По законам стаи

      Юнги расталкивает всех, кто встречается на пути, грубо, неразборчиво, под возмущённое рычание, которое тут же обрывается, когда видят, кто это сделал. Он пытается послушать ту часть себя, которая говорит, что там не может быть Чимин. Что, будь там Чимин, до него бы долетели проклятые шепотки. Что на него бы косились с сожалением, интересом, а не недоумением. Что, Мин Юнги, нет.              Там не Чимин.              Там, блять, не Чимин, ясно?              И плевать, что ты не чувствуешь его запаха. Что на него тут нет даже намёка. Что в нос въедается только зловоние крови и страха.              У входа в здание детского сада Юнги на мгновение останавливается — на крыльце проглядываются смутные кровавые следы лап, ведущие из детского сада и обрывающиеся на дороге. Охотник, перекрывающий собой вход, тут же отходит в сторону, и Юнги торопливо взбирается по лестнице, поворачивает в коридоре, краем глаза замечает, как на него растерянно таращатся те, кто уже стоял около тела, которое… которое не было чиминовым.              Принадлежало молодой женщине.              Не его Чимину.              И — вздох. После которого лёгкие заполняются чистой, невыносимой болью. Такой, что хочется погрузить пальцы в грудь и ту боль, что он чувствует, перекрыть другой — физической, знакомой. Которую он в силах выдержать. Не Чимин. Не его Чимин. Но мог бы быть он. Юнги задирает голову и скалится. Не может вот так, с ходу взять себя в руки и рычит сквозь стиснутые зубы. Думает, что это хорошо, что руки спрятаны под плащом — никто не увидит их дрожь.              Можно притвориться, что он просто зол.              Что промчался через толпу, не разбирая лиц, чувствуя клокочущую ярость, а не леденящий сердце ужас. Да. То, что он чувствует, это не боль. Это то, что оставил после себя страх.              Холод. Мёртвый, пустой.              И бессмысленный. Ведь это не Чимин.              Пусть и мог им быть.              Юнги вздыхает. В груди всё отзывается всё тем же мерзким нытьём, но у него получается, пусть и с огромным трудом, натянуть на себя маску сосредоточенности и холодной расчётливости. Получается, наверное, не потому, что для него носить её было так же просто, как и дышать, а только потому, что чем быстрее он разберётся тут, то тем быстрее узнает где Чимин и пойдёт его искать.              — Когда её убили? — хрипло, посылая взгляд на стоящего рядом альфу и лишь в этот момент узнавая в нём Минхо. Мельком оглядывает остальных — их всего двое. Они стоят чуть дальше, в коридоре, и не заходят в комнату, в которой на помеченных полочках лежала сменная одежда щенков.              — Прошла пара минут, тело ещё тёплое.              — След есть? — уже зная ответ. В воздухе был лишь запах крови и смесь запахов щенков, но ничего более.              — Нет. Она была омега-няней, они принимают настойку в маленьких дозах.              — Кто пошёл по следам крови?              — Хёнджин, Сехун и Хосок.              Одни из самых лучших. Это хорошо.              — Как нашли тело и где в этот момент были щенки?              — Щенки… они… — и берёт паузу. Вздыхая и тут же оскаливая клыки в очевидном порыве злости. Невольном. Неконтролируемом. Юнги вспоминает, что щенок Минхо ещё крохотный и наверняка бывал где-то тут. Наверняка тот даже мог его унюхать в этой комнате. Он тоже был таким очевидным? — Омеги со щенками выходили на послеобеденную прогулку. Она пошла обратно в здание за шапочкой для одного из щенков и не вернулась. Её тело нашли, когда решили проверить, почему её долго нет.              — Ясно, — и лишь в этот момент осматривает тело внимательно, а не кидает это-не-должен-быть-он-взгляд.              Картина знакомая, идентичная той, которую они видели у реки. Разве только одежда частично на ней — платье задрано, тёплые штаны немного спущены и разодраны по шву надвое, ткань на плече и шее порвана. Можно даже углядеть кровавые лоскутки между разодранными комками мяса и в луже крови. Ну и самое существенное отличие — убийство произошло не за поселением, а в самом грёбаном его центре, в блядском саду для щенков, в последнем, блять, месте, куда кто-то должен был проникнуть. И плевать на то, что волк, очевидно, следил за омегами и пошёл за ней в здание, когда она отделилась ото всех.              — Её нашёл твой омега.              Юнги вскидывает на Минхо взгляд. Всё, что было в голове до этого, моментально забывается.              — Где он?              — На улице, среди остальных.              — Скоро должен прийти отец. Не подпускай к телу никого, кроме него.              Кинув последний взгляд на мёртвую омегу и на её остекленевшие глаза, Юнги разворачивается и молча выходит из здания. И первое, что он чувствует сразу после этого — удар. Капельки о кончик носа. Дождь. Начинается грёбаный дождь. Если волка не успели догнать и увидеть до этого, то он быстро смоет запах крови. Единственную зацепку, по которой его можно будет поймать. А волки молчат. Нет воя-сигнала.              Блядство.              Его могут не поймать.              Сцепив до боли челюсти, Юнги обводит собравшихся глазами, изо всех сил удерживая на лице собранность и мрачную решительность. На него многие пялятся. Ему нельзя показать то, что он так и не смог отделаться от своего отчаянного испуга. Через две минуты — самые долгие две минуты в его жизни — судорожный и торопливый взгляд цепляется за Чимина и…              Напряжение отпускает.              Хочется рухнуть на колени и выдохнуть.              Живой. Целый. Мокнущий под усиливающимся дождём. Он стоит боком к Юнги, рядом с его матерью, прижимая к себе крохотного темноволосого щенка, который жмётся лбом к его плечу и дрожит. Юнги даже пошевелиться не может — всё его существо вмиг сосредотачивается на Чимине, жадно цепляется за каждое изменение на лице, за каждый жест. За то, как его рука гладит чужие волосы, снова и снова, несмотря на очевидную непослушность собственного тела. За то, как он беспокойно крутит головой, оглядываясь. И за глаза. Огромные, испуганные. Пробегающиеся по чужим лицам. Ищущие.              И Юнги почему-то уверен — его.              Единственное, чего он хочет в этот момент — оказаться рядом. Сдавить в руках чужое тело и почувствовать его тепло, заставить что-то произнести, вдохнуть и захлебнуться чужим запахом, чтобы, блять, просто в очередной раз доказать себе — живой.              Теперь в безопасности.              Теперь рядом.              Юнги порывается подойти. Спускается по лестнице в тот момент, когда замечает издалека отца и Тэяна, направляющихся сюда плечом к плечу. И ноги прирастают к лестнице. Он ведь должен быть тут. Пока не объявятся Хосок и остальные с вестями. Раз пришёл первым, то это он должен доложить отцу обо всём, как тот, кто стоит выше всех остальных.              Должен.              И в этот раз это слово ощущается неподъёмной тяжестью на плечах, а не чем-то само собой разумеющимся. Не тем, что он хочет ставить в приоритет и выбирать, когда мальчик, который стоит так далеко, кажется ему важнее. Потому что он мог там не стоять. Он мог лежать на месте этой девушки. Мог решить пойти за шапочкой и больше не иметь возможности пойти… никуда не пойти.              Но Юнги не шевелится.              Точнее, останавливается, сделав один шаг, потому что в голове звучит голос — разума, наверное, — который напоминает: этого не случилось. Который спрашивает: что изменится, если ты сейчас же не окажешься рядом с ним? А?              Ничего.              Не изменится абсолютно ничего. Юнги понимает. Чимин останется живым, здоровым, не поменяется местами с девушкой каким-то непостижимым образом, а желание хотя бы просто к нему притронуться — это просто… просто. Ничего. В этом нет смысла. В этом нет ничего, кроме странной нелогичной необходимости.              …И что с того, что она ощущается правильной, а голос в голове — точно голос разума, свой голос — кажется чужим. Холодным.              Кажется отрезвляющим тоже. Потому что к Чимину Юнги так и не подходит. Остаётся ждать отца и, к тому моменту, как тот подходит, уже берёт себя в руки. Почти. Но внешне — он уверен — его ничто не выдаёт. Разумеется отец зол. Уже около тела он зачёсывает назад влажные волосы, смотрит в окно и открыто рычит, не скрывая свои эмоции:              — Проклятый дождь.              Никто не удивляется, когда Хосок и остальные возвращаются ни с чем. Но прозорливость убийцы, тот факт, что он сумел ускользнуть от патрулей, говорит об одном — он один из охотников. Он подгадал момент, когда патрули отошли от детского сада. Он знал, куда бежать. Когда пошёл дождь, он точно затерялся среди почти сотни альф, которые рыскали по поселению в волчьем облике в его поисках. Значит, траекторию патрулей теперь придётся обновлять каждый день, если они его не поймают.              А поймать его они могут — список возможных убийц, составленный лекарем, всё ещё был на руках Юнги. Нужно было пройтись по нему. Может, число волков сузилось в достаточной степени, чтобы поймать нужного.              С примерным планом действий они определяются быстро. Отец сам раздаёт приказы, и Юнги, как и некоторым, дают двадцать минут, чтобы разобраться со своими омегами и щенками — альфа, сходящий с ума от беспокойства за свою пару, был бесполезен, потому что волновался лишь об одном. Отец сам это озвучил, когда говорил, что двадцати минут достаточно. Юнги почему-то едва не содрогнулся.              В тот момент, когда Юнги выходит обратно на улицу, дождь уже прекращается, но собравшихся людей немало, несмотря на то, что налетевшие родители забрали щенков домой. Они все успокоились после появления отца и только начинали расходиться по домам. Хотя многие, скорее всего, засядут в столовой, где из-за большого количества людей было безопасно. Тот же отец отправил мать домой с охраной, потому что та не захотела сидеть в столовой со щенком, потерявшим мать.              Чимин знает, что надо подождать его. Юнги уверен. Он и не ошибается — тот стоит чуть дальше, скользит по толпе потерянным взглядом, и в момент, когда приближающийся Юнги уже находится на расстоянии десяти шагов от него, Чимин резко оборачивается. Юнги едва не спотыкается. Кое-как идёт ровно, размеренно-быстро, а что-то в груди мучительно тянет, когда Юнги замечает, что Чимин…              Просто. Смотрит.              Без особого выражения на лице.              Этим ты-сейчас-тут взглядом, который Юнги не понимает. Стеклянным. Его тут же хочется развидеть.              Он останавливается в паре шагов. Не чувствует запаха, — что не удивительно, учитывая, что Чимин принял настойку этим утром — и морщится, делая шаг вперёд. И ещё. Между ними — шаг, один. И Юнги подходит, кажется, слишком близко, потому что глаза Чимина опускаются. Он словно отмирает и даже слегка шевелится, часто-часто моргая. Но молчит.              Почему-то Юнги тоже не находит что сказать.              То желание-необходимость, которое ещё пятнадцать минут назад несло его к Чимину, неловко шевелится, толкает куда-то в грудь, но его снова оказывается недостаточно. Он не двигается.              Юнги… странно.              Наличие только слабого, едва уловимого намёка на запах заставляет волка скалить зубы, и дико нервирует Юнги. Он не сразу выцепляет из судорожно шевелящихся мыслей нужную:              — Мне нужно быть здесь. Я отведу тебя в дом родителей. Там мама, и его будут охранять.              — Ладно, — звучит тихо. Едва различимо.              Ладно, — думает Юнги, отворачиваясь. Пытаясь смотреть на что угодно, кроме Чимина. Он просто проходит мимо него, в молчаливом «иди за мной». И Юнги не знает, почему в просто-пройти-мимо-процессе его рука цепляет безвольно висящую ладонь Чимина и тянет за собой. Он делает вид, что не слышит удивлённый вздох, который раздаётся сзади.              Ладонь Чимина ледяная.              По спине, вдоль позвоночника, к затылку, бегут холодные мурашки. Хочется передёрнуть плечами, скинуть с себя эту мерзость, но Юнги не успевает — она просачивается через кожу, вливается в поток крови. Его взгляд направлен исключительно вперёд, когда он начинает тереть чужую кожу большим пальцем, пытаясь согреть. Они заворачивают за нужный угол, когда он прекращает это делать.              Потому что рука не греется. Она холодная.              Запах — слабый. Почти отсутствующий.              И Чимин ни слова не произносит. Просто молча идёт за ним, особо ни на что не реагируя.              Как полутруп.              Каждая мышца в теле напрягается в ответ на эту мысль. Альфа рычит. Юнги стискивает зубы, отказываясь принимать её наличие в голове. Но почему-то вопреки всему то чувство — холодное, леденящее, затапливающее нутро болью — возвращается. Он чувствует, как ноги сами начинают идти быстрее. В такой глупой попытке убежать.              От тела не-Чимина.              — Юнги.              — Что? — глухо, рефлекторно.              — Рука. Ты слишком сильно сжимаешь.              Чёрт.              Он пытается отпустить. Правда пытается, поэтому не понимает, почему пальцы сжимаются сильнее, а Чимин ойкает и:              — Мне больно, прекрати!              Громко.              Это останавливает. Заставляет Юнги замереть на месте. Потому что голос полутрупов не звучит так возмущённо и звонко. Юнги не может заставить себя оторвать взгляд от точки в конце улицы, но разгибает окаменевшие пальцы и выдыхает. К Чимину он поворачивается резко, не давая себе раздумывать, просто идёт на поводу у того, что разворачивает в его груди войну и выворачивает изнутри.              Он старательно не смотрит в глаза Чимина, когда отстёгивает застёжки чужого плаща.              — Ты чего? — растерянно выдыхает Чимин, опаляя руки дыханием.              Тёплым.              Но Юнги уже отодвигает отделанный мехом ворот пальцами, внезапно задрожавшими, оголяет участок кожи и вжимается в него носом, жадно глотая воздух у чужой шеи.              — Ю-Юнги? — вздрогнув всем телом. Когда.              Юнги трётся носом о железу, чтобы сделать запах сильнее. Ему это необходимо. Так же просто чертовски нужно, как и чувствовать в этот момент, что кожа Чимина тёплая. Что он дышит громко, рвано, судорожно, а в ушах отдаётся грохот чужого сердца.              Живого.              Руки скользят за спину Чимина, по лопаткам и пояснице, чтобы секундой позже притянуть и вжать всем телом в себя. Почувствовать дрожь. Вздымающуюся от дыхания грудь. Жилку под губами. Запах, взрывающийся и бьющий прямо в нос.              Он в порядке.              Он в порядке.              Ты меня напугал, малыш. Так сильно напугал.              Проходит, наверное, минута, прежде чем тело Чимина начинает расслабляться. Юнги чувствует, как напряжение покидает чужие мышцы, как Чимин едва шевелится, словно двигаясь ближе, и податливо принимает… объятья? Блять. Это ведь объятья. Он стоит посреди улицы и обнимает Чимина, а тот позволяет.              Какого хера с ним творится, раз он понял это только сейчас?              Раз… раз ему так наплевать на то, насколько это… это что? Странно? Глупо? Непривычно? Не свойственно ему? Или это неважно, когда ему просто было нужно? Когда он почувствовал, что сердце перестало сходить с ума, словно зверь, стоящий над растерзанным телом детёныша, лишь когда Чимин оказался у него в руках.              Нет. Конечно, нет.              И всё же…              Отодвигаться даже на чуть-чуть не хочется, поэтому Юнги ведёт носом выше по шее, по линии челюсти, пуская по телу Чимина мурашки. Он замирает лишь когда кончик носа слегка касается чужого. А после давит Чимину на затылок, прижимаясь к чужому лбу своим.              И, блять, вся земля с тем, что находится на её поверхности, не сравнится с размерами того облегчения, которое обрушивается на него, когда он смотрит в глаза Чимина, а они не стеклянные. Трепещущие. Ошеломлённые. Со зрачками, почти затопившими тёмную радужку. Два горящих уголька, темнее которых Юнги ни у кого ещё не видел.              И он уже пахнет собой. Пахнет Юнги, который его пометил раньше, чем понял что делает.              Пахнет правильно.              Его омегой.              Его Чимином.              Он слышит, как тот сглатывает. Видит, как приоткрываются чужие губы, но вместо слова, которое, наверное, должно было прозвучать, с них срывается слабый растерянный звук и толчком тёплого воздуха оседает на приоткрытых губах Юнги.              Он почти чувствует чужой вкус на языке.              И просто следует ещё одному мне-это-нужно-порыву.              Они делают это движение одновременно — Юнги вперёд, а Чимин в сторону.              Губы проскальзывают по чужой щеке, чтобы замереть у чужого уха. Юнги каменеет. Жмурится. Он мог поклясться, что почувствовал на маленькое, до безумия крошечное мгновение чужие губы на своих прежде, чем ему судорожно подставили щёку, а потом резко нырнули головой вниз, вжимаясь макушкой куда-то в стык челюсти и уха.              Блять.              Он… он пытался поцеловать Чимина.              Чимин увернулся.              И не странно то, что он это сделал. Странно то, что по сердцу резануло так больно.              Юнги усилием воли только-только заставляет себя открыть глаза, а не продолжает жмуриться как ребёнок, испугавшийся чего-то в темноте, когда осознаёт как сильно Чимин напряжён. Юнги ждёт того, что тот его сейчас либо оттолкнёт, либо выскользнет из ослабевших объятий, но Чимин этого не делает — подаётся только ещё ближе и кладёт почему-то голову на плечо.              И жмётся к нему щекой так странно доверчиво.              От судорожного вздоха, который звучит предательски болезненно, удержаться не получается, когда вдобавок ко всему за него цепляются руки, несмело и слабо.              И, блять, Юнги теряется как мальчишка.              Ощущения смешиваются, путаются, топят в себе, оставляя в диком замешательстве. В груди щемит от чужих действий, и в то же время в сердце что-то больно впивается. Юнги не понимает — когда. В какой момент появилась эта уязвимость перед Чимином? Нет, не так: как, блять, он упустил и не понял, что это с ним что-то не так, а не только с его альфой? Как он позволил своим мыслям и ощущениям так запутаться?              Юнги обещает подумать об этом позже.              Найти ответы и решение потом.              Сейчас он просто судорожно сжимает Чимина в руках, снова обнимая. Гладит по волосам с нежностью, которой в нём находится неожиданно много, и жмётся в них же носом, вдыхая запах.              Они стоят так долго. И Юнги был готов простоять ещё столько, сколько потребуется, но замечает движение где-то впереди и натыкается взглядом на двух омег и сопровождающих их альф, которые замирают. Удивлённые увиденным настолько, что даже не пытаются скрыть, что открыто таращатся. Он думает, что это, наверное, хороший знак, что чужого внимания достаточно для того, чтобы Юнги нашёл в себе силы отстраниться от Чимина — который вздрагивает, сжимаясь, — и выдавить хриплое:              — Пошли.              Друг на друга они не смотрят ни разу за весь путь до дома родителей Юнги. Он кивает знакомому альфе, который стоит недалеко от двери, и оборачивается к Чимину. Тот смотрит себе под ноги, Юнги — на разворот его плеч. Расстояние между ними кажется странным. Возможность сделать шаг и сократить его — тоже.              — Иди. Я вернусь за тобой ближе к ночи.              Кивок, быстрый и неловкий. Тело почему-то вспоминает доверчивое потирание щекой к плечу. Два жеста, которые совершенно не сходятся между собой.              Потом, помнишь? Ты подумаешь об этом позже.              Проводив взглядом Чимина вплоть до того, как тот не исчезает за дверью, Юнги разворачивается и уходит. И чем дальше он оказывается от Чимина и чем быстрее его запах на одежде начинает выветриваться, тем чётче он чувствует усиливающееся желание, тёмное и опасное.              Альфа внутри щёлкает челюстями.              Хочется крови.       

      ***

      Они переворачивают общежитие альф вверх дном. Охотники, в которых Юнги уверен, перекрывают все входы и выходы, оцепляют территорию, чтобы не дать никому ускользнуть, если кто-то такой найдётся. И… ничего. Ни намёка на настойку. Они проверяют волков по списку, он сужается. Вместо дальнейших наблюдений они рыскают по чужим домам, если у альф такие имелись, и проверяют каждого. Тратят несколько часов на расспросы членов стаи, Юнги лично разговаривает с абсолютно каждой патрульной группой.              Ни-че-го.              Ни одной значительной зацепки.              Уже ночью, сидя с отцом в здании совета, освещённом только парой свеч, Юнги перечитывает список. Заметки, которые он делал из того, что видел сам, и из того, что ему докладывали. Он держит в руках единственную зацепку и бесконечно злится, понимая, что не может её использовать. А он знает, что она должна пригодиться, потому что тогда, на реке, намёка на запах не было. У волка уже была настойка, и он взял её у лекаря. Мог ещё, конечно, украсть, но они расспрашивали всех альф и омег, и вряд ли бы кто-то не признался бы в пропаже, учитывая происходящее в стае. Нет. Волк знал, куда идёт, ради чего идёт и как не попасться. Всё это время он выжидал. Нацелился на тех омег, чей запах на нём не останется.              Но после сегодняшнего на настойку введён абсолютный запрет. Всё до последней капли отец лично забрал из лазарета. Значит, следующее нападение вполне может стать последним — не было никакого варианта развития событий, при котором за волка не зацепится чужой запах. Если, конечно, рядом опять не окажется река или не пойдёт дождь. Что вряд ли — скоро начнёт валить снег, а учитывая холода, может и река покроется тонкой коркой льда. Он должен это понимать.              Итак… список.              Единственная зацепка, благодаря которой у них есть возможность поймать волка до того, как тот снова на кого-то нападёт. Юнги не сомневался в том, что подавляющее большинство членов стаи беспрекословно последует любому приказу и будет держать рот на замке, молча наблюдая за указанным волком, потому что после убийства в месте, где находились щенки, каждый был готов на всё, что угодно.              В воздухе витала всеобщая скорбь, беспокойство и ярость.              Отец с его домыслами соглашается. Они вдвоём идут домой, предварительно договорившись встретиться утром. И о том, что после работы Чимин теперь будет оставаться дома у родителей, куда будет возвращаться вместе с матерью, к которой отец приставил альфу-охранника. Юнги думал о том, чтобы вернуть Чимина к охоте, под пристальный надзор Сокджина и Хосока, но идею отмёл — если он не хочет оставлять Чимина одного до поздней ночи, когда сам Юнги может задерживаться, то ребятам придётся жертвовать своим временем и сном. Жертвовать ради Чимина чужим временем Юнги был готов, но… это охота. Бывает всякое. И раз убийца, скорее всего, охотник, раз смог затеряться в волчьем облике среди остальных, то постоянное нахождение Чимина рядом с логовом было… нежелательным.              Если мягко выражаться.              Пусть лучше будет рядом с матерью. Юнги согласен с тем, чтобы забирать его по вечерам или будить по утрам и провожать, когда самому надо вставать слишком рано.              В доме родителей оказывается тихо. В гостиной царит полумрак —горит только пара свеч, но для острого зрения Юнги этого более чем достаточно, чтобы разглядеть усталость во взгляде матери, мелькнувшее облегчение, когда она мажет им по Юнги, и то, как расслабляются её плечи, когда она встречается глазами с отцом. Тэхён сидит рядом с ней, прижав колени к груди, и смотрит в затравленном ожидании.              Чимина нет.              — Где он?              — В твоей комнате. С ним щенок, старайся не шуметь.              Юнги кивает. Обходит отца и заворачивает в коридор, пропуская мимо ушей завязавшийся разговор в гостиной. Спустя пару секунд уже стоит перед дверью комнаты, в которой жил до своего первого гона и переезда в общежитие. В ней ничего после этого не меняли, потому что необходимости в лишнем помещении не было — дом и так был очень большим. В комнате темно. Разве только сквозь полузадёрнутые шторы пробивается лунный свет, но совсем слабый, а не как в полнолуние, до которого ещё есть время.              Тишину нарушает лишь сопение тёмного комочка на кровати, накрытого одеялом, и размеренное дыхание спящего Чимина, который лежит рядом с ним. Юнги замирает, моргнув.              Чимин. И щенок. Чимин и щенок.              Альфа осознаёт, что хотел бы видеть это снова.              Юнги осознаёт, что теряется в своих чувствах.              Он прикрывает за собой дверь и неуверенно подходит к постели. Смотрит несколько мгновений — или много дольше, он не совсем уверен — на безмятежное и расслабленное лицо Чимина, а после обходит кровать, чтобы сесть рядом. Юнги медлит некоторое время, примерно догадываясь, какая реакция будет у Чимина на вести, которые он принёс, но в итоге легонько трогает за плечо и будит, понимая — смысла тянуть нет. Чимин просыпается неохотно: морщит свой милый нос, ёрзает щекой по подушке и не сразу разлепляет глаза, чтобы растерянно оглянуться и замереть взглядом сначала на щенке, а потом на Юнги.              В воздухе взрывается горечь.              Нос щенка тут же морщится, и он слегка ворочается во сне. Чимин поджимает губы, осознавая, что дело в выбросе его резкого запаха, и приподнимается на постели, аккуратно убирая с ног одеяло, чтобы не беспокоить ребёнка. Глаза опускаются, а ладони приземляются на полусогнутые ноги и сжимаются на коленках.              — Вы его поймали? — вопрос звучит глухо.              Юнги в этом момент люто ненавидит то, что ему приходится сказать:              — Нет. И омега, и он приняли настойки. Там кроме запаха крови вообще ничего больше не было. След обрывается ближе к реке. Дождь… он смыл всё.              Чимин кивает, соглашаясь. Догадывался. Очевидно, что да — он и сам следопыт. Но выражение, которое начинает проступать на его лице, является чем-то большим и страшным, чем обеспокоенность, страх или расстройство — это ничего. Засасывающая пустота. И она пугает Юнги. Он не успевает справиться с этим, когда звучит шёпот, тихий-тихий, на грани слышимости:              — Он был где-то там. Рядом.              Рядом.              — Её сын начал капризничать, я не пускал его к ней. Но её не было слишком долго, и я пошёл посмотреть, почему Чонми-щи не возвращается. Когда я её нашёл… эта лужа крови под ней только-только расползалась. А следы лап были такие чёткие и свежие, кровь… кровь не успела засохнуть.              И вдруг Чимин вскидывает на него глаза. Которые — блять, малыш, — распахнуты и блестят от слёз. Переполнены до краёв ужасом, что он испытал. Что испытывал. Юнги не смеет отвести взгляд. Не смеет ничего сказать, чувствуя и точно зная — надо просто слушать.              Он уже знал обо всём, что Чимин рассказывал. Конечно, уже знал. Разве смог бы он с этой сдержанностью — да, относительной, да, хлипкой, да, жалкой, как никогда, но сдержанностью — слышать… слышать это?              — Я… я не почувствовал никакого запаха, но… мне показалось… показалось, что он был где-то рядом, — с каждым словом голос становится тише и тише, а глаза — больше и шире. — Кровь она… она ещё вытекала, когда я её…              Он давится своим всхлипом. Прячет лицо в ладонях в резком, судорожном движении, и через растопыренные пальцы бросает быстрый взгляд на щенка, проверяя — спит или нет. Щенок спит. Чимин подтягивает колени к груди и утыкается в них лбом. Из него не вырывается ни звука, но он начинает трястись, явно пытаясь успокоиться. И явно безуспешно.              Комочек, в которой он пытается сжаться, с каждым мгновением становится меньше и меньше.              Юнги отводит глаза, стискивая зубы до тупой боли в дёснах. Никогда больше. Никогда снова в своей грёбаной жизни он больше не хочет видеть эту картину.              — У неё… у неё ведь нет щенков, кроме него? — голос глухой, доносится откуда-то из-под ладоней, прижатых к коленям.              — Нет.              — А её альфа?              — Он не в себе сейчас.              Ему не отвечают. Юнги слегка поворачивается, замечая, как светлое пятно чужих волос шевелится. Пару мгновений спустя Чимин приподнимает голову. Покрасневшие глаза находят щенка, и он шепчет:              — Он… он такой маленький ещё.              Юнги почти слышит хруст, с которым всё внутри Чимина надламывается. Сидеть изваянием больше не получается и не хочется — он цепляет Чимина за подбородок и приподнимает голову, заставляя взглянуть на себя. И взгляд такой жалобный. Такой достаточно-взглянуть-чтобы-разорвать-тебе-сердце. Сердце, кажется, и правда разрывается. И это странно, потому что Юнги чувствует, что… ни одна. Ни единая мышца на лице не дёргается. Не выдаёт то, как неожиданно болезненно Юнги реагирует на боль Чимина.              — Главное, что ты его не пустил, и он жив, — тихо, но вкрадчиво. Услышь меня сейчас, ладно? — О нём позаботятся.              Брови Чимина изламываются. Что-то меняется во взгляде, но Юнги не может понять, что именно. А потом понимает. Когда:              — Но о его маме не позаботились. Ты думаешь, кто-то о нём позаботится лучше?              Конечности немеют. Ему удаётся разобрать в темноте поблёскивание слёз в чужих глазах.              — Нет, — честное, сорвавшееся с губ раньше, чем Юнги понял.              Чимин.              То, как он смотрит. То, как звучит его голос. Это возвращает Юнги к собственным детским воспоминаниям и к факту, который четыре месяца назад его не особо тронул — у Чимина никого нет. Брат и отец погибли, а сразу после убили папу, последним. Жизнь отняла у него семью. Куда в более старшем, осознанном возрасте. Он, наверное, как никто мог почувствовать боль ребёнка.              Юнги не хотел, чтобы он её чувствовал.              Не хотел, чтобы он боялся за свою жизнь.              На свои действия он смотрит словно со стороны: вот рука сжимается на предплечье Чимина, вот тот растерянно хлопает ресницами, не понимая, что его утягивают на колени.              А вот — понимает.              И ему требуется секунда, чтобы ошеломлённо вздохнуть, прежде чем поддаться навстречу. Прежде чем ухватиться с нескрываемым отчаянием за плечи Юнги и уткнуться носом ему в шею, пряча лицо. Он делает это даже раньше, чем Юнги сажает его на колени.              И это, наверное, первый раз, когда Чимин открыто ищет у него утешение.              Не жмякает эту ебланскую подушку, пахнущую Юнги, когда хочет совсем не её. Не просто позволяет уткнуть себя носом в плечо, чтобы спрятаться ото всех. Не просто, как даже сегодня днём, стоит изваянием, позволяя Юнги судорожно прижимать его к себе, чтобы лишь к концу робко прильнуть, соглашаясь и принимая.              Нет.              Чимин жмётся к нему всем телом, не желая отодвигаться ни на сантиметр, и крепко обнимает.              Его. Юнги.              В это почти не верится. Это… это дико. Дико непривычно.              Чимин, не шарахающийся от него в сторону только потому, что научил себя этому.              Юнги, не желающий лишний раз открывать рот и давать вылетать утешающим-они-ничего-не-значат-словам, и уж не тем более не согласный на то, чтобы усадить кого-то на колени с целью успокоить.              И где они сейчас?              Этот мальчишка прячется от мира в его руках, а он прижимает к себе дрожащее тело, гладит по спине трётся подбородком о чужую макушку, вдыхая запах волос и улетая куда-то за пределы земли, потому что узнаёт — волосы Чимина непередаваемо мягкие и хранят в себе тонкую сладость, когда-то выбившую землю из-под ног.              — Он был так близко, — рвано, судорожно. — Я знаю, он был.              — Этого больше не повторится. Я обещаю, ты будешь в порядке.              Чимин лишь прижимается ближе, словно между ними есть свободное пространство. Кажется, верит. Хорошо. Пусть верит и не боится. Не когда рядом Юнги. Он зарывается пальцами в чужие волосы, пропускает их через пальцы, почти, блять, наслаждаясь их мягкостью, когда чувствует, что Чимин ёрзает у него на коленях, слегка выворачиваясь. Мех плаща перестаёт греть шею, внезапно с шуршанием отодвинувшись.              А потом крошечный нос прижимается к его шее.              Юнги вздрагивает.              Альфа, кажется, сходит с ума. Просто увязает навсегда в безумии.              Чимин его… блять. Он правда это делает.              Он приподнимает голову, освобождая больше пространства и просто продолжая гладить чужое тело. Дрожь которого уходит. Объятья, ставшие похожими на тиски в моменте, ослабевают, но не настолько, чтобы можно было даже предположить, будто его собираются отпустить. Юнги сам этого не то чтобы хочет.              Ему вообще кажется, что одну вечность он бы провёл спокойно вот так — обнимаясь.              Пусть, на самом деле, никогда не любил этого делать.              Вечность превращается в минуту, которая у них остаётся до стука в дверь. Одного. Он достаточно короткий и тихий, чтобы не потревожить щенка, но для слуха Юнги и Чимина очень чёткий. Чимин вздрагивает, обнимая Юнги крепче. Мама, — догадывается Юнги. Наверняка пришла за щенком. Впрочем, она не войдёт, пока они не выйдут. В этом он уверен.              Первым отстраняется Чимин. Расстояние между ними увеличивается, но он не пытается ни слезть с коленей, ни убрать руки с плеч Юнги. Но и в глаза не смотрит. Упирается тяжёлым взглядом в плечи и молчит. Юнги невольно отсчитывает каждую секунду, поэтому не испытывает желания медлить. Последний раз он проходится по спине Чимина, сжимает бока, подхватывая и подтягивая Чимина вверх вслед за собой, когда встаёт с постели. Тот удивлённо вздыхает, оказавшись внезапно на ногах, но из-за хватки Юнги не пошатывается.              Убрать от него руки оказывает сложно.              Юнги умудряется справиться.              — Одевайся.              — Мы идём домой?              — Да. Если хочешь, можем остаться тут. Моя мать захочет быть с щенком, но комната свободная найдётся.              Чимин бросает быстрый взгляд в сторону окна, а после — на кровать. Сожаление снова затапливает его глаза, и он отворачивается, делая нетвёрдый шаг назад.              — Нет. Лучше пойдём.              Подхватив свой плащ и сапоги, Чимин направляется к выходу, а Юнги вслед за ним. Недалеко от двери стоит мать, сложившая руки под грудью и хмуро смотрящая себе под ноги. Она спрашивает, уходят ли они или остаются, и, услышав ответ, кивает. Прощание с ней оказывается быстрым — Юнги коротко гладят по волосам на затылке и говорят быть осторожнее, а уже через две-три минуты они оказываются на улице.              Всю дорогу до дома, которая занимает около пяти минут быстрым шагом, Чимин держится почти вплотную к Юнги, жмётся боком, пытаясь не вглядываться в темноту, но вздрагивает и хватается за ладонь Юнги каждый раз, когда слышит малейший шорох. Дома происходит то же самое — они даже не расходятся по разным комнатам на минуту или две, и Чимин не отходит от него ни на шаг, пока не оказывается около постели.              — Отвернись.              Ну, по крайней мере, Чимин всё ещё в себе, — думает Юнги, без возражений отворачиваясь. Он где-то минуту прислушивается к шуршанью одежды, которую, судя по всему, Чимин просто скидывает себе под ноги, а не складывает на сундук у окна, как обычно. Раздеваться сам он начинает не сразу, поэтому Чимин в постели оказывается быстрее. Юнги замечает, как по нему мажут взглядом, и Чимина открыто коробит — опять — небольшое количество одежды на Юнги, и он отворачивается, заползая под одеяло по самый нос.              Вздох облегчения, который доносится со стороны Чимина, когда Юнги ложится, в тишине очень чёткий. Он смотрит на его макушку, выглядывающую из-под одеяла — волк требует не выпускать Чимина из виду. А ещё лучше притянуть к себе и сжать в руках, чтобы в случае опасности Чимин был как можно ближе, и это желание чисто инстинктивное, берущее начало не из Юнги, а из страха Чимина, который сознательно и бессознательно ищет защиты. Юнги ему не поддаётся.              Вообще-то он должен сейчас отвернуться.              Тогда Чимин развернётся и ухватится за его тунику.              Заставить себя выпустить Чимина из виду и отвернуться Юнги не успевает — Чимин вдруг оборачивается сам. Бросает быстрый, буквально мимолётный взгляд на лицо Юнги, прежде чем опустить его. И находит руку Юнги под одеялом.              Прикосновение робкое.              Ладошка начинает смыкаться лишь через минуту. И, конечно, обхватить всю руку Юнги у Чимина не получается.              Юнги вздыхает.              Вытягивает ладонь из мягкого захвата, слышит испуганный вздох и загребает Чимина к себе раньше, чем тот успевает отвернуться и отползти. Под подбородок вжимается чужая макушка, оголённой кожи шеи касается тёплое, почти горячее дыхание.              Чимин расслабляется в руках быстрее, чем Юнги ожидает, и, кажется, концентрация страха в его запахе начинает сходить лишь тогда. Одного присутствия Юнги рядом и пребывания в их доме для него недостаточно, чтобы успокоиться, да?              — Ты ведь понимаешь, что когда я рядом, тебе никто ничего не сможет сделать? — тихо роняет в пустоту Юнги. Чимин слегка ёрзает.              — Я тебя раздражаю этим?              Нет.              Только напоминаешь, что я бессилен перед твоим страхом. Перед страхом за тебя. И это должно меня пугать, потому что раньше была только слабость, а не бессилие.              — Нет, Чимин. Ты меня не раздражаешь, — говорит и испытывает странную тревогу. Зачем-то объясняет: — Ты омега. Я альфа. Ты ищешь защиты, я её даю. Это один из основных и сильнейших наших инстинктов.              — Точно, — тихо тянет Чимин в ответ. Почему-то не сразу, только спустя минуту. Разве только после слегка шевелится и кладет ладонь на бок Юнги, чуть ниже рёбер, чтобы проскользнуть ею по спине, прижимаясь ближе. — Инстинкты.              Между ними в этот раз только две тонкие ткани ночных рубашек и штанов, и Чимин…              Чимин очень тёплый.              — Спи спокойно, малыш.              Чимин, уже лежавший без лишний движений, сразу после услышанного двигается вперёд, прижимаясь к Юнги теснее. Юнги кладёт ему ладонь на волосы, слушает оглушительный грохот сердца и рваное дыхание, которые успокаиваются по мере того, как Чимин засыпает. А он… он не может. Юнги даже дышать немного тяжело, словно легкие обвязали невидимой верёвкой, другой конец которой привязан к камню, медленно укатывающемуся куда-то далеко, глубоко под землю.              Наверное, если бы он мог раскрыть череп и взглянуть на мозг, тот был бы воспалённым и разбухшим от огромного количества мыслей, больно давившего изнутри на виски и затылок. Мыслей, которые он откладывал на потом, не догадываясь, что их становится слишком много.              Он. Чимин. Всё это.              Что, блять, вообще происходило?              Юнги не понимал. Не хотел понимать.              Он испугался. Ладно. Это можно принять. Потому что Чимин этого не заслуживает. Не такой смерти. Не в таком возрасте. Только не он. Ему идёт быть живым. Он должен быть живым. Должен недовольно сопеть под носом. Должен провожать заинтересованным взглядом бесполезные красивые безделушки в лавках. Должен находиться в этой постели и отворачиваться от раздевающегося Юнги каждый раз, потому что нервничает и время от времени — Юнги видит — смущается.              Чтобы он делал, будь на месте убитой девушки Чимин?              Альфа бы сошёл с ума. Юнги же… Юнги… Юнги, возможно, тоже. Потому что думать об этом сейчас, обнимая Чимина, было больно. Даже больнее, чем когда тот увернулся от поцелуя.              Поцелуя.              Он пытался поцеловать Чимина. Поцеловать.              Лютый пиздец.              Юнги отодвигается назад, ровно настолько, чтобы видеть лицо Чимина. И смотрит. Разглядывает каждый сантиметр. А в моменте ловит себя на том, что протягивает руку к его лицу, и сразу застывает. Что он делает? Нет, серьёзно — что? Юнги прислушивается к альфе, пытается распознать чужое желание, толкнувшее руку вперёд, но… ничего. Волк там, внутри. Тает от щемящей теплоты, неотрывно глядя на чужое личико, но эта теплота не ощущается чужой, впихнутой непонятно как и откуда.              Альфа вообще мало давал о себе знать за сегодня.              Или… или просто Юнги разделял его чувства. Большей частью. Отличия были не такие существенные, чтобы у него не получалось их игнорировать. Они были одним целым в своих порывах. Как раньше. Как будто в отношении Чимина Юнги тоже… тоже…              Проклятье.              Когда это произошло? Почему? С чего? Альфа решил, что он лучший из всех омег, которые ему встречались, когда его понюхал — запах всегда был самым ярким показателем совместимости, молчаливым «у вас будут здоровые и сильные щенки». Но почему Юнги? Нет, Чимин потрясающе пахнет. Он безумно прелестно выглядит. Он страшно забавляет, когда дуется, сопит, копошится, дышит. И умиляет, хотя, видит Луна, Юнги пытался задушить в себе это чувство.              К лицу Чимина он всё же притрагивается — ведёт костяшками по скуле, к щеке, слегка гладит нежную кожу, задаваясь вопросом: что?              Что в тебе есть такого, что моё равнодушие треснуло?              Ничего же не было. То, что ты пиздец какой милый, не должно делать тебя важным. Ты плаксивый. Недальновидный. И я из-за тебя порой не сильно лучше, потому что как, сука, ты меня из себя выводишь. У уважения есть причина. У страха есть причина. У восхищения есть причина. У желания есть причина. Причина есть у всего. Тогда почему сейчас её нет?              И вдруг в голове разрывается страшная мысль — это мог быть самообман. Его равнодушие по отношению к Чимину было ложью уже достаточное количество времени. Эмоции альфы оказались такими яркими и сильными, что Юнги под ними сначала ничего не смог разглядеть, а потом не захотел.              Но у него ведь не было причин разделять чужие чувства.              Что важнее — Юнги убирает руку и ложится на спину, устремляя глаза в потолок — что теперь? У них отвратительные отношения. В которых ни один из них не может чувствовать себя спокойно. В которых Юнги пытается его поцеловать, а Чимин уворачивается. В которых от него бегают, если только не ищут защиты на уровне инстинктов, а он не знает, как вразумить другого, и не может перестать злиться на него и на себя.              Их отшвыривает друг от друга, а потом припечатывает обратно.              И это болезненно и выматывающе.              — Юнги? — вдруг.              Юнги почти уверен, что ему послышалось, но когда он смотрит на Чимина, тот сонно моргает и уже приподнимается на постели. Глядит потерянно и мутно.              — Что такое? — Юнги подтягивается и садится на постели. — Почему ты проснулся?              — Твой запах.              — Мой запах?              — Ты пахнешь беспокойством, — голос Чимина хрипловатый после сна и расстроенный. — Ты плохо себя чувствуешь, да?              Он даже не до конца проснулся — говорит медленно, словно с трудом думает над каждым словом. Да и уснул он из-за того, что вымотался, а запах Юнги вдобавок заставлял чувствовать себя в безопасности. Наверняка омега Чимина учуял эмоции и забеспокоился.              — Всё нормально, — тихо отвечает Юнги, замечая, что уголки губ Чимина дрогнули, опускаясь. — Ложись спать.              Чимин не шевелится. Разве только его плечи опускаются, а секундой спустя глаза тоже. Его движение вперёд не неожиданное в своей медлительности и неловкости после прерванного сна, но Юнги всё равно застывает от неожиданности, когда…              Его обнимают?              — Что ты делаешь? — шепчет он в пустоту.              Голова Чимина ложится на плечо. Как днём. По-детски доверчиво. Ладошки проходятся по спине.              — Я… просто. Мне нельзя?              — Ты плохо соображаешь из-за того, что проснулся. Днём бы ты этого не сделал.              — Я… хотел бы. Ты же тоже хотел? — он слегка отодвигается, заглядывая в глаза. Отодвигается совсем чуть-чуть — ему нужно слегка двинуться вперёд, и он коснётся носа Юнги кончиком своего. — Сегодня?              — Хотел.              У Юнги слишком большой бардак в голове, чтобы думать сейчас. А чужие пальцы мягко сжимают плечи, и прикосновения Чимина слишком приятные, чтобы не поддаться им сейчас, когда Юнги растерян.              Может, в этом и дело?              Это причина?              С Чимином нужно совсем немного, чтобы было приятно. От мелочей.              И совсем немного, чтобы в груди проснулось что-то дурацкое, потому что этот мальчишка продолжает изучающе на него смотреть, с любопытством почти детским в своей непосредственности. Детским из-за отсутствия попыток его скрыть. Взгляд резко поднимается наверх лишь после того, как две секунды зависает на губах Юнги.              Юнги и сейчас мог бы, наверное, попытаться поцеловать Чимина.              Наверное.              Мог бы.              Точно мог бы, — думает Юнги, зарываясь пальцами в волосы на затылке Чимина. Взгляд того становится всё более осознанным. Взволнованным. Мутность стремительно тает, а глаза распахиваются, когда Юнги давит ему на затылок.              И вжимает в плечо.              До него доносится растерянный вздох, а он тем временем упирается другой рукой в матрас, чтобы улечься обратно на кровать, утягивая за собой и Чимина. Заговорить с ним не решаются, хотя чужое сердце бьётся быстро-быстро. Это было похоже на то, что Юнги хочет его поцеловать, да?              — Я больше тебя не разбужу. Спи.              Чимин слегка ёрзает. И ещё раз. И ещё. Юнги цепляет одеяло, натягивая его выше, и добавляет, усмехаясь самому себе:              — Малыш.              И Чимин успокаивается.       

***

      Около логова шумно и оживлённо — подготовка к завтрашней церемонии идёт полным ходом: тренировочные поля, до этого беспрерывно использующиеся, расчищают, таскают столы из столовой, складывают костры, которые зажгут завтра ночью. Работы, на самом деле, немного, потому что большинство того, что требовалось для церемонии, они подготовили заранее, но ближайшие два часа обещают быть напряжёнными, и необходимо задействовать всех, чтобы закончить быстрее. Поэтому поймать на себе взгляд Чимина, когда он должен быть рядом с матерью, немного неожиданно.              Юнги смотрит в ожидании, пока Чимин огибает людей и направляется к нему, сминая в руках какой-то свиток. Поравнявшись, он немного мнётся по какой-то причине, но в итоге протягивает свиток Юнги со словами:              — Твоя мать просила отметить нужное. Я должен отнести ей это обратно.              Развернув свиток, Юнги проходится по пунктам. А, список.              — Идём внутрь, там не так шумно.              Он заводит их в комнату, где хранятся карты — самая большая была распростёрта по столу, за которым Юнги обычно собирал охотников-капитанов для объявлений и составления маршрутов. Подцепив с края стола карандаш, он опирается о крепкое дерево поясницей и приступает к списку.              Чимин всё это время стоит напротив, оглядываясь. Заговаривает он через десяток секунд:              — Церемония посвящения проводится только раз в год?              — Порой да, порой нет, — отвечает Юнги, не отрывая взгляда от пергамента. — Обычно мы её проводим вместе с проводами последней полной луны весны, но в этом году отложили на осень.              — А этой весной она будет?              — Скорее всего да.              — Завтра ведь… патрулей должно быть много? — в моменте чужой голос ломается. Это заставляет поднять голову и перехватить взгляд Чимина, отчего тот мгновенно тушуется. — Я имею ввиду…              — Что?              — Нет, ничего, — заламывает руки и качает головой Чимин. Быстрее, чем нужно, чтобы казаться спокойным.              Юнги приподнимает брови.              — Чимин.              И ему хватает услышать своё имя, чтобы перестать пытаться казаться спокойным. Впрочем, не то чтобы Юнги не заметил его тревожность, когда он заговорил о патрулях.              — Я просто… я знаю, что ты мне ответишь, — вдруг выдыхает Чимин, опуская руки. Но чем дольше он смотрит из-под ресниц, тем меньше в его глазах становится неуверенности. — Это бессмысленно. Но…              Дверь открывается неожиданно. Фигура в проёме замирает в тот же миг, как их замечают. Кихён озадаченно моргает, но быстро берёт себя в руки.              — Юнги, — мажет взглядом по Чимину, слегка кивает ему головой и снова смотрит на Юнги. — Можно мне войти?              Юнги отвечает секунды на две позже, чем должен, замечая, как Чимин резко отворачивается от Кихёна, поджимая губы. Юнги тоже не был доволен тем, что их прервали, но знал — Кихён бы не полез, не будь дело важным.              — Входи.              — Хотел проверить, занесли ли браслеты. Их должны были оставить тут.              Оглянувшись, Юнги смотрит на маленький сундучок, оставленный на столе. Должно быть, это они. Он кивает Кихёну. Тот как обычно очень понятливый — быстро оказывается у стола и открывает сундук.              — Я пересчитаю их и перепроверю, если ты не против.              — Делай что должен.              Браслеты были знаковой вещью для стаи — количество и форма стальных фигурок, с выгравированными на них именами и первой буквой фамилии обладателя, издавна указывали на ранг волка. Сейчас их носили далеко не все — под плащами и мехами, холодной осенью и зимой демонстрировать их было сложно, но в остальное время нельзя было выйти на улицу, чтобы не увидеть их у кого-то на руках. Даже Юнги их носил, потому что браслеты были удобными — тонкие, сплетённые из кожи, с подцепленными к ним стальными фигурками. И, разумеется, они были важной частью церемонии: браслет надевал сам вожак, перед всей стаей признавая и ей же показывая — ты важная часть стаи, ты приносишь ей пользу, тебя нужно уважать.              Когда дело касалось ранговых браслетов, ни в коем случае нельзя было ничего испортить, поэтому Юнги, который наизусть знает тех, кого повысят в рангах, не отрывает взгляда от рук Кихёна, перебирающего браслеты и проверяющего стальные фигурки в форме треугольника с острым, вытянутым углом, являющимся знаком охотника, и ромбом — знаком война.              — Воинских браслетов с инициалами много как никогда, — тянет Кихён ближе к концу, минуты через четыре.              Разумеется, были показательные бои, которые решали кого повысят в ранге, поэтому не на всех фигурках были выгравированы их инициалы, но лето было… показательным.              — Они хорошо себя показали в этом году.              — Я думал, новых охотников будет больше, — Кихён поднимает на него вопросительный взгляд.              — У нас было много новичков, а у меня было недостаточно времени, чтобы быть уверенным в их навыках. С большинством охотников разберёмся весной.              Выражение его лица тут же становится заинтересованным. Он выпрямляется, оказываясь на одном уровне с Юнги, и спрашивает:              — День Большой охоты будет?              — Скорее всего.              — Было бы славно.              Юнги хмыкает. Кихён возвращается к проверке браслетов, и Юнги по-прежнему не упускает ни одного имени.              Большую охоту затевали, когда хотели выявить лучших следопытов, охотников или сильнейшую команду — надо было в определённый срок поймать как можно больше добычи; или до этого они ловили животных, помечали их, оставляя слабый запах, и выигрывал тот, кто его находил первым. Задания были разные. Успехи Юнги на Большой охоте были одной из причин, по которым Юнги достаточно рано сделали главным охотником логова.              Ещё минуты через две Кихён выпрямляется, закрывая сундук. Смотрит на Юнги и довольно сообщает:              — Всё отлично.              — Тогда можешь идти.              — Тебя Намджун искал.              — Пошли его сюда.              — Хорошо, тогда я… — оборачиваясь, произносит Кихён, когда вдруг запинается, натыкаясь глазами на Чимина.              Который смотрит на него очень, очень недобрым взглядом.              Брови Кихёна приподнимаются. Он смотрит с вопросом на удивлённого Юнги, но в ответ на это взгляд Чимина холодеет. И не отрывается от Кихёна, пока тот не проходит мимо, оказываясь сначала вне поля зрения Чимина, а потом и вне комнаты. Взгляд, застывший там, где прошёл Кихён, медленно скользит к лицу Юнги.              И тут же резко упирается в стену слева.              Юнги не сразу берёт себя в руки. Открыто таращится на Чимина, который из высокомерного сучонка превращается в мрачного, надутого птенчика.              Он бы мог подумать, что ему что-то привиделось.              Но нет — Чимин продолжает поджимать губы.              — Что такое?              — Просто жду список.              Несколько мгновений Юнги продолжает молча на него смотреть, но Чимин никак не реагирует и даже краем глаза не смотрит. В чём именно было дело? В том, что их прервали? В том, что Юнги пару минут не обращал на него внимания? Или в Кихёне? А может, всё сразу? Может да, потому что кислинку в запахе Чимина Юнги бы назвал ревностью. Чимину и его омеге действительно не нравилось делить внимание Юнги с кем-то.              Это было очевидно и по-детски.              А ещё чертовски забавно.              Даже, пожалуй, мило, — думает Юнги, разглядывая надутые губы и раздражённый взгляд, направленный вбок.              Волк в груди фырчит, довольный. И пусть Юнги тоже невообразимо нравится ситуация, а в глотке царапается пара безобидных поддёвок, он решает ничего не комментировать и закончить для начала со списком.              Однако спустя две минуты молчание нарушает уже Чимин:              — Значит, в охотники будут посвящены немногие, — голос псевдо ровный, но уловимый звон отнюдь не дружелюбный.              Юнги не поднимает на Чимина взгляд.              — Верно.              — Там есть кто-то из… наших?              — Двое. Они очень опытные и умелые, нет смысла тянуть ещё полгода.              — А кто это?              — Завтра и узнаешь.              — Я бы не спрашивал сейчас, если бы хотел узнать завтра, — огрызается Чимин. Юнги поднимает голову и сухо интересуется:              — Почему мне кажется, что ты просто ищешь повод, чтобы со мной повздорить?              — Потому что твоё самомнение раздуто до огромных размеров? — вызывающе вскидывает подбородок и брови.              Губы Юнги трогает усмешка. Он прав — Чимин пытается повздорить.              — Но оправданно.              — Это ведь был вопрос?              — Нет.              — Это должен был быть вопрос.              Недели две назад он бы моментально пришёл в бешенство. А Чимин, впрочем, и не осмелился бы ни заговорить с ним подобным тоном, ни огрызаться, ни даже смотреть так — с негодующим огоньком. На утро после убийства омеги Чимин проснулся измученным. Именно это слово первым пришло на ум, когда Юнги, вставший пять минут назад, вернулся в спальню и застал Чимина, сидящего на кровати с несчастным видом и опущенными плечами. Кажется, при взгляде на Юнги тот едва не расплакался от облегчения:              — Ты не ушёл.              — Нет, малыш.              Конечно, Чимин был подавлен и напуган. Он не желал расставаться по утрам, когда Юнги провожал его к матери, и поэтому подавленно молчал и — совсем немного — дулся. Когда же они находились одни, он всё время пытался держаться поблизости. Порой осознанно, порой не очень: пять дней назад, когда они оба оказались дома чуть позже полудня, и каждый занимался своим делом, в моменте рядом на диван село тело, прижавшись к Юнги вплотную. Юнги был озадачен. Чимин, уже устраивающийся удобнее под боком, но спустя секунду застывший, тоже. Кажется, Юнги тогда поступил правильно, когда утянул вскочившего Чимина обратно на диван и всучил книгу, потребовав, чтобы Чимин читал вслух.              Почти четыре часа.              Почти четыре долбаных часа они сидели плечом к плечу, листая книгу. Юнги несколько раз поймал себя на том, что пропускает слова мимо ушей, сосредотачиваясь исключительно на звучании голоса Чимина. Его не хотелось прерывать, но Юнги не удержался и не пожалел — Чимин смотрел на него блестящими заинтересованными глазами, когда Юнги рассказывал про стаи, в которых бывал, и про то, что там увидел. В своём непосредственном любопытстве Чимин напоминал Юнги щенка — маленького, любознательного, доверчивого.              После весь день смущённо отворачивающегося от Юнги.              До наступления ночи. Юнги не совсем понял как так вышло, что они спали в обнимку. Сначала причина была в том, что Чимина сковывала тревога при наступлении сумерек, потом… потом он вдруг начал смотреть на Юнги в робком ожидании, показывая из-под одеяла только глаза. Словно не сам подползёт ближе и уткнётся носом в шею, стоит Юнги просто протянуть руку.              Это было странно. Юнги было странно.              Но тепло. Приятно. И с недавних пор спокойно. Для последнего потребовалось ещё два дня после убийства, в последний из которых Чимин снова проснулся, учуяв беспокойство Юнги во сне. Снова заглянул в глаза, спрашивая:              — Что случилось.              Ты случился.              Юнги не ответил. Притянул к себе обратно, захлёстываемый дикостью того, что они делали — обнимались и вели себя, словно спаренная пара. Ха. Смешно. Он мог к этому привыкнуть. Он хотел к этому привыкнуть. И глядя на лицо спящего Чимина, нос которого недовольно морщился из-за потери источника запаха в виде чужой шеи, Юнги просто…              Просто принял.              Окрестил иголки в сердце и редкое, но надоедливое шевелении в животе «этим», понимая спустя очень долгое время — грёбаный анализ приведёт в грёбаный тупик. Его разум не сможет создать более ёмкую причину происходящего, и всё опять придёт к с-ним-легко-становится-приятно-мысли. И… ладно.              Пусть будет приятно.              Раз с ним жить всю жизнь, то пусть будет.              Чимин не выставляет колючки и не щерит зубки. Вроде как по своей воле. Как в моменте, когда ещё не пришла его течка, а в Юнги ещё не скопилась вся ярость этого мира, и было сносно. Ярость схлопнулась, когда он испугался так, как никогда в своей жизни до этого.              Не то чтобы Юнги не чувствовал ненависть к тому, как легко из-за Чимина меняются его эмоции. И не то чтобы он был в восторге от того, что мальчишка важен для него. Не только потому, что в глазах отца и стаи является его омегой, о котором он должен заботится. С другой стороны, раз им нужно было прожить всю жизнь вместе, связав судьбы меткой и щенками, то так или иначе Юнги бы к Чимину привязался.              Просто… тогда в этом было больше смысла.              А сейчас... сейчас с Чимином было приятно, и нужно было для этого ничтожно мало.              Хотя да. Это блядски глупо, что его настроение приподнимается от того, что Чимин милый, забавный и просто — рядом. Это как есть — времязатратно, приятно, необходимо. Когда у тебя нет еды или с ней что-то не так — ты злишься и хочешь её. Но будь у тебя выбор — оставить всё как есть, или иметь возможность существовать как раньше, но без еды, то ты бы не ел. Или ел. Нет, иногда — или часто — ел бы, потому что… приятно. Хочется ещё.              И да — то, что он сравнивает своё отношение к Чимину с отношением к еде, тоже блядски глупо. Но с другой стороны…              Чимина он бы съел.              Блять. Да от него бы и крошки не осталось, если бы Юнги до него добрался.              Кошмар. Он ёбанулся. Намджун бы наверняка согласился отсечь руку, если бы знал, что после этого Юнги расскажет ему что-то такое. А Сокджин что-то замечал. Кажется, он давно что-то заметил, судя по тому, как внимательно смотрел и ухмылялся. Или надумал. Он мог.              Из мыслей его вырывает сопение.              О, кто-то не рад тому, что он молчит слишком долго?              Юнги хмыкает. Наклоняется вперёд, заглядывая насупленному Чимину в глаза и говорит мягким, почти елейным голосом:              — Хорошо, малыш. Оправдано ли моё самомнение?              Чимин открывает рот, готовый ответить.              Закрывает.              Хмурится. Фыркает, складывая руки на груди.              — Ты закончил со списком?              Вот теперь как, да? Растерялся и решил притвориться, что ничего не слышал? Где-то там, внутри, волк смешливо фыркает.              — Да.              — Тогда отдай.              — Возьми.              Юнги сворачивает свиток и протягивает Чимину. В тот момент, когда чужие пальцы почти касаются пергамента, Юнги резко одёргивает руку вместе со свитком.              Чимин растерянно моргает. Хмурится, роняя недовольное:              — Эй.              Пожав плечами, Юнги снова протягивает свиток. Позволяет ему коснуться ладони Чимина и снова выдёргивает. Чимин раздражённо шипит и тянется к свитку, но Юнги уводит его в сторону, потом в другую, заставляя Чимина вертеться на месте, а потом резко заводит за спину, отчего Чимин едва не влетает в него. Они оказываются нос к носу. Замирают. На крохотное мгновение, которое требуется Чимину, чтобы полыхнуть щеками и отпрянуть, рявкая:              — Юнги!              — Что? — невозмутимо интересуется он. Для наглядности даже брови слегка приподнимает, склоняя голову набок. У Чимина приоткрывается рот. Он стоит так пару секунд, удивленно моргая, а потом выдыхает:              — И это я неразумное дитя?              — Это не должен был быть вопрос.              Альфа крутится в груди, как возбуждённый играющий волчонок.              — Отдай, — требует Чимин, протягивая руку. — Твоя мать будет недовольна, если я задержусь.              Хмыкнув, Юнги кладёт ему в ладонь свиток, но не убирает свою. Чимин смотрит на него, на пергамент, снова на него в ожидании подвоха. Сжимает пальцы вокруг свитка и вытягивает его из руки Юнги. Фыркает.              — Что ты мне хотел сказать, пока не вошёл Кихён?              — Уже ничего.              — Чимин.              — Уже ничего.              Юнги смотрит на него некоторое время, а потом говорит:              — Ладно, — кивает в сторону двери. — Иди.              Почему-то Чимин выглядит так, будто хотел не этого. Задирает подбородок, бросая:              — Ладно. Ухожу.              — Иди.              Мазнув по нему напоследок хмурым взглядом, Чимин разворачивается. В этот момент за дверью слышится копошение, шёпот, заставляющий поджать губы — голоса знакомые. Как, чёрт возьми, он их не заметил? Дверь распахивается спустя секунду, являя спокойного Сокджина и Намджуна, быстро оглядывающего Чимина с Юнги, а потом неловко потупляющего взгляд.              — А я тебе говорил, — роняет Сокджин. Очень тихо, но Юнги слышит.              — Вы подслушивали.              Спина Чимина напрягается. Он бросает взгляд через плечо на Юнги. По непонятной причине наглым Чимин мог быть только с Юнги.              — Нет, — невозмутимо отзывается Сокджин. — Просто решили не прерывать разговор о твоём самомнении.              — То есть подслушивали.              — Я пойду, — мямлит Чимин, торопливо направляясь к двери. Когда она за ним закрывается, Намджун наконец-то поднимает взгляд и прочищает горло:              — Это было…              — Не ваше дело, — заканчивает Юнги.              Он видел протест в глазах Намджуна, удивление и явное желание что-то спросить. Но звучит только:              — Точно.              Они об этом не говорят — сразу переходят к делу. Вот только завязавшийся разговор длится недолго. Около трёх минут, после которых снаружи доносится шум, в котором безошибочно угадывается драка. Недовольно поджав губы, Юнги направляется к выходу и, оказавшись на улице, невольно останавливается — двое альф дерутся, практически катаясь на земле; одним из них является Чонгук, вторым — альфа, который зажал Тэхёна в углу, а после две последние недели бегал по бессмысленным поручениям Юнги, выполняя самую грязную работу (например, собирал и выбрасывал кишки животных, которые остались после разделки туш).              В замешательство, однако, его приводит не столько участие в драке Чонгука, а то, что хоть все только подтягивались к ним, оставляя работу, ближе всех уже стоял Чимин, кусающий губы и смотрящий на них с покрасневшими глазами.              Он выглядел взволнованным.              Даже… напуганным?              К тому моменту, когда Юнги приближается к ним, охотники и войны успевают собраться в плотное кольцо и поглядывают на него в ожидании указаний, а Чонгук припечатывает альфу — Чан Бёнхо — к земле, седлая бёдра. Хватает за плащ и рычит в лицо:              — Я вырву твой грёбаный член, ублюдок!              Бёнхо расплывается в клыкастой ухмылке, демонстрируя окровавленные зубы:              — Хочешь хотя бы подержать в руках то, что было у них во рту, щенок?              Кулак Чонгука встречается с чужим лицом под отчётливый громкий хруст. Бёнхо в ответ рычит, делает рывок, откидывая Чонгука, сразу после набрасываясь на него с перекошенным от ярости лицом.              Юнги наблюдает за ними ровно три секунды, прежде чем роняет равнодушное:              — Разнимите их.              Выступившие вперёд ребята пару раз получают по лицу локтями, когда пытаются схватить и скрутить чужие руки, но в течении минуты разнимают два сцепившихся тела и растаскивают их в разные стороны. Бёнхо рычит, скользит по толпе бешеным взглядом, прежде чем дёрнуться в чужом захвате разок и начать успокаиваться, а Чонгук… а Чонгук яростно вырывается, никак не реагируя на то, что из-за этого его руки начинают заламывать лишь сильнее. Юнги видит, как кровоточит под его ногтями и как удлиняются клыки — признак неконтролируемой ярости, когда альфа в таком бешенстве, что рвётся наружу и иногда даже вырывается, против воли превращая человеческое тело в волчье.              — Успокойся, — безучастно произносит Юнги.              В тишине, абсолютной и глухой, по окрестности разносится лишь его негромкий голос и рычание Чонгука. Он не успокаивается. Раздражение, впивающееся раскалёнными иголками под ногти и в дёсны, усиливается — он терпеть не может, когда ему не подчиняются. Но Юнги выжидает ещё пару секунд, уговаривая себя не злиться, потому что это Чонгук. Один небольшой промах ему можно простить.              — Чонгук.              Из горла Чонгука вырывается звериный рык, но после — почти ни звука. Он стискивает челюсти, неотрывно смотрит на Бёнхо с лютой ненавистью, но перестаёт дёргаться и рваться в бой — подчиняется. Юнги невольно находит взглядом Чимина, стоящего напротив со странным выражением на лице. Он будто бы тщательно пытается казаться спокойным, но паника, — а это она и есть — всё равно просачивается на лицо. И становится отчётливой в тот миг, когда Чимин позволяет себе метнуть в Юнги быстрый взгляд, чтобы моментально отвернуться, начиная нервничать ещё сильнее.              Какого чёрта? Он тоже в это замешан, не так ли?              Стой, Юнги. В первую очередь надо разобраться не с Чимином. Точнее, начать не с этого.              Юнги демонстративно смотрит сначала на Бёнхо, а потом на Чонгука.              — Что случилось?              Во взгляде Бёнхо, направленного на Юнги, нет ничего, кроме чистой, неподдельной ненависти. Юнги не ведёт и бровью. Он не видит ничего нового, разве только в этот раз ненависть не пытаются скрыть.              — Он не держал язык за зубами, — скрежещет сквозь зубы Чонгук. А потом на его лице проступает странное, мрачное злорадство, и следующие его слова звучат вкрадчиво и почти торжествующе: — И лез к Чимину.              Лез к Чимину.              Лез. К Чимину.              Юнги даже не моргает. Чувствует, как мысли, копошащиеся в голове, замирают. Вместе со всем миром и каждым, кто стоял сейчас тут и это слышал. Как будто всё вмиг покрылось ледяной коркой, застыв в оцепенении. Подобравшись от напряжения. Опаски. Страха.              — Вот как.              Это звучит так легко и ровно, что почти пугает даже его самого. Почти — колючая, холодная ярость, пронизывающая каждый сантиметр тела, другой эмоции уступать не хотела. Он смотрит на Чимина. Готовый выискивать малейший намёк на царапину или крохотное покраснение на коже, но вместо этого видит как тот бледнеет.              И почему-то выглядит так, словно дал бы руку на отсечение, лишь бы Чонгук этого не произносил.              Юнги не знает как на это реагировать.              Не знает, как его тело не разлетается кровавыми лоскутками от распирающей злости, накатившей с новой силой от непонятной реакции Чимина. Юнги заставляет себя отвернуться от него и взглянуть на Бёнхо, толкая язык за щёку. Напоминая себе: убийство члена стаи без разбирательств является нарушением одного из главных законов, за соблюдение которого Юнги, к слову, тоже отвечает. Он знает, что лицо не выдаёт его мысли. Чувствует, как мышцы лица напряжены почти до боли.              Но Бёнхо слегка напрягается.              Слегка.              Очевидно, что ненависть и злость выталкивают все другие эмоции, что он мог бы чувствовать, и заглушают голос, который должен принадлежать подобию разума, что он имеет. Только подобию, раз он посмел полезть сначала к Тэ, а потом к Чимину. Ему даже хватает наглости заговорить насмешливо, бросая на Чонгука мимолётный ядовитый взгляд:              — А мне показалось, что причина в другой маленькой шлюшке.              Другой.              Маленькой… шлюшке?              Чонгука успевают поймать в последнюю минуту.              Юнги не позволяет себе думать об услышанном. Не даёт себе сложить два и два, собирая воедино это и первые слова про член во рту, зная — надо казаться спокойным. А лучше быть. Ровно до того момента, пока Бёнхо не признается. Не даст законное право вбить себя лицом в грязь и набить ею рот.              Он мягко сдвигается с места, оказываясь напротив Бёнхо. Думать немного сложно — мысли не оттаяли от холода злости, но требуется буквально две секунды, чтобы прокрутить в голове всё то, что он может сделать с Бёнхо, не нарушая законы. Потому что тот нарушил их первым.              Лез к Чимину.              Лучше скажи, что Чонгук не так всё понял. Что вспылил из-за Тэхёна, узнав лишние подробности о том жалком недоразумении, что ты называл ухаживанием. Что ты его… ты его не трогал.              Ты, блять, не смел.              — Объяснись. Быстро.              Последнее слово звучит самую малость отрывисто, выдавая — Юнги не так спокоен, как кажется. Это вызывает у Бёнхо что-то вроде восторга. Глупого, нездорового. Самоубийственного.              — Просто пытался поговорить со старым знакомым. Но ты и сам, наверное, уже понял, что он не особо разговорчивый, да? Пришлось настоять. Всего-то.              Юнги молчит. Склоняет голову набок, продолжая вглядываться в чужое лицо. Видит краем глаза, как некоторые переглядываются. Удивлённые. Тем, что Юнги ничего не делает. И это видит не только он: губы Бёнхо трогает ухмылка, а ненависть разбавляется высокомерием и самодовольством.              Он тупой, да?              — Кажется, малышу Чимину пребывание здесь на пользу не пошло. Только обнаглел чутка. Или просто ты ему не нравишься?              Он входит во вкус, подгоняемый молчанием. Довольный до безумия тем, как сузились глаза Юнги в моменте. Невольно. Он не мог не отреагировать.              Потому что… малышу? Малышу, да?              Ладно.              — Между всеми полз слух. Недавно. Насчёт его течки. Что-то было не так, да? Может, твой член пришёлся ему не по вкусу? Просто обычно он охотно садился на колени с открытым ртом и давился сперм...              Рывок.              Удар.              Хруст.              Второй. Третий.              Юнги выпускает волосы Бёнхо лишь после того, как чужое лицо в четвёртый раз встречается с его коленом, а штаны пропитываются кровью. Не успевший среагировать Бёнхо валится лицом вниз. Болезненный хрип заглушается землей и грязью, когда сверху на его затылок приземляется нога Юнги, которой тот надавливает. С каждой секундой сильнее и сильнее, желая услышать хруст дробящегося черепа и жадно вслушиваясь в те жалкие болезненные звуки, что издаёт Бёнхо.              Но этого недостаточно.              Этого мало.              Этот хрип не заглушает слова, набатом стучащие в голове. Не удовлетворяет звериное желание убить. Вытащить кишки и набить ими рот. Протолкнуть их в глотку, неотрывно глядя в глаза.              Просто, блять, разодрать его в ёбаные клочья.              Подцепив сапогом чужое плечо, Юнги переворачивает Бёнхо на спину и, не дав глотнуть воздуха, давит подошвой на шею. Не очень сильно, чтобы полностью не перекрыть доступ воздуха или пережать артерию, но достаточно, чтобы чужие глаза распахнулись, стекленея, лицо начало постепенно краснеть, а руки вцепились в ногу Юнги, безуспешно пытаясь её убрать.              — Почему ты вообще говоришь? — из глубины горла вырывается рык, но сразу после голос звучит на грани с шипением, ядовито и отрывисто: — С чего ты решил, что то, что ты произносишь, имеет значение, м? Что оно стоит того, чтобы кто-то слушал? Откуда в тебе взялась эта уверенность, а?              И в этот момент Юнги давит сильнее, наблюдая за тем, как вздуваются чужие сосуды, а движения тела становятся слабыми и смазанными.              Вот так.              Вот где его место.              — Ты ничтожество. Оборзевший кусок дерьма. Не более того.              Секунды три — столько оставалось Бёнхо до потери сознания и за три секунды до Юнги убирает ногу. Смотрит на мерзкую картинку перед глазами, кривя губы в отвращении и попутно осклабившись. Ярость не ушла. Лёд растаял, превратившись в сраный кипяток, непрерывно бурлящий в груди, в крови, в зудящих дёснах и руках, которые невольно подёргивались и болезненно ныли из-за ногтей, вместо которых альфа хотел выпустить когти.              Альфа вообще рвался вырвать чужую трахею. Сразу после того, как напихает в его глотку его же кишки.              И Юнги не хотел его останавливать.              Юнги просто хотел кого-то убить.              Он выпрямляется, стискивая челюсти. Отводит глаза от Бёнхо, понимая с пугающей отчётливостью — убьёт. Не удержится и убьёт, если будет смотреть ещё хоть минуту.              Бывало во рту.              Лез к Чимину.              Маленькая шлюшка.              Охотно садился на колени.              Малыш.              Блядство. Грёбаное, ебучее блядство. Заткнись.              — Чонгук, — не глядя ни на кого. — Он распускал руки?              — Почти.              Он проводит языком по зудящим дёснам и клыкам, проверяя их длину. Ха. Конечно, они стали острее и длиннее.              — Отведите его в темницу. После церемонии совет решит, каким будет наказание. И скажите, чтобы ему не давали ничего, кроме воды.              — Как скажешь, — моментально реагирует один из тех, кто удерживал Бёнхо до этого. Он кивает второму, и они цепляют слабо шевелящееся и стонущее тело под руки, ставя на ноги. Дольше секунды он на них не удерживается — валится обратно, скуля что-то неразборчивое.              Юнги благоразумно не смотрит на него. Не смотрит на Чимина. Вместо этого поднимает глаза и оглядывает собравшихся. Увиденное не удивляет — все напряжены. На одних лицах чётко читается мрачная сдержанность, а на других — более молодых, не таких знакомых — ошеломление. Почти испуг. Ну разумеется. Юнги для них был вечно безразличным ублюдком с холодными глазами, которого ничто не могло вывести из себя, а не жадным до крови убийцей, для превращения в которого потребовалось услышать пару грубых слов.              — Возвращайтесь к работе.              Они слушаются и делают это молча. Даже между собой не переговариваются.              И лишь оказавшись вне прицела десятков глаз, Юнги смотрит туда, куда избегал. Чимин этого не замечает — стоит, съёживаясь и оглядывая образующуюся вокруг него пустоту ну-пожалуйста-нет-взглядом. А потом ловит. Взгляд Юнги. И — вдруг, заставляя сердце Юнги скукожится — шарахается. Отступает на шаг, испуганно подбираясь. Смотрит ровно мгновение, прежде чем резко отвернуться и начать стремительно отдаляться.              Как, блять, Юнги должен это понимать?              — Можешь пойти за ним, — звучит со спины голос Сокджина, который сразу после появляется в поле зрения и направляется к Чонгуку, сжимающему челюсти и смотрящему себе под ноги. — С этим я разберусь сам. С твоего позволения.              — Не уходите никуда из логова, пока я не вернусь, — бросает Юнги, не оглядываясь.              Чимина он догоняет достаточно быстро. Тот явно прикладывает большие усилия, чтобы не сорваться на бег и заворачивает не на главную улицу, а на боковую, желая затеряться среди пустынных улочек. Словно грохот его сердца не такой громкий и отчётливый, что Юнги бы смог уловить его за сотню метров при желании.              — Ты же знаешь, что я иду за тобой, так куда ты идёшь?              Он пытается, видит Луна пытается звучать ровно, но в голос всё равно прорывается злое порыкивание. Чимин не оборачивается, наоборот — идёт быстрее. И эта картина такая знакомая, что глаза на секунду режет, словно в них засыпали горячий песок. И Чимин помнит тоже. Только поэтому — Юнги уверен — выдавливает из себя дрожащее:              — Никуда.              — Чимин.              — Я не хочу с тобой разговаривать.              Гадёныш.              — Я не спрашивал хочешь ты или нет.              Конечно, Юнги его догоняет. Цепляет за локоть и рывком тянет к себе, разворачивая. Чимин старательно прячет лицо и глаза, ведёт плечом в слабой попытке сбросить руку Юнги. И дрожит. Юнги смотрит на него и стискивает зубы едва ли не до скрежета. Какого хера он так реагирует, Юнги же просто, сука, хочет поговорить.              Нет.              Нет, ему надо… надо успокоится.              Да, Юнги, успокойся. Не злись. Он боится тебя, когда ты злишься, а Чимин не виноват в том, что ты не мог себе позволить убить Бёнхо. Ты мог притворяться безразличным и спокойным там, сделай это сейчас. Давай. Вдохни. Выдохни. Затолкни какого-хуя-ты-делаешь-гадёныш-мысли подальше. И спокойнее:              — Что там было?              — Они оба всё уже сказали.              — Кто он такой?              — Никто.              Да блять.              — Я спросил тебя, — рычит Юнги сквозь стиснутые зубы. Он чувствует, как по его хрупкому терпению идут трещины, и оно осыпается. — Кто. Он. Такой?              Чимин сжимается, жмурясь на секунду.              — Я же сказал, — шёпот, почти писк. — Никто.              — Не заставляй меня злиться сильнее, чем я уже злюсь!              Он не должен был это проорать на всю улицу. Не должен был дёргать плечо Чимина, заставляя его вскинуть голову и подставить взгляду испуганное, несчастное лицо. С губами, приоткрытыми словно от горького я-же-знал-удивления. Глазами, полными… это что?              Блять, правда, это что?              Это не должно, наверное, оказаться неожиданностью, но оказывается. Бьёт под дых, заставляя всё внутри болезненно замереть. То, что на ресницах Чимина выступает влага, а губы начинают дрожать и смыкаться в линию в попытке эту дрожь скрыть и сдержать. Он смотрит так, будто Юнги сделал что-то плохое. Так, словно он должен чувствовать себя виноватым. Словно он его предал.              И это абсолютно бессмысленно.              — Ну, конечно ты злишься. Ты… — шепчет сдавленно. Глаза гаснут. Голос меняется, звуча до омерзения искренне и фальшиво в одно и то же время: — Ты всегда злишься.              Сердце, сжавшееся и застывшее в ожидании, отбивает болезненный удар. Чимин звучал так, словно хотел сказать другое, но передумал. Юнги понимает. Но это происходит само: губы расплываются в недоверчивой улыбке, а из груди наружу рвётся смех. Юнги его не сдерживает — смотрит на Чимина.              И смеётся.              А Чимин каменеет.              Распахивает глаза широко-широко и ошеломлённо таращится всё то время, которое уходит у Юнги на то, чтобы отсмеяться. Те мгновения, что Юнги смеётся, ему становится легко. Вдруг. Просто и искренне. Но с вернувшейся тишиной дикая и опасная смесь эмоций в груди захлёстывает с прежней силой, а улыбка, которую не получилось удержать после своей вспышки неконтролируемого смеха, увядает на губах.              — О, нет, малыш, лучше не надо.              Непонятно, что заставляет Чимина шарахнуться — испуг или то, как ядовито прозвучало ласковое «малыш». Почти как у Бёнхо, если б только Юнги добавил в голос снисходительность, а не предостережение.              — Мне казалось, мы прояснили этот момент. И ты всё понял. Но сейчас… сейчас ты испытываешь остатки моего блядского терпения. И ты очень, очень сильно пожалеешь, когда оно всё же закончится, Чимин. Отвечай на вопрос.              — Нет, — вдруг. — Делай что хочешь. Я… я не буду.              Блять. Блятьблятьблять.              Почему он не хочет говорить? Почему он даёт шанс Юнги додумать самому, когда Юнги не может себя заставить думать о чём-то хорошем?              — Ты спрашивал тогда о Тэхёне из-за него, верно?              Понимание того, что это не стоило произносить вслух, приходит лишь после того, как слова слетают с губ. Но он не может остановиться. Ему кажется, что мозг взорвётся внутри его черепа и вытечет из носа и ушей, если это из него не выйдет. Это и ещё куча дерьма, о котором Юнги не хочет, так, блять, не хочет думать.              — Ты узнал запах Бёнхо на Тэхёне. Я точно помню, как поменялся твой запах. И той же ночью ты сам признался, что твои отношения с Тэхёном испортились.              Чимин молчит. Стоит изваянием пару секунд.              А потом вдруг шипит, начиная выворачиваться с дикой прытью. Конечно, безуспешно — Юнги сильнее и злее, ему приходится прикладывать усилия не для того, чтобы удержать Чимина, а чтобы удержать и не сделать при этом больно. Когда Чимин перестаёт дёргаться, понимая бессмысленность своих попыток, он вскидывает глаза на Юнги и орёт:              — Тебе разве нужно, чтобы я тебе на что-то отвечал?! Ты уже сам для себя всё решил!              — Да нихера я не решил!              А мог бы. Мог бы подумать о том, что учуяв запах альфы на Тэхёне, Чимин начал пахнуть ужасной горечью. Мог бы вспомнить, что у него были меха, которые он не носил, но не хотел оставлять. Мог бы иначе взглянуть на то, как он рвался в логово и как не хотел оттуда возвращаться. Мог бы вспомнить слова Бёнхо про… про эти губы вокруг чужого члена.              Про испуганный вид Чимина там.              Про то, что он не хотел, чтобы Чонгук признавался.              Мог бы неправильно понять то, почему Чимин сейчас отказывается что-то объяснять, потому что… если Бёнхо лез к нему, правда лез, тогда почему он просто не может сказать? Он же… он же всегда ищет у Юнги защиты. Он…              Нет.              Нет, он не станет себе что-то надумывать, не прояснив ситуацию. И он прояснит.              — Если бы я хотел что-то для себя решить, я бы уже решил, — чеканит Юнги. — Но я, блять, спрашиваю у тебя. Кто он такой?              — Это уязвило тебя, не так ли? — вдруг.              Юнги замирает в неверии. Нет. Почему Чимин это делает? Почему просто не отвечает, а бесится и исходит ядом, когда не может не замечать, сколько усилий Юнги прикладывает, чтобы не вымещать на нём свою злость. И просто хочет услышать ответ на свой вопрос. Просто ответ. Что, блять, должно было его уязвить, что…              — То, что он смеет так говорить о чём-то, что принадлежит тебе, — поясняет Чимин дрожащим голосом. Юнги моргает. — Но знаешь что? Ты такой же, как и он. Ты ничем, ничем от него не отличаешься!              Лучше бы он его ударил. Без слов взял и вмазал. Тогда бы злость, обрушившаяся на голову, была бы не такой лютой. Он рычит. Чувствует привкус крови от вылезших клыков и даже ощущение влаги на пальцах, когда хватает Чимина за плечи и со всей силы встряхивает.              — Ты, блять, меня вообще слышишь?!              — Пусти! — Чимин толкает его в грудь, пытаясь вывернуться.              Не слышит.              Какого-то хера нет.              — Я сказал пусти! Пусти меня! Пус… пуст… пу…              Хрип, вырвавшийся из горла Чимина, оказывается неожиданным. Секундой спустя из его глаз внезапно брызжут слёзы, и он хватает ртом воздух. В одном рваном, судорожном движении руки прижимаются к груди, словно Чимин задыхается. Он выглядит так, словно задыхается. Юнги тут же отпускает его, растерявшись. Половина злости так быстро сменяется на обеспокоенность, что Юнги ещё пару секунд не шевелится, пришибленный.              — Такой же… ты точно такой же… я не…              А потом Юнги слышит его — всхлип. Потом — скулёж, жалобный, испуганный и очень тоненький. Ноги подкашиваются в то же мгновение, но Юнги реагирует моментально и подхватывает тело Чимина до того, как то валится на землю.              — Не могу… не могу дышать. Я не… не могу…              Ужас в его глазах первобытный и всепоглощающий. Юнги судорожно пытается поймать бегающий взгляд, но не получается. И глаза Чимина распахнуты до ненормального широко.              — Я… не… я н-не… дыш… дыша…              — Ты можешь. Чимин. Эй. Посмотри на меня. Посмотри на меня, я сказал. Чимин.              Он смотрит. Глотает слёзы, рыдания, слабеет в руках и трясётся, но смотрит с отчаянной мольбой и всё тем же ужасом. Юнги кладёт руку ему на грудь, удерживая второй, и говорит:              — Дыши. Давай. Медленно. Вдох и выдох.              Чимин скулит сквозь слёзы, качая головой.              — Нет, ты можешь. Давай. Вдох и выдох. Вдох. И выдох. Медленно, малыш. Вдох… выдох…              Юнги не знает, сколько раз это повторяет. И кажется ли ему, что время идёт ужасающе медленно. Но Чимин начинает приходить в себя, восстанавливая дыхание. Ужас в глазах по крошечным крупицам, но уходит. Только слёзы маленькими каплями прокладывают себе дорожку по щекам, скапливаются у подбородка и падают вниз.              А ещё Чимин потный. Юнги видит влагу у корней волос, у воротника. Он убирает руку с груди и проводит ею по задней стороне шеи. На коже ожидаемо остаётся влага. Чёрт. Он цепляет капюшон Чимина и накидывает его ему на голову. Заглядывает в глаза, спрашивая:              — Дыхание полностью восстановилось?              Из груди Чимина вырывается всхлип. Он жмурится, продолжая плакать, но кивает. Юнги натягивает капюшон ниже и берёт за руку, за которую мягко тянет в сторону:              — Я провожу тебя до дома.              Проблема была в том, что Юнги не мог оставить Чимина одного дома и оставаться спокойным, никого не приставив. Он думает как поступить лучше — вернуться в логово и там выбрать кого-то, или послать кого-то за одним из охотников. Не приходится делать ни то, ни это, так как по пути им встречается Хёнджин. Когда его окликают, он покорно останавливается и смотрит на Юнги, не позволяя себе скосить глаза на Чимина — наверняка уже заметил его красные глаза и разумно решил не проявлять излишнего любопытства.              — Иди за мной, ты будешь сторожить мой дом пару часов.              Он молча кивает в знак согласия.              Всю дорогу до дома висит молчание, но не тишина — из-под капюшона Чимина доносятся сдавленные, душераздирающие всхлипы. Хёнджин останавливается в паре метров от дома, а Юнги заводит Чимина внутрь. Ждёт, пока тот стянет с головы капюшон, и говорит, разглядывая чужой профиль:              — Я вернусь через пару часов, — и, тщательно следя за тем, чтобы звучать уверенно, но мягче, Юнги говорит: — Не думай, что тема закрыта.              Реакции Чимина он не дожидается — уходит. Но до того, как закрывается дверь, ему в спину прилетает всхлип, не похожий на прежние — после такого обычно начинают рыдать взахлёб, не сдерживаясь. На улице, проходя мимо Хёнджина и не задерживаясь рядом ни на секунду, Юнги небрежно роняет:              — Если ты вдруг кого-то проглядишь, я сниму с тебя кожу живьём.              — Понял, — коротко отвечает тот.              К тому моменту, как Юнги подходит к логову, злость, задавленная беспокойством за Чимина, снова вскипает. Он замечает Намджуна недалеко от здания, а тот — его. Юнги игнорирует внимательный и изучающий взгляд, которым его окидывает Намджун с ног до головы.              — Где Чонгук?              — Умывается. С ним Сокджин.              — Отправь его ко мне, когда они закончат.              Намджун кивает. Юнги чувствует, что взгляд прожигает его затылок вплоть до момента, пока он не скрывается в здании. Лишь там, оказавшись в комнате для совета, он приваливается плечом к оконной раме и смотрит куда-то сквозь стекло и деревья.              Долго, на самом деле.              Злость слабеет.              Он чувствует себя погано, на языке ужасно горчит, но в то же время… ничего. В груди словно развернулась пропасть. Оглушительная, затягивающая пустота. Словно гнев всё уничтожил. Или уничтожило что-то другое. Юнги не был уверен.              Ему просто было хуёво.              Может ему следовало отпустить Чимина. Отвести домой, дать ему успокоиться, отложить разговор с ним на вечер и расспросить Чонгука, а не идти на поводу… чего? Хотя разве он не имел право знать о Бёнхо? Знать о том, что произошло? Что заставило Чимина так среагировать?              …и чем он лучше нас?              Заткнись. Нет. Дело было не в этом. Ему никогда не было принципиально — был ли у омеги кто-то до него. Чимин не являлся исключением. Юнги не собирался упрекать его из-за прошлого              …а тогда какого хера прошлое делает в настоящем?              Он пытается не слушать. Альфа чувствует себя отвергнутым и обманутым. У него и раньше были глупые мысли, к которым далеко не всегда следовало прислушиваться.              …тогда какого хрена, Юнги?              …а помнишь, как Чимин говорил, что если он захочет, чтобы у него был альфа, то…              Нет. Нет, заткнись. Он не хотел этого — неопределённости. Не хотел додумывать. И он точно не хотел видеть такого Чимина. Он не будет чувствовать себя виноватым в чужих слезах, не будет чувствовать себя оскорблённым тем, что его отверг мальчишка, который предпочёл это убожество и…              Из коридора слышится громкое топанье ног, владельца которых Юнги угадывает до того, как дверь резко открывается, и по комнате разносится раздражённое:              — Вы все меня бесите.              — Я не в настроении, Тэхён, — не отрывая взгляда от окна и не удосуживаясь повернуться. — Если ты не по делу, то проваливай.              — Как раз по делу. К тебе Чимин не заходил? Со списком. Он давно должен был прийти. Мама злится.              А он, видимо, злится потому что за Чимином послали его.              — Он сегодня будет дома. Просто принеси мне новый список, я отмечу нужное.              — Ну знаешь ли… — возмущённо начинает Тэхён. А потом обрывает сам себя, спрашивая с не меньшей долей возмущения, но уже с любопытством: — Почему это?              — Потому что я так решил.              — Мог бы и объяснить причину. Мама-то спросит.              Юнги предпочитает промолчать. Тэхён мнётся, не собираясь уходить. И спрашивает, звуча непривычно обеспокоенно:              — Юнги-хён, ты в порядке? Пахнешь… очень… расстроенным.              В коридоре снова слышатся шаги, но в этот раз Юнги оборачивается — входят хмурый Сокджин и Чонгук, на лице которого красуется пара кровоподтёков. Он кидает взгляд на Тэхёна, короткий, но сразу отворачивается, не замечая, как брови Тэхёна приподнимаются, а глаза приковываются к чужому лицу.              — Ты звал.              Он не успевает даже открыть рот, как его прерывается хмурящийся Тэхён:              — Что случилось? Что со всеми вами?              С губ Юнги срывается уставший вздох. Все глаза тут же сосредотачиваются на нём и в каждых он может заметить удивление в разной степени.              — Тэхён. Иди.              Тэхён медлит. Хмурится, не отрывая от Юнги обеспокоенного взгляда. Мажет им напоследок по Чонгуку и Сокджину, а потом кивает и уходит, бросив напоследок: «уточню насчёт списка у мамы». Когда за ним закрывается дверь, а звук шагов отдаляется, Сокджин скрещивает руки на груди и приваливается спиной к стене, а Юнги смотрит на Чонгука:              — А теперь объясни мне что, блять, произошло.              — Я заметил, что Бёнхо не даёт пройти Чимину. Ну, знаешь… удерживал за руку, не пуская. Я потребовал, чтобы он отвалил. Чимин сказал, что всё нормально. Потом этот ублюдок начал говорить… — он запинается и с отвращением кривит губы, прежде чем продолжить: — Мерзости про Тэхёна, откуда-то зная, что я… Я не сдержался.              Юнги молчит. Облизывает сухие губы:              — Чимин сказал, что всё нормально?              Чонгук озадаченно хмурится. Прозвучавший вопрос явно не был тем, что он хотел услышать.              — Да, он… он не хотел, чтобы я его бил и просил остановиться, пока мы не привлекли внимание остальных. Кажется… кажется да, до этого момента.              — Что он говорил Чимину?              — Не могу сказать точно. Он умолк, когда заметил меня. Что-то про… прошлое.              — Что?              Чонгук бросает быстрый взгляд на Сокджина. Лицо того непроницаемо.              — Что-то про то, что он наконец-то смог его выловить. Что-то про тебя и про… их маленький секрет, — нос Чонгука морщится. — Звучало мерзко. Всё то, о чём он упоминал при тебе. Он просто к нему лез.              — Ясно, — холодно произносит Юнги, отворачиваясь, чтобы Сокджин с Чонгуком не могли видеть выражение его лица. Потому что он не чувствует, что может его контролировать. Не знает точно что на нём написано. И ему нужно некоторое время, чтобы привести мысли в порядок.              — Хён, — спустя минуту зовёт Чонгук. Он звучит неуверенно и растерянно. — Мне не пришло в голову подслушать, что он говорил, потому что… Чимин выглядел напуганным. И мне кажется, что он не хотел, чтобы я начинал драку, потому что боялся привлечь внимание остальных.              — Он не отрывал от тебя взгляда, когда стоял среди всех, — подаёт голос Сокджин. Юнги видит в отражении стекла, как тот отталкивается от стены, выпрямляясь. — Он смотрел на задыхающегося Бёнхо с меньшим ужасом, чем на тебя, когда ты просто вышел из логова.