, и не нужно ли вызвать скорую. Даня отмахивается торопливо. Когда зеваки с неохотой расходятся, Даня идёт к парню, шатаясь и хромая. Левая нога, под коленом, там, куда пнули тяжелым носком ботинка, болит отвратительно. Даня хмурится, парень стоит на обочине, чуть наклонившись, словно что-то потерял в снегу и теперь ищет, да только никак не найдет. – Эй, ты как? – глупо спрашивать, у Дани самого вся рожа и одежда в крови, но почему-то стремно и страшно становится от мысли, что кому-то за него прилетело, уже второй раз за день. Мигом вспоминается расквашенное лицо Славы. – Голова кружится? Не сотряс? Парень хмыкает, потом мотает головой и распрямляется, наконец, чтобы взглянуть Дане в лицо. – Я нормально. Часы не забрали? – Нет, – тупо улыбается Даня. Парнишка явно младше него самого, ему меньше двадцати на вид. Льдистые голубые глаза, пушистые светлые ресницы, сломанный нос, тонкие губы. – Ты их всех напугал. И меня тоже, кстати, я чуть не обосрался от такого кунг-фу. Парень вдруг краснеет. Вот он был невозмутимым и неприступным, а в следующую минуту щеки заливает румянец, и он бурчит что-то себе под нос, глядя под ноги, на снежное месиво и промокшие кроссовки. Потом вдруг наклоняется и, пошарив у них под ногами, распрямляется. Протягивает Дане его бумажник от “Прада”. – Что, правда 50 кусков стоит? – спрашивает тихо. – Или ты им наврал? – Правда, – хмыкает Даня, забирая бумажник и пихая его в карман к часам. – Давай я тебя до дома довезу что ли. Идём. – Ты же пьяный. – Протрезвел уже после таких приключений. Мне бы только рожу протереть, страшно, наверное, выгляжу.. Садись, не ссы. Если еще кого-то собьем, у меня есть ты, спаситель. Тебя как зовут, кстати? Я Даня. – Валя, – парень тянет руку в черной спортивной перчатке, и Даня с удовольствием хватается за нее, как безнадежно утопающий за палку. – Но вообще не смешно. Про собьем. Смотрит серьёзно этим своим холодным немного змеиным взглядом из-под пушистых ресниц. Хмурится. Даня поднимает обе руки в воздух, показывая, что спорить не намерен. – Никого не собьем, это шутка. Неудачная. Садись, Валь, я подброшу. Согреешься заодно. Они едут не больше двадцати километров в час, и Даня честно пытается быть предельно внимательным, уж очень не хочется облажаться перед Валей. Тот сидит, сняв перчатки и примерно уложив руки на колени. Даня ловит себя на том, что то и дело пялится на его пальцы: длинные, ровные, красивые. – На дорогу смотри, – осекает Валя. Теперь уже очередь Дани покраснеть и крепче вцепиться в руль. Что-то в Вале кажется ему неуловимо знакомым, но он никак не может понять, что. Будто он уже видел его когда-то, слышал этот голос, смотрел в эти глаза. Но он бы запомнил. Такого, как Валя, точно запомнил бы. – Ты где так здорово драться научился? – спрашивает, чтобы отвлечься.. Во рту стоит тяжелый привкус крови, Даня сглатывает вязкую слюну. – Я боксом занимался. Кандидат в мастера спорта. – Занимался? Бросил что ли? – Травма, – голос ровный, не сбивается и не дрожит. И всё равно Дане кажется, что он наступил на больную мозоль. – В профессиональную карьеру путь закрыт. Думаю, как дальше. – Понятно, – кивает Даня. Снег поутих, только мелкие мушки крутятся перед лобовым. Ночной город переливается яркими огнями, шпиль Петропавловки привычным ориентиром горит на фоне пасмурного неба. – А лет тебе сколько? – Восемнадцать почти. Почти. Даня начинает было улыбаться, но перехватывает в зеркале недовольный насупленный взгляд. – Ладно, ладно. В приципе, какая разница, сколько. Мне вот двадцать пять, а я бы ни за что в одиночку от трех маргиналов не отбился. Так что ты молодец. Двор Валиного дома тихий и чистый, окна темные, все спят давно. Даня с тоской думает о том, что ему еще ехать обратно, к себе на квартиру. Лицо и ребра болят, курить, жрать и спать хочется так сильно, что хоть вой. – Ладно, спасибо, что довёз. Удачи. Валя снова тянет ладонь, хочет пожать руку на прощание. Сейчас выкатится из тачки, пойдет себе домой, и Даня больше никогда его не увидит. Желтый свет дворовых фонарей, пробивающийся сквозь стекло тачки, лижет кончики Валиных ресниц, делая их золотыми. Даня сглатывает, игнорируя протянутую руку, ныряет вперед, ближе, чувствуя едва уловимый запах мыла и простенького парфюма. Что на него нашло, он понятия не имеет. Внутренности скручиваются в тугой комок, пульс бешено заходится, разгоняя горячую как лава кровь по всему телу. Он морально готов получить по лицу еще раз, но вместо этого получает поцелуй: влажный и решительный, совсем не по-детски серьёзный, выбивающий весь воздух из легких. Прохладные пальцы ложатся на шею, заставляя наклониться ближе, язык бессовестно шарит во рту, горячо, так что обжигающее возбуждение топит низ живота и пах. Даня невольно стонет в поцелуй, цепляясь за чужую куртку, тоже дергает на себя, ближе, и Валя послушно наваливается сверху, перегибаясь к водительскому. Его язык продолжает вылизывать рот изнутри, пока пальцы ложатся на ширинку штанов Дани, трут и гладят выпирающий болезненный стояк. – Что, прям здесь? – Даня чуть отстраняется, разрывая поцелуй. Улыбается, сталкиваясь с расфокусированным взглядом. Ресницы дрожат, кончик носа покраснел. Даня тянет с Вали смешную шапку-пидорку и едва не стонет снова: под ней Валя оказывается коротко острижен под машинку, волосы мягкие, щекочут пальцы, так что хочется трогать снова и снова, а ещё - приложиться губами. – Ко мне нельзя, мать дома, – невозмутимо сообщает Валя, нагло продолжая свои манипуляции: расстегивает пряжку ремня, вжикает ширинкой, запускает уже потеплевшую ладонь под резинку трусов. Даня жмурится, дышит тяжело. Его всего прошивает, как электрическим разрядом, когда он чувствует, как чужие пальцы мнут и поглаживают член. В машине становится невыносимо жарко, а стекла, к их счастью, запотевают, так что есть надежда на то, что с улицы не будет видно происходящей внутри возни. На Вале спортивки, и Даня просто чуть приспускает их, обхватывая пальцами крупный горячий член, размазывая смазку по всему стволу, начиная двигать рукой в неторопливом ритме, подстраиваясь под тот, что задал Валя, и ни на секунду не желая отрываться от его губ. Слюна течет по подбородкам, дыхание сбивается, Даня стонет и матерится сквозь зубы. Неловко, быстро, неумело, но так хорошо и правильно, что его хватает совсем ненадолго. Стоит только подумать о том, как Валя раскладывает его на заднем сиденье и мелкими толчками трахает, поддерживая под животом, и Даня позорно сливается, уперевшись лбом в Валино плечо. Рука начинает двигаться медленнее, накрывает сладкой ленью, но Валя не дает ему расслабиться: стальной хваткой сжимает загривок у линии роста волос, дергает бедрами навстречу его кулаку, снова впивается губами в губы, чуть прикусывает и тут же зализывает, когда Даня начинает недовольно шипеть. – Я понял, понял. Сейчас, – Даня работает рукой старательней, слушая, как пыхтит, приближаясь к финишу, Валя. Где-то на периферии стремительно превращающегося в желе мозга мелькает мысль о том, чтобы взять в рот, и Даня не дает себе времени одуматься: убирает руку, торопливо наклоняется, сгибаясь в три погибели, накрывает губами влажную набухшую головку, тут же пропускает за щеку, прижимает язык к стволу на пробу. Валя наконец стонет, хрипло, офигительно хорошо, так что Даня чувствует новую волну возбуждения. Горячие ладони ложатся ему на макушку, давят, заставляя взять глубже. Валя дергает бедрами, вгоняя член в самую глотку, и кончает без предупреждения. Дане не хватает воздуха, он мычит, больно впиваясь Вале в бедра. – Прости, – шепчет Валя обалдело. – Извини. Всё, всё. Иди сюда. Он поднимает Даню, тянет на себя и неловко устраивает головой на своей груди, даже не удосужившись натянуть штаны. Липкие, перепачканные пальцы гладят растрепанные данины волосы. И Дане плевать, насколько тупо они выглядят сейчас, все равно на мокрое белье и в общем похер на вкус во рту. Он только выворачивается, чтобы заглянуть в льдистые глаза. – У меня был очень долгий и очень странный день, но это… Это, определенно, лучшая из концовок. Может всё-таки пустишь к себе? После такого сокрушающего оргазма Дане жутко хочется закурить. Валя смешно закусывает губу, виновато улыбается, мотает головой. – Не могу. Мать не поймет. – Тогда поехали ко мне? Я один живу. Будешь отвлекать меня разговорами по дороге, чтобы я не уснул и не сбил снова кого-нибудь. – Мне домой надо. Прости. Она переживать будет, не могу. – Вот как, значит, Валек, – дразнит Даня, застёгивая штаны и безуспешно пытаясь привести волосы в порядок. Глядит на себя растерянного в боковое зеркало. Глаза лихорадочно блестят, на щеках играет румянец. – Поматросил и бросил? А ты Экзюпери читал? Мы в ответе за тех, кого… Договорить не успевает, Валя снова тянет его к себе и тычется губами в губы. Извиняюще. У Дани от такого внутри всё переворачивается. Вот сукин сын малолетний, как же он это с Даней делает? Или это алкоголь все? Хотя, какой алкоголь, давно всё выветрилось. – Я завтра заеду, – припечатывает резко, а потом вдруг спохватывается, даёт заднюю, – можно ведь? Даня смеётся, натягивая на него шапку. Валя трет покрасневший нос, а потом принимается надевать перчатки. – Можно. Нужно даже. Телефон записывай. Когда Валя, засунув руки в карманы куртки, скрывается за дверями парадной, Даня набирает Колясика. Длинные гудки бесконечно долго стучат по барабанной перепонке, прежде чем в трубке среди шуршания помех слышится сонное усталое "Алло".