Первые пару дней после течки Чимина оказываются одними из самых тяжёлых и отвратительных в жизни Юнги. Он чувствует себя изнурённым, измученным, с каждой минутой его поглощает желание провалиться в пустоту, чтобы перестать ощущать своё тело и избавиться от мыслей. Липких, вязких, болезненных, затапливающих разум и лишающих способности просто, блять,
думать.
Но невыносимыми оказываются только первые дни — сладость запаха омеги, которая бывает до и после течки, уходит; уязвимость и ранимость Чимина пропадает, уступая молчаливой отстранённости и ощутимой напряжённости, в следствии чего альфа прекращает пожирать Юнги изнутри.
Мысли проясняются.
Усталость уходит.
На первый план выходит злость, всё это время непрерывно кипящая в груди и ждущая момента, чтобы выплеснуться.
Юнги берёт её под контроль.
И даже сам удивляется тому, что все ещё может это делать — контролировать себя. Свои мысли и чувства. Привычное, спасительное спокойствие-которое-бесстрастность растекается приятной прохладой в выжженном нутре, остужает кипящую ярость до холодного гнева, успокаивает свербящую боль от когтей волка и рвёт на клочки те непонятные порывы и липкую бездумность, что переполняли Юнги на протяжении недели. Приходит понимание: Юнги
очень сильно недооценил влияние течки на своего волка и свой организм.
Он вернул самого себя, когда намёк на сладость исчез.
Впрочем, себя он потерял не окончательно. Даже течка не смогла раскрошить вышколенный самоконтроль, позволивший держать себя в руках, когда за стенкой был самый приятно пахнущий омега из всех, кого он знал. Хотя… он пару раз почти сорвался. И точно бы пошёл умоляюще скулить у дверей в спальню, услышав своё имя, если бы не вышел на улицу.
Убежал, точнее.
Что было хуже, интересно? Войти и трахнуть Чимина или проебаться перед отцом? Насколько сильно Юнги должен начать злиться на себя, раз
до сих пор не может ответить на этот вопрос?
Отец никак не показывал своё недовольство. Между ними ничего не изменилось, словно той ублюдской пощёчины и разговора не было. Впрочем, Юнги обоснованно подозревал, что отец не рассматривает вариант, в котором к этому разговору придётся возвращаться, потому что не сомневается в том, что Юнги выполнит его приказ.
Спарит Чимина.
Которого не хотелось даже видеть. Чудесная перспектива. Не то чтобы Юнги сомневался в том, что у него может не встать, потому что встанет, а волк сдохнет от счастья. А может… может и не встанет, если Чимин начнёт рыдать. По какой-то причине на его слёзы смотреть было невыносимо.
Не альфе.
Юнги.
Вернувшись к думающему себе он так и не понял —
почему. Может, дело было в том, что он привык к Чимину. Если приложить усилия — чудовищные усилия — и отодвинуть на пару мгновений злость, то Чимин его устраивал. Внешне он был всем, что Юнги когда-либо хотел в своём омеге. Пах так, как не должен пахнуть ни один омега, потому что это, блять, несправедливо по отношению ко всем грёбаным альфам на этой планете. Он умудрялся не раздражать когда пытался спорить, с завидной частотой вызывал умиление, пусть большая часть его и принадлежала волку, его мимика была очаровательной и забавной — то, как он морщил нос, как приподнимал брови в растерянности, выглядя до боли невинно.
Он ощущался правильным.
До абсурда. Потому что Юнги, который не выносил, когда к нему лезли и нарушали его уединение, не испытывал досады и злости из-за того, что живёт с кем-то. Что теперь тишину спальни нарушает чужое дыхание. Что по вечерам и утрам кто-то копошится под боком, делая свои дела. Что этот кто-то сопит, когда чем-то недоволен, а недоволен он часто. Что кто-то… есть. Находится там, где нельзя быть никому. И не раздражает.
Точнее, не раздражал. Теперь — да.
Потому что прилагать чудовищные усилия и забывать про чужой идиотизм Юнги не собирался.
Глупое поведение Чимина перекрывало
всё.
Он не вызывал у Чимина отвращение — мальчишка к нему тянулся, чувствовал себя в безопасности рядом, практически прекратил бояться, нуждался в запахе и очевидно трахнул подушку во время течки. Юнги сразу дал ему понять, что их спаривание неизбежно. Кроме того, Чимин жил в стае больше трёх месяцев, он понял как всё устроено, чего ждут от Юнги и что представляет из себя вожак. И вместо того, чтобы сотрудничать, облегчить им обоим жизнь, он выбрал истерить, кричать и вжиматься в стенку, рыдая, будто… будто…
Блять. Юнги ненавидел вспоминать этот момент.
Помимо этого, Чимин
снова начал его игнорировать. И всё, чем Чимин теперь был, только подпитывало холод и гнев — подавленно-спокойное лицо, мы-теперь-всегда-смотрим-вниз глаза и запах, кислый и горький настолько, что Юнги не хотел принюхиваться и пытаться понять какая эмоция является его причиной.
Пока Юнги пытался переступить отторжение, которое вызывал в нём Чимин, время шло, приближалось полнолуние и церемония посвящения. Он заканчивал свои наблюдения за новичками и настала очередь Чимина, которого тот оставил напоследок. Следопытом он показал себя действительно отменным, охотником — неплохим. Пусть Юнги его напрягал, пугал и задавливал, просто стоя на расстоянии и наблюдая. Чужая нервозность оставила равнодушной. Ближе к концу он присоединился к охоте и на пару с Сокджином и Хосоком, с которыми у них была давно отлаженная схема, убил ещё одного оленя. Чимин выглядел испуганным и впечатлённым разницей между их троицей и той, в которой был он, Чонгук и Хосок.
Когда они притащили тела к логову, Юнги сразу ушёл мыться, а после прошёл в раздевалку, оставив ребят самих затаскивать добычу внутрь, чтобы они её сдали контролёру и отметились. К тому моменту, как Юнги успевает ополоснуться, одеться и выйти, они только освобождаются и подходят к логову. Юнги окидывает их взглядом, задерживает его на засохшей крови, прикидывая, сколько времени уйдёт на то, чтобы её отмыть, и высушиться. Двадцати минут должно хватить всем.
— Я буду ждать вас у северного поля. Хочу посмотреть на результаты ваших тренировок.
Чимин опускает голову ещё ниже, когда Юнги проходит мимо.
Тренировочные поля оказываются пустыми. Многие сейчас отлучились на обед, а у многих охота ещё шла или только начиналась. Юнги садится на широкую длинную скамейку, вытягивает из подвязок два ножа и начинает неторопливо точить их друг об друга, мысленно отсчитывая минуты. Где-то через десять доносятся шаги, но они принадлежат не кому-то из ребят, а…
— Юнги.
— Херин.
Она работала у Донука, но часто бывала около логова, будучи дочерью их главного кузнеца, который порой давал ей мелкие поручения.
— Кто-то не в настроении, — тянет, легким движением скидывая с плеча длинные, тёмные волосы.
Юнги не отвечает. Не смотрит в её сторону, когда она садится рядом, возвращаясь к затачиванию ножей. Пару секунд тишину нарушает только звон и лязг.
— Ты зол, — почти довольно тянет Херин.
И вдруг соскальзывает со скамейки, умещаясь между его ног.
Юнги медленно убирает ножи. Сначала это только рука и пальцы — длинные, изящные, чем-то напоминающие красивые руки матери, — которые приземляются ему на колено и начинают легонько постукивать. Потом это одно плавное движение вперёд, к нему, когда она подаётся навстречу и притирается щекой ко внутренней стороне ноги. Сильно дальше от паха — не как раньше. Не как ему нравилось.
Очевидно, она помнила.
Волк угрожающе рычит.
Юнги спокойно наблюдает за чужими манипуляциями. Поднимает взгляд, проверяя нет ли никого. Нет.
— Это неуместно.
— Знаю, — легко соглашается, небрежно пожимая узкими плечами. — Но тут ходят разные слухи, в которые верить кажется глупым, но всё же… — она смотрит на него из-под ресниц с невозмутимым интересом. — Этот мальчик очень красивый. Что же ему надо было сделать, чтобы ты его бросил в течку?
— Я не бросал его в течку.
Она моргает. Смотрит испытующе пару секунд, после чего расплывается в нахальной улыбке и бросает в лицо самодовольное:
— От тебя несёт злым неудовлетворением. Нет, ты бросил его в течку.
И, чёрт возьми, уверенности в её глазах не становится ни на каплю меньше, даже когда Юнги резко зарывается пятерней в гладкие волосы и оттягивает, намеренно причиняя боль. Она лишь хмыкает.
Точно. Ей нравилось, когда он был зол и груб. Он наклоняется ниже, так, чтобы чувствовать чужое дыхание на лице, и шипит:
— Ты переходишь границы, моя дорогая.
Она прищуривается.
— Ты никогда меня не пугал, не думай, что что-то изменилось сейчас.
— Херин, — предупреждает Юнги.
И невольно обращает внимание на знакомый запах, который должен был быть ненавязчиво приятным, а не таким, как сейчас — никаким. Юнги ведёт языком по губам, пытаясь ощутить на кончике его вкус; зрачки Херин в ответ затапливают радужку почти полностью, запах усиливается, но… ничего. Запах просто есть. Юнги понимает, что он сладковатый. Всё. Никаких эмоций у него, никаких эмоций у альфы.
Юнги молча отстраняется. С её губ срывается слегка раздосадованный вздох когда он выпускает её волосы. Она фыркает, поправляя их и проверяя косички, которые были заплетены от висков к затылку, чтобы ни единый волосок не закрывал её красивое лицо.
— Я слишком люблю с тобой трахаться, чтобы не попытаться, — хмыкает она, вставая на ноги и невозмутимо отряхивая колени. — А на уместность мне плевать. Если надумаешь хорошо провести время, как раньше, ты знаешь где меня искать.
Она была кузиной Сокджина, и они знали друг друга с детства, но особо никогда не разговаривали. До того момента, как два года назад его не окликнули нахальным «эй, Мин Юнги» — там стояла спокойно улыбающаяся Херин, которая предложила провести с ней течку, а Юнги не отказался, заинтригованный и… желающий её трахнуть, да. Она была красивая.
Очень красивая. Она знала это так же хорошо, как и всегда то, чего хочет. Уверенная. Прямолинейная. Заигрывающая. С ней было занятно. И легко, потому что они оба хотели друг от друга одного и того же — секса и не более.
Может, если ещё через пару лет его так никто и не заинтересовал бы, он бы начал рассматривать её кандидатуру на роль своей омеги. Не факт, что она, будучи такой свободолюбивой, согласилась бы, как и не факт, что он бы захотел быть с ней рядом всю жизнь, но… было бы легко.
Не так, как сейчас.
— Всё изменилось. Этого больше уже не будет.
Раздаётся вздох, показательно несчастный. Она не выглядит уязвлённой, просто раздосадованной и то — слегка. Он может отчётливо проследить знакомую сокджинову манерность, когда она склоняет голову набок и спрашивает:
— Я говорила, что влюбилась бы в тебя, не будь ты таким холодным?
— Говорила.
— Хорошо, что этого не произошло, — она кивает в никуда. — В любом случае, я буду рада, если у тебя всё наладится. Твой мальчик прелестный, будет очень жаль, если нет. Ещё увидимся, Юнги.
Он молча провожает её ироничным взглядом. Если бы Сокджин был девкой, был бы ею.
Ебанутая.
Приходится нарезать пару кругов и сесть в другом месте, чтобы ветер унёс намёк на чужой запах, который должен был задержаться на его одежде и около скамейки. Но Юнги всё ещё усмехается себе под нос когда появляются ребята. В человеческом облике находятся только Сокджин и Хосок.
Следующий час уходит на демонстративные бои: Сокджин выводит Чимина, поджимающего ушки, против Чонгука, растерянно и изучающе поглядывающего на Юнги, видимо пытаясь прикинуть — Чимину больно делать можно или нельзя. Потом, правда, его больше начинает волновать Сокджин, который угрожает перспективой оторванных яиц, если тот войдёт в раж и будет слишком груб и агрессивен, из-за чего Юнги не увидит...
— …все мои старания, вложенные в Чимина. Ты меня понял?
Хосок хмыкает себе под нос, весело сверкая глазами из-под чёлки.
Увиденное оставляет довольным — мрачный Чимин сначала ведёт себя напряжённо, неловко, не очень хорошо уворачивается от чужих зубов и лап, но то ли перестаёт замечать Юнги, то ли пугается орущего Сокджина, потому что в итоге демонстрирует ловкость, смекалистость и неплохую реакцию. Хосок не удерживается и влезает, перекинувшись, и его схватка с Чонгуком, в отличии от предыдущей, выглядит как бой, а не как барахтанье двух щенков, запутавшихся в траве.
Юнги приходит к выводу, что Чимину не хватает силы и где-то смелости, а тому же Чонгуку — изворотливости Чимина.
Расходятся они спокойно, все в разные стороны: Сокджин говорит, что он голоден, Чонгук решает составить ему компанию в столовой, а Хосок возвращается обратно в логово, в то время как Юнги и Чимин — домой. И последний какого-то хрена идёт не рядом, а где-то впереди, потому что шагает слишком быстро, словно собирается сорваться на бег.
— Ты куда спешишь?
Чужая спина начинает отдаляться ещё быстрее, а на Юнги даже не оборачиваются. Всплеск раздражения вовсе не становится неожиданностью, и Юнги прищуривается, толкая язык за щеку. В переулке безлюдно, нежелательных зрителей нет, но как, чёрт возьми, понимать происходящее?
— Чимин.
И… ничего.
Абсолютно. Чимин не сбавляет темп и не оборачивается на предостерегающий оклик, словно не было ни сдержанной угрозы в голосе Юнги, ни его самого. Единственное, что он делает — проявляет неуважение. Грубое, демонстративное, которое — маленький сучёныш — Юнги не собирается терпеть. Он сокращает расстояние между ними в пару быстрых шагов, хватает Чимина за локоть и резко дёргает на себя.
Взгляд, который на него поднимают, оказывается — вдруг — злым. Это приводит в замешательство, но недостаточно сильное, чтобы оно проступило на лице или просочилось в голос, пересиливая лёд, которым он сочится когда Юнги заговаривает:
— Какого чёрта?
— Не смей ко мне прикасаться, — шипит Чимин сквозь зубы, пытаясь вырвать руку из захвата.
И, чёрт возьми,
сколько звенящей ярости в его голосе. На мгновение, достаточно короткое, чтобы остаться незамеченным, это удивляет настолько, что растерянность вытесняет раздражение и злость. Но мгновение проходит — Юнги наклоняется к чужому лицу и спрашивает холодно:
— Что случилось?
— Ничего не случилось, просто убери от меня свои рук...
Он не терпит и не дослушивает — хватает Чимина за подбородок, вдавливает пальцы в кожу, чуть выше углов челюсти, обрывая на полуслове и заставляя зло сузить глаза.
— Я не собираюсь терпеть твои выходки, поэтому ты сейчас успокаиваешься и говоришь мне что случилось.
Верхняя губа Чимина дёргается, обнажая зубы и клыки.
— Убери. Свои. Руки.
— Зашипи на меня ещё раз, и я заставлю тебя пожалеть, — цедит Юнги сквозь зубы, сорвавшись на рычание в конце.
Взгляд Чимина темнеет. В тот внезапный момент, когда Юнги понимает, что альфа внутри зло скалит зубы в ответ омеге,
тому омеге, которого так обожает, происходит то, что Юнги на самом деле не ожидает.
Чимин шипит.
Шипит.
Юнги молчит. Не верит. Смотрит на искривлённые губы, ровный ряд зубов. И даже когда губы смыкаются, а чужой ну-и-что-теперь-взгляд продолжает упираться в него с вызовом, он не сразу осознаёт и не сразу принимает тот факт, что Чимин…
Зашипел. Хах.
Он зашипел.
Юнги отстраняется, приподнимая брови в лёгком, показательном удивлении. Чимин в ответ упрямо поджимает губы и вздёргивает подбородок.
— Вот значит как, да? Ладно, — убийственно спокойно.
И лишь в этот момент в глазах Чимина впервые мелькает намёк на страх. Но он лишь угрюмо, недоброжелательно хмурится, когда Юнги его отпускает. И даже пару раз пытается вырвать руку, когда Юнги берёт его за запястье и тянет за собой. Они меняются местами — Чимин теперь едва успевает перебирать ногами, начиная пахнуть всё более и более растерянно, а Юнги молча смотрит вперёд, чувствуя, как мышцы лица каменеют.
Ему почти больно удерживать на лице безразличие. Кажется, будто по коже вот-вот пойдут трещины.
Чужую руку он отпускает, когда открывает дверь дома и утягивает Чимина внутрь. Юнги молча начинает снимать верхнюю одежду, тщательно следя за тем, чтобы губы случайно не растянулись в оскале, а руки не начали подрагивать, выдавая настоящие чувства. Нет. Не сейчас.
Сейчас он будет подчёркнуто спокойным.
Для блага их обоих.
Чимин тоже стягивает плащ, но медленно и напряжённо, поглядывая на Юнги подозрительно. Закончив, они пересекаются взглядами. Юнги молча сдвигается с места в его сторону, и тот явно хочет отшатнуться, но удерживает себя на месте и позволяет схватить себя за локоть и потащить вглубь дома. Развернуть. В тот момент, когда они снова сталкиваются взглядами, он спрашивает:
— Что ты делаешь?
И звучит напряжённо. От ярости осталась лишь резкость. Юнги цепляет свитер и слегка тянет в сторону.
— Снимай.
— Что?
— Ты и с первого раза расслышал. Я жду.
И Чимин… просто смотрит. Таращится широко распахнутыми глазами, застыв в напряжении. Испугавшись.
— Значит, нет, да? Хорошо.
Юнги берёт за бёдра, вырывая вздох, и надвигается, заставляя отступать. Растерявшись, Чимин пропускает момент, когда Юнги зажимает его между собой и спинкой дивана, попутно стискивая ноги в захвате своих. Когда он насильно стягивает свитер, ему едва могут сопротивляться — Чимин двигает конечностями так, будто они одеревенели и не слушаются. Но когда Юнги вытаскивает его из водолазки, сопротивление становится ощутимым:
— Прекра... — он обрывается, когда голова исчезает в узкой горловине. А после оставляет лишь взлохмаченные волосы и: — Что ты хочешь?!
И в этот момент извиваться и сопротивляться Чимин начинает серьёзно. Юнги сжимает бёдра крепче, не с первой попытки, но перехватывает руки, пытающиеся его оттолкнуть, и заводит их за спину. Пара секунд уходит на то, чтобы изловчиться и сжать запястья Чимина одной рукой. Это сложно — Чимин крепкий и упрямый. Но Юнги сильнее. Под испуганный я-же-неправильно-всё-понял-вздох он отодвигает ворот безрукавки и резко тянет её в бок.
Раздаётся треск ткани.
— Юнги!
Он не позволяет себе раздумывать. Просто — подаётся вперёд и кусает, зарываясь пальцами в чужие волосы. Чимин протяжно, жалобно стонет, его тело пробивает на дрожь, а ноги внезапно отказывают. В этот момент Юнги его подхватывает и размыкает челюсти, отстраняясь.
Две секунды.
Это длилось две секунды. Короче, чем следует. Сильно короче.
Взгляд Чимина расфокусирован. Мутный, влажный, затягивающий. Дёсны чешутся, страшно зудят. Юнги рычит, чувствуя, как крошится всё его показательное безразличие, и — блятьблятьблять — подаётся вперёд и снова кусает. Чимин хнычет, слабо цепляясь за него.
Четыре с половиной. Четыре с половиной секунды.
Ровно столько, сколько необходимо.
Он не мог больше. Хотя хотел. И не хотел тоже.
Отстранившись и слизав с губ кровь, Юнги заглядывает в лицо Чимина. Пелена в чужих глазах настолько явная, что Юнги позволяет себе пару секунд просто стоять и вязнуть в собственных чувствах. Вязнуть в мальчишке, который даже на ногах не держится, и его приходится крепко вжимать в себя, чтобы не рухнул на пол. И вжимать хочется крепко, до боли, чтобы срастись костями и плотью, потому что Юнги…
Юнги
нужно.
И это не то, что вообще должно… должно в нём быть. Совсем не то. Что-то судорожное, непонятное, вылезшее изнутри и рассеявшееся, потому что объяснения, обоснования ему не находится.
Ставить метку приятно, но не так, как в первый раз, и в себя Юнги приходит быстро, где-то через полторы минуты, в то время как Чимин только-только начинает слабо моргать, а намёк на осмысленность только появляется.
Когда мысли окончательно проясняются, возвращается злость.
Почти осязаемая, жгуче холодная.
Удобнее перехватив Чимина, Юнги тянет его — почти несёт, потому что Чимин едва перебирает ногами — в сторону зеркала, перед которым он молча разворачивает чужое тело, сразу после привалившееся к нему спиной. Затылок Чимина ложится на плечо, а полуприкрытый взгляд растерянно скользит по потолку, прежде чем мажет по поверхности зеркала. И замирает на отражении их двоих.
Зрачок затапливает тёмную радужку.
Вспыхивает осознание.
Глаза широко распахиваются.
Тело в руках судорожно дёргается, заставляя Юнги крепче перехватить его поперёк талии и втиснуть в себя сильнее, чтобы даже не шевелился. Чимин слабо скребёт сапогами по полу, пытаясь устоять на ногах сам, и получается у него не очень хорошо и не сразу — в итоге он всё равно опирается о Юнги. Снова возвращает взгляд к их отражениям и смотрит. Беспомощно, уязвимо, жалостливо.
Юнги медленно тянет его за подбородок в сторону и вверх так, чтобы укус в отражении был виден идеально.
Метка.
Опять временная, но это, сука,
метка.
— Видишь это, Чимин? — хрипло, отрывисто. Жадно вглядываясь в отражение и мельком отмечая, как пугающе смотрятся его пылающие бешенством глаза на фоне холодного, мрачного лица. Голос выравнивается до ледяной чеканки: — Летом я решил, что буду терпелив по отношению к тебе. Подожду, пока ты сам не захочешь сотрудничать.
Он опускает глаза на метку, замечая, что вслед за ним это делает и Чимин. Который вздрагивает и слабо вздыхает, когда Юнги трогает покрасневшую и припухшую кожу вокруг укуса, слегка надавливая.
— Зря я, а? — внезапно мягче, вопросительно, заставляя Чимина сначала задрожать, а потом окаменеть: — Следовало тебя трахнуть в ту же ночь, чтобы оставить метку навсегда.
Он убирает руку с изгиба шеи Чимина. Тот таращится на метку ещё пару секунд, а потом поднимает взгляд выше и ловит им чужой. И, блять, самая тёмная, злобная часть Юнги упивается той смесью, что он видит в глазах Чимина. Тем, что он держит его в руках,
такого — в разорванной одежде, со следами зубов, уязвимого, слабого, бессильного и так очаровательно беспомощного, что хочется сжать руки до хруста чужих костей. До ломающихся костей.
И Чимин ничего не сделает.
Он вообще примет всё, что Юнги захочет ему дать.
Впрочем… впрочем, так и было раньше. Но на него было в целом плевать. Ломать не хотелось. Просто — облегчить ему жизнь, потому что так становилось проще самому.
— Я бы мог превратить тебя в послушную куклу, если бы захотел, но я решил быть человечнее. А что в ответ делаешь ты, Чимин? Ты предпочитаешь делать вид, что ничего не происходит, истеришь, а потом с какого-то перепугу выёбываешься и шипишь на меня? Умные мальчики так себя не ведут, малыш.
Кажется, Чимина начинает трясти от голоса Юнги. Но он смотрит. Неотрывно, широко распахнув глаза, словно не в силах их оторвать, словно ему страшно даже моргнуть, ведь тогда отражение может исчезнуть. И то, каким беспомощным он выглядит, возбуждает. Та самая часть Юнги хочет посмотреть как Чимин будет реагировать, если его сейчас прижать к зеркалу и…
Нет. Это не то, о чём нужно думать.
Кроме того — Юнги ли не знать как Чимин будет реагировать?
Он заплачет.
Будет смотреть мокрыми глазами, размазывать по щекам слёзы. Может, молча. Может, начнёт кричать. Или просто будет просить остановится. А в тот момент, когда Юнги начнёт каменеть, какого-то чёрта не выдерживая ничего из того, что обязательно увидит, он вспомнит ту пощёчину. Полыхающую боль на щеке.
Унижение.
— То, что у меня не встаёт на твои сопли, в следующий раз меня не остановит, — вкрадчиво и пугающе холодно, чудом не срываясь на рычание, потому что только, блять, Луна знает, какой
чудовищный, зверский гнев в нём вызывает тот разговор с отцом. — В тот момент, когда я буду уверен в том, что не сломаю в порыве злости твою чудесную шею, мы спаримся, и мне абсолютно насрать, что ты об этом думаешь. Ты меня понял?
Чимин молчит. Просто — смотрит огромными глазами. Смотрит и даже не думает прекращать. Юнги начинает казаться, что чья-то цепкая лапка перебирает мысли и тыкает в сердце, пытаясь выцепить… что-то. Своё лицо в отражение раздражённо скалится:
—
Отвечай.
— Понял, — слабо, на грани слышимости, едва размыкая губы.
Именно этого Юнги и хотел — послушания. Согласия. Ощущение того, как Чимин податливо прогибается. Он выглядит так, будто вникает в каждый вздох, который срывается с губ Юнги.
Хорошо.
— Что ты понял?
— Ты больше не намерен тянуть со спариванием, — голос тихий, слегка дрожит, слова звучат с короткими паузами, но чётко. — И поставишь мне метку вне зависимости от… от всего.
— Правильно. Кроме того, я отстраняю тебя от охоты.
Щёлк.
Чимин деревенеет в руках Юнги. Перестаёт дышать и моргать. Юнги успевает почувствовать слабый, крохотный укол в сердце, прежде чем звучит звонкое:
— Что?
Юнги слегка приподнимает брови в молчаливом «ты расслышал».
С губ Чимина срывается вздох. Его спина отрывается от груди Юнги.
— Юнги, пожалуйста, не над… — в тот момент, когда он начинает оборачиваться, Юнги грубо припечатывает его обратно в себя, слегка встряхнув.
— Заткнись и не смей меня перебивать.
С губ Чимина почти слетает протест. Юнги видит. Но — почти. Он умолкает, так ничего и не сказав. Смотрит — умоляюще, недоверчиво. И злость, что полыхает в груди, начинает обступать звенящая пустота, но это не мешает Юнги упиваться ощущением правильности того, что он делает для себя. Для того, кем он является для стаи.
— Тренировки с Сокджином ты продолжишь, но только их. Я сегодня поговорю с матерью. Начиная с завтрашнего дня и до конца зимы ты будешь выполнять ту работу, что поручит тебе она, без пререканий, — смотрит в отражение. И вкрадчиво, попутно вкладывая во взгляд угрозу: — Если она решит, что ты недостаточно стараешься, я, вместо того, чтобы подумать стоит ли ближе к лету возвращать тебя к охоте, решу, что не стоит. Никогда. Ты не посмеешь больше шагу ступить на территорию логова, не то что охотиться. Ясно?
— Ясно.
Ответ звучит моментально. Чимин не сомневается. И не моргает, правда. Смотрит на Юнги. И, видимо, думает, что чем шире он распахнёт глаза и чем более забитым станет взгляд, тем вероятнее Юнги передумает, иначе он не знает, чем можно объяснить то, что он видит в зеркале. Впрочем… ответ вытягивать не пришлось. Это славно — смышлёный мальчик начал показывать свою смышлёность.
Ну что за умница, а?
— А теперь, — Юнги разворачивает Чимина. Выпускает из рук. Тот неловко качается, обхватывает себя руками и опускает голову, не смея смотреть. — Будь хорошим мальчиком и ответь — какого хера ты так себя повёл?
Чимин слегка вжимает голову в плечи, словно пытается сжаться в комок и исчезнуть. Явно не хочет говорить. Но, к мрачному удовольствию Юнги, тихо отвечает:
— Я разозлился. То есть мой омега, — сразу поправляет. Пальцы вдавливаются в кожу там, где он себя обнимает, а голос начинает дрожать, становится неразборчивее и тише: — Он… он… ты не пришёл во время его течки, хотя я тебя… он, он тебя звал. И ты злился на него после неё, и он… он разозлился, когда увидел тебя с этой девушкой, с которой ты…
— Разговаривал.
— Интересный способ вести диалог, — всё ещё тихо.
Всё ещё я-делаю-всё-что-ты-скажешь-тоном.
Всё ещё не глядя в ответ.
Но. Какого-то хрена. Слегка, да. Но в то же время очевидно.
Огрызаясь.
Вот значит что. Волк ни то забавляется, ни то чувствует вину, но от его ощущений Юнги легко отстраняется. И фыркает. Он верит в то, что омега Чимина отреагировал ужасно, но с хера ли тогда он сам так сильно начал нервничать? И будь Чимин так сильно подвержен чувствам своего омеги, то отношения у них складывались бы совершенно иначе. В другой плоскости. Горизонтальной, вертикальной — неважно. Просто — в ближайшей, куда можно вжать чужое тело и трахнуть.
— Пытаешься сказать мне, что ты был ни при чём? Что твой волк взял верх? Что это представление устроил не ты, а твой омега? — Юнги хмыкает откровенно насмешливо. — Не ври.
— Такое уже случалось! — Чимин вскидывает голову. Возмущённый и испуганный, когда он не может и не хочет признать очевидное, но голос повышает слегка, не рычит. Тот даже слегка подрагивает.
Хах. — Даже с тобой! Или только мне нельзя тебя игнорировать и вести себя так, будто ничего не было? Ты испугался и убежал от меня! Убежал!
Это было тем, что они не затрагивали. Тем, что Юнги не хотел вспоминать. Обсуждать. Но. Ладно. Раз мальчишка нарывается, нарывается несмотря на свою очевидную тревогу и страх, то Юнги… Юнги сможет. Это будет так же легко, как было легко поставить Чимина на место. И быстро.
— Знаешь, почему это произошло? — спрашивает. От его вкрадчивого голоса Чимин испуганно замирает и часто-часто хлопает ресницами. —Потому что я не следовал желаниям своего волка, Чимин. Выбирал идти у тебя, сучонок, на поводу, а не нагибать и трахать твою маленькую дырку каждый раз, когда этого хочет волк.
И вот — ошеломление. Невольный шаг назад. Распахнутый и заполненный до краёв ты-что-такое-говоришь-взгляд.
Блядство.
Этого Юнги испугался, а?
— Мне не понравилось быть у тебя на побегушках, малыш, — внятно, на выдохе.
Замечая, как странно реагирует Чимин на своё прозвище. Как подбирается, как приоткрывает губы и как изламывает брови, прижимая руку к груди.
— Не понравилось настолько, что этого большего никогда не произойдёт, даже если это будет значить, что ты просто будешь целый день лежать задницей кверху, ожидая моего возвращения. Если это успокоит моего альфу, я это устрою.
Он видит, как болезненно изламывается изгиб чужих губ. Чимин так явно и неприкрыто не хочет верить. И верит. Точно верит, потому что проглатывает всхлип и рывком опускает голову. Не отвечает. Не возражает. Не бросается оскорблениями. Не делает ничего бессмысленного. Просто — принимает.
— А что касается твоего омеги… я не идиот, Пак Чимин. Я верю, что твой омега ревновал, но ты… ты тоже. Или разозлился. Может, испугался. Может, всё разом. Я даже знаю в чём причина, — усмехается Юнги, наблюдая за чужой реакцией, которую отчаянно пытаются скрыть.
Но Чимина выдаёт даже подёргивание плеч и макушки. Запах. Резкий вздох. То, что он зажмурился. Едва удержался от того, чтобы сделать шаг назад. Чтобы развернуться и уйти.
Юнги поддаётся порыву и сокращает расстояние между ними. Ему не надо насильно удерживать Чимина от попытки отойти — её просто нет. Но подцепить за подбородок и приподнять лицо приходится, потому что смотреть на него по собственной инициативе Чимин не собирается. И даже так пытается избежать взгляда, тянет, устремляет его в непонятную точку за спиной, прежде чем осознаёт неизбежность и неуверенно смотрит на Юнги.
Хорошо. Юнги надо видеть его лицо, когда он будет говорить. Надо видеть своё отражение в чужих глаза.
— Ты привык, что я с тобой нянчусь. Что я с тобой терпелив. Что я потакаю тебе в мелочах, позволяю то, что не позволял другим. Только тебе. Ты не мог этого не заметить. И ты не мог не понимать, что метки у тебя нет потому, что ты не захотел её носить, а я решил поддаться тебе. Раз. Другой. Даже во время течки. Ты, может, успел даже почувствовать себя особенным, — прохладно ухмыляется, заставляя Чимина краснеть ещё интенсивнее.
Унижение. Смущение. Стыд.
Чимина так легко читать.
Он прав. Он точно прав.
— И ты разозлился, увидев рядом другую омегу.
Чимин судорожно вздыхает. Жмурится на секунду, поджимая подрагивающие губы. Он тянет, сомневается, но пересиливает… что? Стыд? Страх?
— Не смей говорить так, будто ты делал мне одолжение, — шёпот. Немного, самую малость злой, и не на самую — отчаянный. — Будто я сам напросился быть твоим омегой, а потом решил отказаться по прихоти. Я этого не хотел.
— С чего ты решил, что этого хотел я, а?
И, чёрт, Юнги не ожидает, что с лица Чимина схлынет вся краска, и он застынет изваянием. Хах.
Он серьёзно?
Юнги убирает руку. Отступает на шаг. Оглядывает Чимина с головы до ног, отмечая, что тот всё ещё не шевелится.
— Я тебя выбрал исключительно из-за твоего смазливого лица и потому, что трахать тебя было бы не омерзительно. Ты думаешь, в иных обстоятельствах я выбрал бы кого-то вроде тебя? Взбалмошное дитя, не умеющее думать наперёд.
— Я ненавижу тебя, — вдруг.
На выдохе.
И это звучит так честно.
Юнги понимает, что не хотел этого слышать. Пожимает плечами.
— Тебе же хуже.
— Даже так… у тебя был выбор, — голос обрывается, и Чимин судорожно вздыхает. Наверняка у него сейчас колет в носу и дыхание застревает в глотке. Выглядит, словно да. — Хоть какой-то. А у меня его не было.
— Ну, добро пожаловать в реальность, Чимин. В ней так бывает.
Чимин почему-то пытается усмехнуться. У него не выходит. На его лице эта кривая, горькая недоусмешка смотрится неправильно. В разы более неправильно, чем пару месяцев назад.
— Трахать было бы не омерзительно, да? — тянет он, старательно пытаясь совладать со своими эмоциями. — Плевать, хочу я этого или нет. Раздражаю ли я тебя или нет. Ненавижу ли я тебя или нет. Раз ты этого всего никогда не хотел… как тебя может это устраивать? Ты что, всю жизнь до этого лета был согласен и на такие отношения с омегой?
Если бы его это устраивало, с хуя ли бы ему так суетится все эти месяцы? В чём-то Чимин, пожалуй, был прав. Для него всё иначе, он не читает мысли Юнги. Но у грёбаного мальчишки было несколько
месяцев, чтобы сделать выводы, говорить и спрашивать, как это делал ещё летом Юнги. Глупый.
Но почему-то Юнги не злится из-за услышанного. Злости вообще почти нет. И это даже странно — не ощущать её, засевшую внутри.
— Нет, — легко признаётся Юнги. — Но мой омега выбирает быть сучонком, и пока он будет продолжать это делать, я буду заставлять его ненавидеть меня сильнее.
Он делает шаг навстречу Чимину. Заглядывает в глаза. Молчит пару секунд.
— Но если он начнёт думать своей прелестной головкой, я буду к нему добрее. Как раньше.
Глаза Чимина затапливает едкая горечь. Юнги почти чувствует её привкус на кончике языка, когда наклоняется к Чимину и выдыхает почти в губы:
— А я был к тебе добр, Чимин. Ты даже не представляешь — насколько. Моё хорошее отношение к тебе явно исказило картинку того человека, которым я являюсь на самом деле.
А человеком он мог быть таким, рядом с которым Чимин беспокоился бы о том, что может дышать сейчас слишком громко.
— Я не хочу над тобой измываться. Но я это сделаю, если понадобится. Поэтому, Чимин, будь хорошим омегой, чтобы ко мне вернулось желание быть к тебе добрым.
Он что-то ищет в глазах Юнги. На лице. Так отчаянно, судорожно. Кажется, не находит. Кажется, теперь просто пытается запомнить то, что видит. Кажется. Юнги не уверен. Не хочет быть уверенным в том, что видит разочарование в глазах. Не хочет думать о том, почему вдруг это кольнуло.
Как иголка, тонкая, маленькая.
Но воткнутая в сердце.
Но спустя минуту Юнги заталкивает эти мысли подальше, а нытьё в груди пропадает. Просто уступает под натиском чувства, затопившего нутро. Под натиском мрачного ликования, доказательством своего превосходство, в котором Юнги и не сомневался.
Потому что спустя минуту Чимин опускает глаза, жмурится, и выдыхает:
— Хорошо.
***
Процесс подготовки к зиме остаётся почти полностью позади — большую часть работы стая выполнила, многие уже заслуженно отдыхали, и наблюдать большое количество людей на улице не приходилось лишь из-за сильных похолоданий. Впрочем, через две недели наступало Последнее осеннее полнолуние, на которое по традиции приходилась церемония посвящения бойцов и охотников, а так же устраивался небольшой, но обязательный праздник в честь последней луны этой осени, так что хлопот всё ещё было достаточно.
После церемонии основным приоритетом для Юнги станет Логово Охотников, и до буранов он сможет часто охотиться. А зимой, пусть многие обязанности будут ещё при нём, он сможет как следует отдохнуть. Надо будет больше времени посвятить чтению и хорошо расслабиться, потому что весной, когда холод уже окончательно отступит и вся трава позеленеет, забот у него станет действительно много — отец обменял чертежи тёплого пола, который много лет назад изобрёл отец Намджуна вместе с дедушкой Юнги, на сотни голов животных. Стая Большой Долины могла себе позволить иметь домашний скот в огромных количествах, имея в своём наличии бескрайние луга, в то время, как их стаю всегда кормил их огромный, бесконечный лес.
Но количество волков в стае росло, нужно было больше еды. Истреблять популяции животных поблизости было глупо, а охотиться на слишком большом расстоянии от поселения
— проблематично, пусть они и готовы были в случае чего к этому прибегнуть. У них и до сделки было много скота, но находить пастбища в лесу не так-то просто. Однако теперь Мелколесье принадлежит им, и всё изменилось. Весной они построят там загоны и сараи, сразу после надо будет перегнать скот из Большой Долины, договориться о поставках сена, назначить смены тех, кто будет там работать, таким образом, чтобы им не приходилось жить месяцами вдали от стаи.
Так было нельзя.
Нападение на Мелколесье было, пожалуй, последним для их стаи ещё на десятилетия вперёд. Присоединение новых земель и новых волков решило сразу две их проблемы, больше надобности не было ни в первом, ни во втором. Население само растёт, а иметь ещё больше земель в своих владениях значит, что их уже не получится контролировать, если не расселять волков по отдельным точкам. А это было недопустимо.
Стая — одно целое.
Уже не в том смысле, как раньше, конечно.
Раньше стая была не просто одним целым — она была семьёй. Согласно преданиям, ещё тысячу лет назад крохотные стаи кочевали в поисках пищи и ночлега, места, которое зимой было бы достаточно тёплым, чтобы там осесть. Если на одну и ту же территорию претендовали две стаи, они чаще не расходились, а вступали в схватку. Победитель забирал земли и омег. Потребовались столетия, чтобы начали образовываться более крупные стаи, насчитывающие — как забавно звучит — пятнадцать-двадцать волков. У них были небольшие деревеньки с парой домиков, и чтобы избежать кровосмешения после первого гона альфы уходили в поисках омег в другие стаи; некоторые оставались в стае своего омеги, некоторые приводили омегу в свою. Потребовались десятки и сотни лет мирной и не очень жизни, чтобы появились крупные поселения. Те, кто вовремя отхватил и отстоял лучшие земли, увеличивались в количестве быстрее тех, кто не успел этого сделать и теперь ютился либо среди камней, либо в холодных горах. Хотя были те, кто ютиться не хотел, и выбрал вступать в войны.
Их уже практически не было.
Оставалось, конечно, небольшое количество крохотных стай, наподобие тех, что были раньше, но после последних войн земли за определёнными стаями закрепились окончательно. Юнги, наверное, был бы наивен, предполагая, что мир наступил вечный и без войн, но, может, даже он проживёт до глубокой старости и не увидит больше ни одной. Поводов и причин действительно больше не было. А если вдруг каким-то чудесным образом сеть, выстроенная отцом, не работала, и о других стаях они знали меньше, чем думали…
Ну, что ж.
К ним точно никто не сунется.
Их стая была не большой — она была
огромной. Ни одна стая, в которой он успел побывать за двадцать шесть лет своей жизни, не была такой многочисленной; не располагала таким большим количеством зданий для членов стаи: вроде школ, садов для щенков, библиотеки, ангаров для хранения, лесопилки и купален, чёрт бы их побрал; ни у кого не было такого обустроенного логова охотников, такой большой столовой и таких вместительных общежитий. Они даже смогли позволить себе построить семь мостов внутри поселения, которое стояло на реке, рассекающей его на двое. Река была не очень широкая, но кристально чистая, и брала начало с гор, которые входили во владения стаи Снежной Вершины. Да и в планах у них было провести по всему поселению небольшие ручейки-каналы, обложенные камнем, чтобы у волков с окраин не возникало трудностей с доступом к воде.
И, конечно, улицы и дороги.
Вдоль самых главных и широких располагались лавки и мастерские, и все дороги пересекались в центре поселения, на большой и вместительной площади напротив столовой. Из-за их чувствительных ушей и острого нюха абсолютно каждый дом располагался на значительном расстоянии друг от друга, так что зелени, огромных раскидистых деревьев с подвешенными к ним качелями было полно. Как и всяких пристроек в виде беседок, сарайчиков, навесов. Поэтому, пожалуй, в поселении и было столько улочек и тёмных углов, где можно было по-быстрому перепихнуться.
Или поссориться.
Или застыть, услышав голоса ругающихся альфы и омеги, которым, к слову, был Тэхён, что и заставило остановиться, попутно взяв под контроль свой запах и по шуму определив чужое местоположение.
— В чём, блять, твоя проблема? — рычание, низкое и угрожающее.
Юнги недовольно прищуривается, но остаётся на месте.
— Очевидно, что в тебе, — голос Тэхёна пренебрежительный и снисходительный. Ожидаемо. — Отойди от меня.
— Ты думал, что я молча стерплю то, что ты просто издеваешься надо мной? Сначала просишь провести с тобой течку, принимаешь ухаживания, потом водишь за нос, игнорируешь, делаешь вид, что мы не знакомы. Мои друзья смеются надо мной.
— Попробуй завести новых? Это должно помочь.
— Ты принял меха! — рявкает яростно, во всю мощь лёгких.
— Да, и теперь у меня есть отличный коврик для ног.
Юнги не удерживается от усмешки.
Очевидно, виноват его несносный братец, просто решивший побыть собой-настоящим — высокомерным, снисходительным ублюдком. А альфа не…
— Я тебе шею сверну, сучонок.
Хлопок. Усмешка тут же слетает с лица. Юнги моментально узнаёт звук, который издаёт тело при резком столкновении с твёрдой поверхностью, и — уже когда бесшумно идёт в тот самый переулок — слышит разозлённое шипение Тэхёна:
— Как ты смеешь?
— Слушай сюда внимательно, мы сейчас пойдём в столовую и…
Движения Юнги отточенные, быстрые и резкие. Поглощённый злостью альфа успевает его только заметить, когда его уже хватают за шею и со всей дури бьют о стену, аккуратно рядом с ошеломлённо выдохнувшим Тэхёном.
Альфой оказывается один из охотников — они виделись в логове и на охоте. Светловолосый. С резкими, правильными чертами. Бывший член стаи Чимина. Юнги даже его помнит из-за того, как тот всё время очень
очевидно проглатывал свою гордость каждый раз, когда приходилось подчиняться и оказывать Юнги уважение. В нём этой неприязни было даже больше, чем в других.
И взгляд Юнги он встречает не так уверенно, как явно этого хочет — сглатывает, отчего кадык с усилием толкается в ладонь Юнги, и выдавливает напряжённо-хрипящее:
— Я его не бил.
— Заткнись. Если бы я подумал, что ты его бил, твои зубы на месте уже не были бы.
Если бы Юнги ухаживал за омегой, который сначала принял бы ухаживания, а потом отверг бы подобным образом, то он бы тоже пришёл в бешенство. Его бы это унизило, а собственное унижение он никогда бы никому простить не смог. И не пытался бы. Но этот собирался причинить омеге вред и нарушить законы стаи, на что Юнги бы не пошёл. Хотя, он не успел ударить. Формально законы стаи нарушены не были. Просто Юнги понял, что Тэхён не заткнётся, а этот мудак не сдержится. Кроме того, он бывший член стаи Чимина, и слишком суровых наказаний без веской на то причины применять рано. Слегка.
И он охотник.
Юнги и неофициально его помучает. Пусть пока отделается ещё одним унижением.
— Ещё раз увижу рядом с ним, буду считать, что ты его всё же ударил. Ясно?
— Ясно.
— А теперь убирайся.
В глазах напротив — чёрный огонь. Но взгляд через силу опускается, признавая чужую власть. Когда альфа скрывается за выходом из переулка, Юнги оборачивается к Тэхёну. Тот шумно, сбито дышит, смотрит туда, где исчез альфа, а потом и на Юнги — растерянно, почти недоверчиво. Хах.
Трухнул, сучонок.
— Научись уже выбирать себе альф и следить за словами, болван, — раздражённо бросает Юнги, после чего тоже сразу разворачивается, собираясь уходить. Он был занят, к слову.
Впрочем, через пару секунд раздаются шаги за спиной и голос, какого-то хера — впрочем, чему он удивляется? — возмущённый:
— Что ты имеешь ввиду? Хочешь сказать, что на его месте ты бы отреагировал так же?
— Я бы на его месте не оказался. Мне хватило бы ума держаться от тебя подальше.
— Ну хён!
Следующее действие Тэхёна Юнги не успевает предугадать — на плечах появляется давление, спина слегка прогибается под чужим весом, прежде чем его обнимают за шею, а бока сжимают худые ноги.
Сучёныш прыгнул ему на спину.
— Тэхён, — скрежещет Юнги сквозь стиснутые зубы.
Над ним раздаётся хихиканье.
— Я решил, что простил тебя, — оповещает он весело.
— Не прощай, меня всё устраивало. И слезь с меня, блять, пока я тебе руки не оторвал.
Они уже заворачивали туда, откуда отдалённо доносились голоса и шаги. Появляться с Тэхёном на спине Юнги не собирался, даже если придётся скинуть его себе под ноги и протоптаться по наглой морде.
— Ты не можешь продолжать делать вид, что не заботишься обо мне, после того, как отогнал от меня этого мудака!
Юнги недовольно рычит, заводит руку за спину и цепляет чужой плащ в тот момент, когда из-за угла на них выходит его мать. И Чимин, растерянно хлопнувший ресницами, который шёл чуть позади. Юнги останавливается, скрипнув зубами от досады. Уголки губ матери ползут наверх, а взгляд веселеет. Всё ещё сдержанно, но очевидно.
— Я как раз искала Тэхёна.
— А я вот сам тебя нашёл…
Подгадав момент, Юнги как раз начинает отцеплять от себя Тэхёна под его визг, но мать возмущённо одёргивает его:
— Юнги!
Приходится просто грубо поставить его на землю, отвесив лёгкий подзатыльник напоследок, а не просто скинуть посреди дороги, как Юнги и собирался. Тэхён бросает в него убийственный взгляд, собираясь огрызнуться, но резко передумывает. Вместо этого потирает макушку, морщась преувеличенно болезненно, и бурчит:
— Ты такой грубый, как тебя Чимин вообще выносит.
Последний после этого слегка вжимает голову в плечи, не желая отвечать. Конечно, хах.
— Спроси у него сам, — фыркает Юнги. А потом кивает матери. — Мне пора.
— Об этом, Юнги, — останавливает его она. — Уделишь мне сегодня или завтра час?
— Конечно. Когда тебе будет удобно?
— Когда удобно тебе. Я найду для тебя время.
Она говорит это спокойно, даже немного сдержанно, но то, как теплеют её глаза, успокаивает поднявшееся раздражение.
Краем сознания он отмечает, как нелепо и забавно смотрятся Тэхён и Чимин рядом с собранной матерью, у которой каждый волосок лежит ровно и на своём месте. Тэхён растрёпанный, раскрасневшийся, а Чимин… а от Чимина не веет величием. Он скорее как воробушек со своими светлыми волосами в этих пушистых мехах.
— Завтра в полдень я свободен.
— Буду ждать тебя на площади.
— Хорошо.
Чимин отворачивается, когда Юнги ловит его взгляд на себе. Юнги смотрит в последний раз на Тэхёна и проходит мимо всех троих. До него доносятся обрывки разговора. Мать учуяла альфу, Тэхён начал отпираться, а Чимин… Чимин вдруг начал пахнуть дико кисло. Это даже заставило обернуться. Настолько встрече с Юнги не рад?
Юнги кривовато усмехается.
Чимин стал очень послушным. Податливым. Напрашивалось слово «безвольным», но его Юнги решительно отметал, потому что видел в чужих глазах… что-то, что было слишком крохотным и неуловимым, чтобы быть распознанным. Что-то, что не то чтобы являлось протестом, но ассоциировалось именно с ним. Что-то, что он мог себе выдумать, потому что — вдруг, и это чёртово
безумие — ему не понравилось то, в кого он превратил Чимина.
Хотя нет.
Он не превратил — сломал. Не полностью, местами, а Чимин, как смышлёный мальчик, сложил себя обратно таким образом, чтобы угодить Юнги. Ну, попытался: злить его Чимин явно хотел в последнюю очередь, поэтому очень старательно искал баланс между нормальным взаимодействием и дистанцией, которую — это было очевидно — он хотел держать.
Он не задирал подбородок и растерял своё упрямство. Теперь он просто делал то, что должен был, и Юнги не должен был испытывать желание отвернуться. Он не молчал, спрашивал что-то по делу, пару раз звучали вопросы о том, когда Юнги вернётся и можно ли сегодня поужинать в столовой, а не дома. И на голос, теперь всегда тихий, раздражение не должно было реагировать, как на истошный вопль прямо в ухо. И, конечно, его взгляд. Направленный в плечи, в подбородок, точку на скуле или на лбу, показывая — видишь, я пытаюсь,
я тебя не игнорирую.
Не игнорирую, Юнги, но в глаза очень пытаюсь не смотреть.
Он научится смотреть, Юнги знает. У него уже получалось. Он станет ещё более удобным. Правильным. Дело было не в этом. И проблема была уже не в Чимине. Просто… то, как Чимин себя вёл, то, как он себя преподносил, это…
Это жёстко подбешивало.
Когда на второй день после вспышки ярости Юнги Чимин резко начал вести себя иначе, Юнги расплылся в нескрываемой усмешке. Которую заметили. От которой отвернулись. Он был доволен. Он бы чувствовал то же самое, если бы загнал в угол оленя, который умудрился до крови разодрать бок, а теперь разодрать должны были уже его глотку.
Злорадство.
Ощущение своей власти.
Победа.
Он не должен был начать злиться. Не должен был буквально вчера вечером смотреть на то, как Чимин молча убирает со стола, умывается и тихо залезает под одеяло, даже не интересуясь, так, между делом:
— Ты идёшь спать, да?
Ты же знаешь, что я без тебя спать не могу, да?
Наверное, Чимин больше не чувствовал себя в безопасности. Наверное, понимал, что теперь каждый добрый жест со стороны Юнги надо заслуживать.
Наверное, да.
Но со вчера в ушах зазвучал звонкий, сердито-возмущённый голос и это его «у меня есть право быть расстроенным». А потом, минутой позже, когда Чимин вышел из кухни, а Юнги прикрыл глаза, не понимая, какого хрена темнота век вдруг ожила и сложилась в мордашку Чимина, который всего пару недель назад предъявлял ему претензии из-за того, что Юнги пришёл, когда уходить даже не должен был.
И стало так мерзко.
Так невыносимо горько. Грудь буквально начало проедать насквозь из-за того, что его чувства были
настолько противоречивыми. Торжество. Злорадство. Конечно-не-вина. Конечно-не-я-просто-хочу-чтобы-ты-побыл-милым-и-забавным.
А альфа молчал. Был так невыносимо растерян.
И сожаления вроде не было. Ни единой капли. Юнги поступил так, как должен был. Наиболее правильно для себя. Наиболее правильно для отца и его ожиданий.
То, что Чимин на него смотрел, не могло это перекрыть.
Нет.
И Юнги понимает, что зацепился за правильную мысль. Он прокрутил её в голосе пару раз, рассмотрел со всех сторон и признал, успокоившись моментально и задавив горечь, — это правда. Пак Чимин не перекрывает то, что правильно для Юнги и то, что от него ждёт отец и вся стая.
***
— Тэхён был с альфой?
Юнги моргает. Откидывает свитер в сторону и смотрит на спину Чимина, лежащего на кровати. В комнате было темно, что, конечно, не являлось проблемой для его зрения, но они собирались спать и не было смысла в том, чтобы говорить сейчас. Я-веду-себя-как-ты-хочешь-представление должно было закончиться на ужине.
— Я не буду разговаривать с твоей спиной, — сухо бросает Юнги.
Ничего не происходит. На четвёртой секунде Чимин переворачивается в кровати. Устремляет полупустой взгляд — почти, кажется, по привычке — куда-то в плечи Юнги, но тут же растерянно моргает и отводит его куда-то в сторону. Ну да. Точно. К виду полуобнажённого тела он так и не привык.
А зря.
Юнги стаскивает штаны, отвечая на первый вопрос:
— Смотря как ты понимаешь слово «был».
— Что ты имеешь ввиду? — тихонько, хрипловато.
— Я не расспрашивал, но из того, что я услышал, он позволил какому-то альфе ухаживать за собой, потом он ему наскучил, но альфа смириться с этим не захотел.
— Он что-то сделал с Тэхёном?
— Не успел, — фыркает Юнги, уже натягивая тунику. Он смотрит сверху вниз на Чимина, не спеша проскальзывать под одеяло. — Матери, я так понимаю, он ничего не сказал?
— Нет.
— И тебе тоже?
Чимин мнётся. Натягивает одеяло чуть повыше.
— Мы… не особо разговариваем в последнее время.
— Почему?
— Так вышло.
Юнги вопросительно приподнимает брови — Чимин уходит от ответа? Неужели его послушания хватило лишь на пару дней? Серьёзно?
А с Тэхёном они не то чтобы сразу стали близкими друзьями, но ладили очевидно… не прям «неплохо», но не так ужасно, как могли. Должно было что-то произойти.
— Ты постоянно рядом с матерью. Он почти всегда тоже. Вы поссорились?
— В список моих обязанностей входит дружба с Тэхёном? — вдруг.
Это почти застаёт врасплох.
— Нет.
— Тогда это не имеет значения. Правда?
Юнги тянет с ответом, расценивая, пропустил ли он намёк на агрессию в тихом голосе или нет. И последнее слово звучало чуть более звонко, чем всё то, что он произнёс до этого.
— Пытаешься поссориться со мной?
— Нет. Правда, — опять это едва уловимая звонкость, тут же сменяющаяся глухой неуверенностью и почти шёпотом: — Я… просто спросил. Ты не… ты точно не должен плохо реагировать на прямолинейность. Не ты.
— С каких пор ты стал прямолинейным?
— С недавних.
— Чимин.
— Ты этого от меня хочешь, разве нет?
Нет.
И это почти срывается с губ. Юнги успевает прикусить язык. Но почему-то когда он открывает рот, то из него вылетает бездумное и внезапное:
— Ты на меня обиделся.
Чимин… Чимин молчит. И его молчание внезапно оказывается страшно громким.
Юнги смотрит в остекленевшие глаза и вдруг снова её чувствует — иголку в сердце. В груди оживает знакомое нытьё. Не очень сильное, ни разу не невыносимое, но такое охренительно надоедливое. И мрачного ликования в этот раз нет, чтобы его подавить и перекрыть.
Поэтому, наверное, Юнги испытывает облегчение, когда Чимин отворачивается от него и подставляет взгляду затылок —сам бы он этого сделать не смог.
Опять что-то не мог.
— Ты не входишь в число людей, которые могут меня обидеть.
Глухой, тихий голос режет по нервам. Всё указывает на обратное, но сомнение упорным червячком вылезает наружу и говорит: может, он лжёт, ведь ты Юнги не слепой и не тупой, а может нет. Может, ты ошибся, когда подумал, что разочарован Чимин был в тебе, а не в том, что больше не может продолжать делать то, что хочет. Потому что… разве можно разочароваться в том, чем ты никогда не очаровывался?
Иголка вдруг уходит глубже.
Юнги рывком поднимает взгляд, упираясь им в спину. Усмехается.
— М… вот как. Я не знаю о каких-то твоих друзьях? Потому что я никого не заметил.
Это второй раз, когда Юнги не просто озвучивает правду, которую Чимин не хочет принимать, а пытается задеть.
Задевает. Ему не возражают, и Юнги хочет, чтобы Чимин подавился глухотой в своём голосе:
— Ты просто сказал, чего от меня хочешь и сказал, что будет, если я не буду соответствовать твоим требованиям. Я соответствую.
«У меня есть право быть расстроенным».
— Не так хорошо, как ты думаешь.
— Я буду стараться лучше.
— Да. Старайся лучше.
***
— Ты выглядишь уставшим, — ровно замечает мать.
Они неторопливо шли вдоль одной из главных улиц, удаляясь всё дальше и дальше от более людных мест рядом с лавками. Впрочем, людей было очень мало — с утра было довольно прохладно и ветрено, к полудню сгустились тучи, и пусть ветер улёгся, но воздух ощутимо поменялся, давая понять — скоро будет дождь.
— Всё нормально. Скоро церемония посвящения, у меня просто прибавилось работы.
— Это был тяжёлый год. Следующий будет легче.
— В некоторых отношениях, — соглашается Юнги.
Мать смотрит перед собой задумчиво и спокойно, длинные волосы мерно покачиваются в такт шагам.
— На твою молодость пришлись почти такие же большие изменения, как на нашу, — «почти», пожалуй, было ключевым словом, потому что в период её молодости войны шли почти не прекращаясь. — Это может держать в напряжении и сильно утомлять, Юнги, но ты набираешься опыта. И это происходит, когда ты не один. Мы с твоим отцом всегда на твоей стороне.
Ответ, который начал складываться в голове с первого слова матери, со щелчком пропадает после последней фразы. Проходит десять секунд. Двадцать.
Юнги так и не находит что сказать.
А мать понимает. Смотрит мягко, но говорит твёрдо:
— Он в тебе не разочарован. Просто зол.
— Возможно. Это имеет смысл.
— Ты можешь совершать ошибки. Ты ещё молод. Он твой отец. Его не следует злить, но он простит тебя.
— В первую очередь он не мой отец, в первую очередь он вожак стаи.
Она останавливается.
— Юнги, посмотри на меня.
Требование в её голосе чёткое, непоколебимое. Он слушается. И это первый раз, когда их взгляды встречаются с того момента, как она упомянула отца.
— Твой отец — вожак стаи и вожак стаи — твой отец. Не разделяй, он никогда не будет для тебя кем-то одним.
Мать… она верит в то, что говорит. Он ясно это видит, но — нет. Это глупо.
— Но если придётся выбирать, он будет вожаком.
Чужое желание возразить очевидно. Оно — и это чертовски неожиданно — граничит почти со злостью, но вспыхнувший огонь в глазах пропадает так же резко, как и появляется. С губ матери срывается вздох, она разрывает зрительный контакт и отворачивается, возобновляя шаги.
— Есть вещи, которые ты ещё не понимаешь.
— Я не реб…
— Не надо, — твёрдо обрывает. — Поговорим об этом, когда… когда у тебя будут дети. Тогда ты точно поймёшь. А сейчас просто запомни.
Юнги совсем не понимает, как наличие детей изменит очевиднейшие факты касательно его отца, которые он наблюдал на протяжении двадцати шести лет жизни, но матери он не возражает — уважение костью встаёт поперёк глотки, и он давится тем, что крутится на кончике языка.
Впрочем… детей он находил очаровательными.
А насмотреться на них и поработать с ними он успел — было время, когда он периодически, три-четыре месяца в году, проводил больше времени с матерью, чем с отцом, вникая и обучаясь тому, чем, скорее всего, непосредственно каждый день заниматься будет не он, но о чём ему необходимо знать и что всегда необходимо будет учитывать, принимая решения, касающиеся стаи.
Щенки — будущее стаи, и в их отношении у них были жёсткие законы. В первый год после рождения щенка, например, омеге запрещалось выходить на работу, а в следующие полтора-два года и омегу-родителя, и альфу-родителя всегда раньше отпускали с работы, чтобы те могли проводить больше времени со щенком, потому что тот в этом нуждался на уровне инстинктов. Его внутренний волчонок чувствовал, что мир безопасен только рядом с ними.
Милые мордашки не заставляли закрывать глаза и забывать об очевиднейших проблемах, которые сваливались на голову вместе со щенками, но в недалёком будущем Юнги, пожалуй, был к ним готов. Не следовало отбрасывать факт влияния альфы, который от идеи подержать на руках своего щенка приходил в восторг, но Юнги этого и не делал — возможность заботиться о маленьком шкодливом комочке становилась привлекательной с годами, а не была внезапной необдуманной блажью.
— А что касается отца… что ж. Не заставляй его выбирать.
Картинка розовощёкого малыша с угольными глазками, над которым альфа умилённо выл, растворяется и исчезает. Восторг и взбудораженность волка заставили выкинуть из мыслей отца. Надо же.
Не заставляй его выбирать.
Юнги фыркает. Он не идиот.
— О детях, — вдруг произносит мать, кидая на него изучающий взгляд. Юнги озадаченно моргает. — У тебя всё хорошо с этим омегой?
Это она так Чимина называет?
— Лучше, — отзывается он, отворачиваясь.
— Ты был к нему крайне… внимателен на казни. Мне показалось, ты как минимум очень заботишься о нём.
Тон, которым она это говорит, странный. Вроде бы спокойный, но есть в нём настораживающие нотки.
Юнги поджимает губы. Сначала отец, потом и мать. И обоих это удивило. Юнги и в тот момент, когда Чимин вжимался в него, замечал, что на них быстро, осторожно оглядывались во время самой казни, а потом и после. Но этого и следовало ожидать, поэтому он не обратил внимания.
А теперь ему об этом напоминают.
Он понимает, что подобная реакция вызвана тем, что ему… несвойственно так себя вести. Понимает. Очень хорошо. Но не может не испытывать крохотную, секундную растерянность из-за чужого удивления. Потому что он не возвращался к тому моменту мыслями, чтобы бесконечно раздумывать о своей реакции на чужой страх, потому что он поступил так, как должен был. Как хотел. Потому что это ощущалось самым правильным на свете в тот самый момент.
— Я делаю то, что должен делать альфа.
Глаза матери слегка, неуловимо сужаются. Определённо хочет что-то сказать. Но передумывает и отворачивается. Юнги даже знает почему, припоминая самый первый разговор о Чимине и обещание, что она ему дала.
— Что ж. Ты сам разберёшься.
— Он тебе всё ещё не нравится.
— Нет, — моментально похолодевшим голосом.
Юнги кривовато усмехается.
— Как я и думал.
— Он стал намного старательнее по сравнению с тем, что было раньше, но он абсолютно не умеет правильно общаться с людьми. Не понимаю, как он существовал в своей старой стае, — она недовольно поджимает губы. — К слову об этом. В первое время за мальчишкой они наблюдали, словно ожидая, как быстро он умрёт. Когда стало понятно, что этого не произойдёт, интерес к нему угас. На время. По моим наблюдениям старшие волки довольны его нынешним положением в иерархии стаи, но если говорить о молодых омегах… большинство из них недоброжелательно к другим омегам.
То, что она произносит дальше, одновременно и удивляет, и нет:
— Мальчишке завидуют.
— Омеги из его старой стаи тоже? — уточняет Юнги.
— Да.
— Их стая вообще не работала, как стая, — говорит Юнги, припоминая те пару часов, что он наблюдал за бывшим вожаком. — Когда из бывшего вожака вытягивали информацию о стае, прежде чем убить, он сказал, что они хотели разрешить альфам заводить семьи одновременно с несколькими омегами.
Лицо матери морщится от отвращения. Конечно, морщится: альфа и омега —
только друг для друга, в этой комбинации не было места больше никому, кроме щенков. Впрочем, она выглядит так, будто вспомнила об этом, а не только что узнала. Отец наверняка выложил ей абсолютно всё ещё летом.
— За каждого альфу и возможность обзавестись парой шла война. Это объясняет спесивость большинства их альф. Пары месяцев недостаточно, чтобы забыть старые привычки.
— Последние восемь лет от стаи там оставалось одно название, — презрительно бросает она. Хотя презрение изрядно разбавлено сожалением, пусть слегка снисходительным. Она считала унизительным пытаться привлечь внимание альфы на себя среди других. Юнги был в этом уверен. — И всё же… я ожидала, что от мальчишки будет больше пользы. Больше о его стае рассказывает Тэхён, чем он сам.
— Тэхён?
— Он сблизился с новыми омегами, — поясняет мать.
— Не уверен насчёт умения Тэхёна находить правильных людей, — фыркает он.
Она слегка поворачивает в его сторону голову, приподнимая брови и ровно интересуясь:
— Вчера он ведь влип в неприятности, не так ли?
— Почти. Я просто оказался в нужное время в нужном месте, — и не удерживается, вспоминая ощущение тела, висящего на нём. — К его счастью и к собственному сожалению.
И вдруг его мать улыбается. Мягко и чуть-чуть, самую малость дразняще:
— Ты любишь его.
— Я присматриваю за ним, потому что его любишь ты, — возражает Юнги, фыркая. — Для меня Тэхён вездесущий и раздражающий щенок-переросток, которому следует оторвать язык, а ты просто привила привычку о нём заботиться.
— Привычка заботиться? — она вскидывает брови. Хмурится, забавно морща аккуратный нос. Это немного необычно — видеть на её лице столько эмоций. — Не могу решить, забавно это звучит или абсурдно.
— Это звучит честно.
— Не будь так высокомерен в том, что касается любви.
Юнги не дёргает и бровью.
— Я не высокомерен.
— Не лги своей матери. Я вырастила вас обоих и прожила дольше тебя, мне виднее.
И снова — кость в глотке, не позволяющая возразить. Но ироничный и полный сомнения взгляд на мать он всё же кидает, прежде чем снова отвернуться. Пара минут проходит в спокойной тишине; Юнги думает, что им уже следует поворачивать обратно, потому что скоро начнёт накрапывать дождь, когда молчание нарушает неожиданное:
— Тэхён тебя любит.
Он растерянно смотрит на мать, а она — перед собой. Куда-то вдаль, через дома и деревья, на то, что заставляет уголки её губ тянуться вверх, а глаза затопить нежностью.
— Вы были помладше, тебе было лет двадцать, а ему четырнадцать. Ты в очередной раз довёл его до слёз, на следующее утро он вертелся вокруг тебя, как ни в чем не бывало. Когда я спросила его почему он на тебя не обижается, он сказал мне кое-что, что я запомнила навсегда. Как и его умные глаза в тот момент, — она поднимает на Юнги взгляд, всё ещё улыбаясь.
Он начинает чувствовать что-то, отдалённо смахивающее на неловкость, и хмурится, ожидая продолжения.
— Он сказал… что если бы ты на самом деле хотел, чтобы он от тебя «отвалил навсегда», ты бы просто его побил и перестал воспринимать тот факт, что он существует. И что ты язвишь потому, что тебе на него не всё равно и ты его любишь.
Напрягшийся Юнги расслабляется. Хах. А он уже подумал, что может услышать что-то важное.
— Я не бил его потому, что получил бы по шее от тебя, — хмыкает Юнги, разворачиваясь всем телом к матери и складывая руки на груди. — А язвил, потому что куда-то надо выместить свою злость, раз побить не могу.
— Тогда почему ты язвишь мне?
Он моргает. Что это с ней?
— Я просто не соглашаюсь с тобой.
Она фыркает, закатывая глаза. И всё ещё улыбается.
— Ты сын своего отца.
Юнги не успевает ни ответить, ни даже о чём-то подумать — над ними разносится вой. Одного волка, второго, третьего.
Предупреждение.
Напоминания о плане действий.
Тревога.
Убийца снова объявился.
Юнги берёт напрягшуюся мать за руку и говорит, направляясь в сторону, откуда зазвучал первый вой:
— Держись ближе.
Смысла оборачиваться в волка он не видит: охотники уже оцепляют территорию согласно заготовленному заранее плану, а судя по первому вою, раздавшемуся рядом с местом нападения, пришлось бы пересечь половину поселения, чтобы оказаться там, где убийцы уже нет. И он не мог оставить мать одну, когда рядом не было ни одного человека.
Впрочем, ближе к месту людей начинает становится больше. Видя издалека толпу, уже успевшую собраться, Юнги чувствует прилив раздражения. А когда они подходят ближе и понимают, что все толпятся рядом с детским садиком для самых крохотных щенков, няньки которых используют настойку, чтобы не смущать щенка чужим запахом, он едва удерживается от желания оскалиться.
Блять.
Но волки должны его поймать. Их так много.
Вдруг мать останавливается, выдыхая сдавленное:
— Юнги.
Юнги оборачивается, быстро, резко, почти заставляя себя, потому что сейчас не время, но сразу замирая, потому что. Глаза матери. Тревога в них. Неуверенность. И где-то там, через нервную взбудораженность, наверх толчком выбивается беспокойство.
— Что такое?
— Один из омег-нянь сегодня остался с больным ребёнком. И в качестве замены я… — вздох, оборвавшиеся слова, которые она едва выдавливала, пальцы, вжавшиеся в его ладонь до боли и это я-просто-хочу-тебя-предупредить: — Чимин сегодня был тут.
…
Что?
Он смотрит на неё с секунду, потому что… потому что нет. Он должен был ослышаться.
Ослышаться. Она, наверное, хочет сказать что-то другое. Но она молчит. Лишь усиливает хватку на его ладони, а он…
А он вдруг задыхается.
От страха, больно ударившего в грудь.
От «Чимин сегодня был тут», что ножом проходится по внутренностям и втыкается в сердце, переставшее, кажется, биться. Успевшее сделать последний удар перед тем мгновением, чтобы замереть. Навсегда.
Но навсегда длится секунду.
В следующую Юнги срывается с места и ныряет в толпу под грохот обезумевшего сердца.
