Такая Федора нужна самому

Сказывают в народе: когда муж жене изменять начинает, умная жена сразу то сердцем чует. Не мнила себя Мария Годунова, урождённая Скуратова-Бельская, умнее прочих — не то что муж её, Борис, коий едва при дворе царском объявился да в опричнину вступил, так сразу и вверх пошёл, и отец Марии, Григорий Скуратов-Бельский, Малютою прозываемый, молодого Бориса быстро заприметил да заценил, да дочь любимую за него выдал. А как просватал, так наказал дочери: ежели будет муж с тобою неласков да обидит чем незаслуженно, так не думай, что жена мужа венчанного во всём покрывать должна, сразу же ко мне беги да об обиде той поведай. Муж, само собою, жене голова, да только я твоего Бориса всё едино главнее — и тебя, Машутку мою любимую, хоть мужу, хоть кому обижать не позволю. Ежели вдруг что — пойду на поклон к царю-батюшке, пущай митрополиту велит с мужем худым тебя развенчать, теперь-то любой поп, и митрополит такоже, государю нашему Ивану Васильевичу прекословить не смеет, научили мы их, попов, что государь, избранник да помазанник Божий, наместником Господним на Руси Святой является, и церковь православная также в первый черёд государю повиноваться должна. Да выдам тебя за другого, получше, — а может, и развенчивать не придётся, справлюсь и так. Пожалеет Бориска, ежели тебя обидеть чем надумает; горько пожалеет да кровавыми слезами умоется. Выслушав слова отцовы, пошла Мария под венец без страха — но на Бориса и грех жаловаться оказалось. Был он с нею ласков да добер — и, верно, правду говорят, что ежели до брака любви меж женихом и невестою не было, потому что брак, как водится, сговоренный и друг друга они не знали, так часто любовь та после венчания приходит. А только в последнее время почуяла Мария: изменил ей Борис. Да не единожды изменил, а и далее изменять продолжает. Не стал он с нею ни неласков, ни холоден, — а всё же измену она сердцем почуяла. Коли жили бы вместе уже лет двадцать, так может, и не стало бы обидно Марии — как и многим другим жёнам, у коих мужья порой мало не на их глазах девок-постельниц тягают, а им и дела уж давно нет. Но — едва год они с Борисом прожили, молоды ещё совсем! Не слишком ли быстро она ему наскучила? И на кого же… на кого же взгляд он бросил, от жены молодой отворотившись? Чуяла Мария: не на девку пригожую польстился Борис, а не иначе как на проклятого Федьку Басманова, полюбовника государева. А иначе с чего бы тот Федька в последнее время к ним в гости повадился всё захаживать, с Борисом в шахматы играть? Он ведь и в шахматы те играет хуже некуда — уж на что Мария этому делу не учёная, а и то понимает. Как зайдёт, бывало, к ним в горницу чаркою поклониться — а на деле подглядеть, что в горнице той деется, — так прямо видно, что поддаваться Борису приходится, чтобы в первые же несколько ходов Федьку не обыгрывать. А Федька и не ведает, поди, что Борис поддаётся, — а может, и дела ему до того нет. Федьке-то всегда только охота да забавы воинские любы были, с чего вдруг к шахматам окаянным интерес пробудился? И надумала Мария: коли верны её догадки, так надобно полюбовников подстеречь. Батюшка всегда говаривал: за лживый навет сам наветчик в ответе. Нет уж; облыжно наговаривать на мужа венчанного она батюшке не станет. И сказала Мария однажды мужу, что в церковь к вечерне отправится, — и соврала, потому как не отправилась ни в какую церковь, а, закутавшись в платок тёмный, простой, да такую же душегрейку, спряталась прямо у себя на дворе, за поленницей. Девка сенная знала, но она верная — не выдаст. Ту, что выдать может, Мария бы ни в жизнь при себе держать не стала. И впрямь — тьфу, пропасть! — как она якобы со двора, так и въехал к ним Федька Басманов на двор. С коня соскочил, поводья холопу бросил, Борис его на крыльце встретил. Но, может, это и ничего ещё? Может, нет ничего срамного промеж них? Провёл Борис Федьку в дом, а Мария, стараясь потише ступать, к окошку подобралась. Благо, ставни ещё не затворены… Смотрит в окно — а Борис-то, муж её, Федьки окаянного лицо ладонями обхватил, вот точно так же, как с самой Марией часто делал, ласкаючи. И говорит ласково — в окошко слыхать: — Что же в тебе, Феденька, кроется такое? Всегда я разуму следовал, а с тобою и разум мой туманится… А Федька засмеялся смехом лукавым — и за поцелуем, змей подколодный, тянется. И Борис его в уста целует — тьфу! Отпрянула Мария от окошка. Платок тёмный, невзрачный, — чернавке впору, — крепче рукою у подбородка стянула. Губы, и без того тонкие, в почти неразличимую прямую черту сжались. — Ну, погодите же у меня, — зло, почти неслышно промолвила. — Погодите же… голубки… Тенью метнулась в сторону. Шепнула пару слов верной девке. И — со двора выскользнув, низко голову опустив, безлюдными переулками к дому отцову направилась. Мало что удивить могло Малюту Скуратова, первого сподвижника да главного палача царского. А всё же изумился он, когда дочь любимая, не столь давно замуж выданная, нежданною да без сопровождающих под вечер в родительский дом заявилась — да не к матери в терем сперва прошла, а сразу к нему в горницу. Вбежала почти — да вместо того, чтобы поклониться, приветствуя, на ковёр к ногам отцовским бросилась. — Батюшка родимый… на тебя одного надежда, нет у меня другого заступника… Взял Малюта Марию за плечи, потянул вверх, с полу поднимая. А она за сапоги уцепилась — и упирается, не встаёт. — Что случилось, Машутка? — ласково промолвил, как мало с кем разговаривал. — Борис… — и угроза скрытая, страшная в голосе послышалась, — обидел чем? Вскинула Мария голову, отцу в лицо глянула. Повойник сполз, волосы рыжие — такие же, как у самого Малюты — растрепались, глаза голубые злобою лютой горят. Верно люди говорили: из четырёх малютиных дочерей более всех Мария в него пошла. Сына Господь дитятей прибрал, да зато вторая по старшинству дочка — уродилась бы сыном, так лучшего бы наследника отцу не сыскать. — Обидел, батюшка, — выдохнула, и губы тонкие от ярости искривились, всей красоты женской лицо лишая. — Руку поднять посмел? — заставил всё же Малюта дочь с колен встать, усадил подле себя на скамью. — Говори, не бойся… не посмотрю, что муж он тебе венчанный, что его над тобой власть… — Нет, батюшка, руки Борис на меня не подымал, — замотала Мария головой, повойник ещё больше сполз. — А только с Федькой Басмановым, змием подколодным, мало не на второй день после свадьбы спутался! Обидно мне, батюшка… — и всхлипнула уже не зло, а будто дитя малое, у коего петушка леденцового отобрали. — Ну тихо, Машутка, не реви… — привлёк Малюта Марию к себе на плечо широкое, по голове опростоволосившейся погладил. — Какую же муку лютую мне Борису твоему удумать, чтоб знал, как дочку мою любимую до слёз доводить? Нешто государю на них с Федькой донести? Поди, не любо будет царю-батюшке, что полюбовничек на сторону ходит; и даже ежели Федьку помилует, то уж Бориса… а после сыщу тебе мужа получше да посмирнее… — Нет… нет, батюшка, не надо государю! — подняла Мария резко голову с отцова плеча, снова ею замотала отчаянно; слёзы даже на глазах просохли. — Я Борису смерти не хочу… ты, батюшка, сделай только так, чтоб Федька к нему ходить перестал, а более мне ничего и не надобно… — Любишь, значит, — усмехнулся Малюта в рыжую бороду. — Ну, добро… когда жена мужа любит, это хорошо, не ошибся я, стало быть, жениха тебе подыскивая… Ладно. Не горюй, Машутка. Подумаю я, как Федьку от мужа твоего отвадить. Улыбнулась Мария. Отцу своему она с детства верила, каждому слову его. Раз уж сказал он, что сделает, — стало быть, можно вовсе не тревожиться. Все ближники царские Малюту Скуратова страшились — ибо верил ему Иоанн, псу своему лютому да вернейшему, как никому иному. Страшился (чего греха таить) и Фёдор Басманов, даром что сам в милости у царя был. Непостоянна царёва милость, непостоянна его страсть — и так уж без малого пять лет Фёдора при себе держит, а и видно уже, что куда меньше пыла любовного к нему питает, нежели поначалу. Может, по привычке больше из опочивальни не гонит — а в первый черёд как кравчего верного да умелого ценит. А Малюту всё же ценит больше. Ежели Малюта кого угодно оговорит — послушает царь, ей-ей, послушает. А посему — не мнил себя трусом Басманов, а и у него холодок по спине пробежал, когда подошёл Скуратов да руку тяжёлую на плечо положил. Обычно кого он так-то за плечо брал — того, стало быть, царь велел в подвалы страшные вести, на муки лютые отдал. Нешто… нешто и его, Фёдора… — Отойдём-ка, Федька, — Малюта тем временем промолвил, Басманова от мыслей страшных, дурнотных отвлекая. — Потолкуем подалее от глаз чужих. И смотрит спокойно вроде, и стражников не зовёт. Может, и впрямь потолковать о чём хочет? А он-то, Фёдор, уже надумал себе невесть что… Успокоился почти. Тряхнул кудрями вороными да серьгами жемчужными; зубами белыми в улыбке сверкнул. — Отойдём, Григорий Лукьяныч, чего ж не отойти? Зашли в покои пустые, дверь затворили. И — вновь страх охватил Фёдора, потому как схватил его Малюта вновь за плечо, резко на сей раз да с силою, и к стене затылком толкнул. — Ты пошто, змий лукавый, зятя моего, Годунова Бориса, красою своею сманил? От дочери моей, от жены законной отвадил? Отхлынул от щёк Басманова румянец, лицо белее снега сделалось. Кабы спиною в стену не вжимался да Малюта за плечо не держал — поди, так и сполз бы на пол, ноги бы со страху подломились. Даже не подумал о том, чтобы солгать. Провёл языком по губам пересохшим да пробормотал, собственный голос едва слыша: — Откель… откель ведаешь, Григорий Лукьяныч?.. — Откель ведаю — не твоя печаль, — а Малюта всё ещё спокойно вроде говорит, а только рука на плече будто тиски стальные сжалась, не иначе, даже сквозь кафтан да рубаху синяк оставит. — Меня вот, Федька, любопытство разбирает, что, ежели бы государь наш Иван Васильевич о блуде твоём проведал? Поди, не шибко рад был бы, что Федора его по чужим дворам гуляет? Сглотнул Фёдор комок в горле. Умолять?.. Просить к царю с доносом не идти?.. Али, может, коль не пошёл доныне — с доносом-то, — так и идти не сбирается?.. А, была не была. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Коли пожелает донести на него Скуратов — такого не умолишь, хоть сколько в ногах у него валяйся. А коли не пожелает… …а может, и впрямь не пожелает. Была не была, снова Фёдор подумал. Правду скажет. Уж кто-кто, а Малюта ложь распознавать хорошо умеет. — Может, и не был бы, Григорий Лукьяныч, — промолвил, в лицо Скуратову глядя да из-под руки вывернуться не пытаясь. — А может, и всё едино было бы царю-батюшке. Думаешь, я ему всё так же люб, как пять лет тому назад? — и не хотел, а помимо воли горечь в голосе прорвалась; не смеет он обижаться на царя, да и никто другой не смеет, а всё ж обидно. — А и не жена я ему венчанная, — и вмиг горечь дерзостью привычной сменилась. — И хоть Федорою и кличут, а не баба всё же. И верности от меня лишь одной государь требовать вправе — да её одной доселе и требовал. О том, чтобы я как девка теремная себя вёл, чистоту телесную соблюдал, речи у нас ни разу не шло. А про себя подумал: оттого ли не шло, что всё едино было бы Иоанну, узнай он, что другой полюбовник, помимо него, у Фёдора имеется? Али просто не приходило на ум государю, что Федора его на кого иного глянуть может? Пять лет назад, может, и впрямь бы прогневался, коли узнал. А ныне… Бог ведает. Государев норов да государевы решения никогда наперёд не угадаешь — уж сколь близок к нему Фёдор, а за эти годы так и не наловчился. Но всё же — ведь не с ворогом каким он спутался! Ведь и Борис же царю человек верный… А Малюта вроде призадумался чуть на миг. Хватка железная на плече слегка разжалась. — Складно баешь, — промолвил, в бороду едва заметно усмехнувшись. — И не врёшь, по глазам вижу. Что ж, как слуга да опричник ты государю измены не чинил, а срамные дела — то и не моя бы печаль была, чай не поп я. А только чтоб дочка моя любимая слёзы лила, потому как муж её с тобою путается, — этого я точно не допущу. Марья, понял Фёдор, вновь холодея. Марья Григорьевна… Марья Малютовна, Бориса жена! Она, стало быть, про мужа узнала, она и к отцу с наветом побежала! Что же… что же теперь… — Что ж тебе в Борисе-то, а? — вроде и весело уже Малюта спрашивает, и смотрит так, будто просто любопытно ему, будто товарищи они добрые, о делах любовных за чаркою вина толкующие. — Нешто впрямь любовь обоих одолела? Что-то не верится мне… — А и не верь, Григорий Лукьяныч, потому как не одолела вовсе, — усмехнулся дерзко Фёдор — хоть и всё ещё ноги от страху дрожат, а выказывать перед Малютой тот страх стыдно. — Так… так просто… — и вновь запнулся, не зная, как пояснить. — Так просто? — Скуратов переспросил, и не понять Фёдору: то ли впрямь тень угрозы в его голосе послышалась, то ли мерещится ему с перепугу. — Ну, Бориса, положим, я понять могу… — и выпустил вдруг плечо Фёдора, и провёл шершавыми костяшками пальцев по гладко выбритой его щеке, и не попытался Басманов ни отдёрнуться, ни руку его отбросить — и не только, и не столько потому, что боялся. И изумление в душе всколыхнулось — многие ближники царёвы на красу его заглядывались, но чтоб Малюта?!.. — А ты-то, Федька? Тебе, выходит, вовсе всё едино, с кем блудить? Скрипнул Басманов зубами. От обиды даже страху в душе меньше стало. — Ты, Григорий Лукьяныч, конечно, в своём праве за счастье дочернино вступиться, — так сквозь зубы и промолвил. — И государю коли на меня наговоришь — думаю, сам ведаешь, что кому-кому, а тебе поверит царь-батюшка. А только хоть срамником меня и мнят, но чтоб вовсе всё едино было… — Ишь встопорщился, будто кошка, — а Малюта уже насмехается откровенно, и искорки в голубых глазах заблестели, и невольно подумалось Фёдору: так ли в подвалах пыточных над опальниками насмехается — перед тем, как муке лютой подвергнуть? — Ну добро, добро… Так что, говорю, царя-батюшки тебе, стало быть, мало, борискина постель теплее показалась? Оговорит, вновь Фёдор подумал. Как есть оговорит перед государем. Да не за блуд с Годуновым скажет — зятя жалеет, поди, не хочет дочь вдовицею делать, — а вот как скажет, что имеет Басманов сношения с новгородскими изменниками, али вовсе с подлецом Курбским, али ещё с кем, иноземцами, может, какими… А государь Иван Васильевич с годами всё подозрительнее делается. И может, не вовсе опостылел ему Фёдор, может, и ценит он его как слугу верного, — а ежели Малюта оговорит, так вмиг навету поверит. Не пожалеет; после скуратовского наговора точно не пожалеет. А стало быть, и терять боле нечего. Государя не умолить; Малюту — тем более. — А может, и показалась, Григорий Лукьяныч, — вновь с дерзостью ответил, голову вскинул; чуть выше его ростом Скуратов, а так глаза почти вровень получаются. — Думаешь… — и пробежал холод по спине, да вновь вспомнил, что нечего терять, — думаешь, шибко тепло мне в постели государевой? Думаешь, завсегда угождать ему легко, под норов переменчивый подстраиваться? Думаешь… Вздрогнул, осёкся. Легла рука малютина на горло — да совсем слегка сжалась, боли вовсе не причиняя. — Ох, Федька, — и низким, страшным голос Скуратова сделался. — До крамолы ведь договоришься. — А какая крамола, Григорий Лукьяныч, в том, что норов у государя нашего переменчив? — всё ещё дерзко ответил Басманов, голова даже от собственной наглости закружилась. — Али сам ты того не ведаешь? Что судить я за то не вправе царя-батюшку — сие верно, так я и не сужу. Что верен я ему как слуга да опричник — то сам ты сказал. А что в постели государевой мне, может, по первости было тепло, а ныне будто не на перинах мягких лежу, а хожу по лезвию вострому, — верно и это. И что призывал меня царь-батюшка в опочивальню свою когда-то мало не каждую ночь, а теперь ой и нечасто — верно и то! И ежели к кому и хаживаю — чай не к ворогам царёвым! Государю я, вестимо, слов этих в лицо не скажу, а ты коль желаешь — иди, передай, всё едино мне теперь пропадать… — Уж так-то и пропадать сразу, — засмеялся негромко Малюта, да вновь вроде по-доброму, и не понять — поиздеваться надумал али с приязнью смеётся. — Так стало быть, тебе просто полюбовник надобен, с коим в постели тепло да кто государю не ворог? — А стало быть, надобен, — всё ещё думает Фёдор, что не быть ему после разговора этого живу, и потому говорит всю правду, как на духу. — А коли от зятя своего меня отвадить хочешь, Григорий Лукьяныч, уж не себя ли предложишь? И вспомнилось, как только что костяшками пальцев Малюта ему по щеке провёл; и вместо озноба жар вдруг по телу прошёл. К Скуратову-то приглядеться, да ежели о страхе забыть, — так и тоже вполне собою пригож, телом силён да в плечах широк… а каково было бы, ежели б… И обхватил вдруг Малюта ладонями его лицо, и мысли все из головы вылетели. И вновь низким да хриплым голосом заговорил — да только на сей раз не страшно вовсе от этого голоса: — А ежели предложу? Попытался усмехнуться Фёдор, да губы дрожат. И ноги снова подкашиваться начали — хоть и не боится уже. — То борисова жена обижалась, Григорий Лукьяныч, а теперь, поди, твоя обидится… Усмехнулся Малюта. Провёл вдруг Фёдору большим пальцем по нижней губе. — Я-то, Федька, со своею женою уж двадцать лет душа в душу живу. Не обидится; чай, и на тебя, и на неё меня хватит. — А коли так… И — осмелился Фёдор, навстречу Скуратову подался. С Малютой-то слюбиться — мало не опаснее, чем с самим государем, а только ему ли привыкать по лезвию хаживать… А может, и не опаснее, а напротив. Беспощаден Малюта к изменникам, а вот норову переменчивого, как за царём-батюшкой Иваном Васильевичем, за ним не водится. Поди, и в подвалах пыточных разуму холодного не теряет — хотя это уже Бог весть. Но — что там в подвалах делается да делаться может, вмиг позабыл Фёдор, потому как на сей раз всем телом толкнул его Скуратов к стене, собою в неё вжал, вновь ладонями лицо обхватил да губами в губы впился. И грубоват поцелуй вышел, да сладок, и вновь колени подогнулись, и истома по всему телу прокатилась — а давно ли страха липкий холод прокатывался… Выпустил Малюта Фёдора, опять по щеке погладил, вздохнул шумно. Локон волос чёрных меж пальцев пропустил. — Что, Федька, впрямь боялся, что перед государем тебя оговорю? Не оговорю… Такая Федора, — и усмехнулся беззлобно, благодушно, — нужна самому. Усмехнулся и Фёдор, обиды в усмешке малютиной более не чуя. — Ввечеру тебя тогда, что ли, ждать, Григорий Лукьяныч? — А и жди. Да к Борису боле не хаживай — прослежу ведь. Шире улыбка Басманова стала. Зубы жемчугом блеснули. — Не пойду. Чего мне теперь к нему хаживать? Вот те крест, Григорий Лукьяныч, — и вытащил нательный крест из-за пазухи, к губам прижал, — не пойду. Тебя, — сверкнул очами синими из-под ресниц чёрных, — ждать буду. — Добро. Верю. Снова облизнул Фёдор губы, от поцелуя чуть припухшие. И подумал: а ведь с нетерпением будет ждать.