Имя твое — поцелуй в глаза, В нежную стужу недвижных век. — М. Цветаева, 1916
Ребенок плакал и сжимал его плечи с такой недетской силой, что Олег, морщась от боли, еле слышно ойкнул и не сразу смог отстранить маленькие цепкие ручонки, чтобы перехватить удобнее и двинуться дальше. Он выл в полный голос, не понимая, что нужно быть тише. Олег, жмурясь от подступающей тошноты от страха, понятия не имел, как его успокоить — руки дрожали, он боялся выронить его, пока бежал, и продолжал просить, просить, чтобы тот, наконец, господи, заткнулся хотя бы на мгновение, прижимал его голову к себе, приглушая звук, ткань рубашки промокла насквозь и от слез, и от соплей, но даже секунды, чтобы остановиться и сделать что-то с этим, у Олега не было — дверь в проход в любой момент могли найти, за ними в любую секунду, даже прямо сейчас, могли идти. Вдалеке, за стенами, слышались выстрелы — Олег вздрагивал каждый раз, и сам не мог сдержать стыдливого, жалобного всхлипа; он замер на очередном, слишком сильном — и это была его ошибка, потому что ноги приросли к полу моментально. — Тише… тише, пожалуйста, тише… ну помолчи, сейчас, сейчас… — Но все его слова перебивались плачем, только усилившимся от его попыток. Олег, взвыв, сделал еще несколько шагов, а затем глубоко выдохнул и вдохнул снова — как папа учил, так было правильно, когда хотелось успокоиться, папа учил держать себя всегда в руках. Папе бы совсем не понравилось, как он себя ведет, папа бы отчитал его, как маленького несмышленыша, а Олегу уже было десять лет, и он не должен был провалиться с настолько важным делом. Тем более, он был единственный, кто мог вывести хотя бы одного. — Эй, эй, погоди… ну, ну, слушай, слушай меня, все хорошо… — Медленно, но восстановить дыхание у него удалось, Олег задышал ровно и перестал всхлипывать, а его сердце — так сильно колотиться; перехватив ребенка на руках, он остановился, прислушался, игнорируя плач, к звукам на стороне — и понял, что у них было еще немного времени. Было темно, Олег не мог видеть нормально даже лица ребенка, которого держал на руках — только ощущал ткань сарафана, слышал его сиплое, испуганное прерывистое дыхание, и — мельком — ловил блеск глаз. Он остановился и присел прямо на холодный каменный пол, обнимая; ребенок крепко зацепился за его плечи ладошками, задышал часто-часто и — боже! — на какое-то время наступила тишина. А потом — Олег услышал — он начал набирать больше воздуха в легкие. — Нет, нет, стой-стой-стой, вот сейчас… сейчас мы выйдем на свет, хорошо? — затараторил он. — Все хорошо… все хорошо, эй, я с тобой. — Мама, — позвал малыш. — Ма-ма-а… — Мама тоже скоро будет с тобой, — Олег закивал. А затем внезапная мысль ударила его в голову, и он мигом, не раздумывая дольше, потянулся к папиному кулону — тот совсем недавно отдал ему его, попросил сохранить, пока папа был занят, занят тем, что защищал сейчас их всех там, наверху, на поверхности. Олег не знал, понравится ли папе, если он отдаст сейчас кулон, но он не видел другого выхода. — Смотри… смотри, что у меня есть… на, потрогай, вот, да… классная штука, да? И постепенно — не сразу, но спустя несколько долгих, казавшихся вечностью, минут громкий плач перешел во всхлипы, всхипы — в тихое, частое, но уже более спокойное дыхание и внезапный смешок. Цепочка неприятно тянула за шею, и Олег стянул ее себя, надел, как можно было понять в темноте, на шею малышу, его руку перехватили чужие пальцы и — так же резко и неожиданно, а еще очень больно от этого! — укусили. — Ай-яй! — не удержался Олег, дернувшись. А ребенок рассмеялся. — Все… все хорошо, — Олег и сам улыбнулся и всхлипнул, до боли прикусывая щеки, чтобы не заголосить, как малолетка. И он продолжал сидеть еще немного — чуть-чуть, дав ему время окончательно успокоиться, рассмеяться, поиграть с кулоном, не выпуская его из ладошек, и говорил, говорил, говорил, игнорируя текущие по щекам слезы — от того, что понятия не имел, что делать, если они не выберутся — и если выберутся, тоже. — Вот… вот так, — он насилу вытер слезы рукавом, всхлипнул, постарался улыбнуться — бессмысленно в темноте, она же все равно этого не увидит, но это помогало ему самому; обнял крепче, ощущая тепло тела через одежду, тепло, как у печки, и тяжесть, он и не думал, что маленькие дети могут быть такими тяжелыми. Вдруг его лица коснулась теплая ладонь — прошла кончиками пальцев по щеке, схватилась за нос, за губы — и снова смех, чистый, как перелив церковных колокольчиков, которые он слышал, когда они с матушкой ходили на службы. И в следующую секунду, когда новый взрыв раздался так неподалеку, словно прямо над ними, а со стен начала сыпаться штукатурка — было не так страшно, как раньше. Выдохнув, Олег поднялся, почувствовав в себе больше сил — и ребенок больше не плакал, даже когда им пришлось ускориться, а в коридоре стало очень-очень холодно от раскрытой настежь двери на выход, откуда доносилось большая часть звуков, откуда дул осенний октябрьский ветер, где — Олег тогда даже не подозревал, не зная ни времени, ни даты, забыв напрочь — приближалось утро. Кровавый рассвет нового дня.***
— Ты сошел с ума, — уверенно сказал Сергей, обнимая себя руками, и прошел по комнате из одного угла в угол, что делал, в общем-то, все несколько минут и до того. — Или… — он замотал головой, — или это я сошел с ума. Точно что-то одно. Олег не отвечал — взгляд его был прикован к вещи на руке, привычной-забытой тяжести серебряного клыка, цепочке, местами потрепанной, поцарапанной от постоянной носки. Олегу казалось, он должен был быть больше — но то было лишь его старое детское восприятие. Внешне он никак не изменился, но Олег даже не представлял, что когда-нибудь еще в жизни хоть раз увидит его. Он поднял взгляд и посмотрел на Сергея, пытаясь узнать в нем, вспомнить — и все сходилось, как в мозаике, деталь к детали, собираясь в логичный правильный узор. Как будто и не было других предположений. Серг… Александр, поправил он себя — наконец сел, практически упал на мягкое сидение дивана, стиснул колени руками, раз-два вдохнул и выдохнул — и по новой мотнул головой. — Тогда как объяснить все это? Сергей… тебе нужно это принять, — тихонько вмешалась Валерия. Конечно, она была в курсе — Сергей, залетев в комнату десятью минутами ранее, несдержанно, прерываясь на французский, выпалил ей, одиноко ожидающей в комнате, все, что только что произошло, скинул кулон на журнальный столик и отошел к окну, борясь с подступившими эмоциями. Так что сейчас она осталась, и являлась, с тем, единственным спокойным островком, который хоть немного приводил в чувство и останавливал от необдуманных поступков. Черт знает, как бы Сергей с Олегом говорили сейчас наедине, и что бы делали. А при лишнем человеке волей-неволей берешь себя в руки. — Нет, — сказал Сергей, выждав паузу. Голос его звучал глухо и тихо. — Поступим, как планировали. Завтра в театр. — Тебе нужно с ней поговорить, — попыталась Валерия вновь. — Сказать ей, что ты Александр, и что произошло недоразумение… — Никакой я не Александр! — воскликнул Сергей, взмахивая в сторону рукой. — Говорить с ней будешь ты, Валерия, вполне возможно, что она узнает тебя… — Но не я ей родственница! — теперь повысила голос уже она, поднимаясь с дивана и агрессивным, скорым движением поправляя юбки платья. — Нет. Я не буду. Я буду искать своих родных. — Ах, вот как?! — его перемкнуло. Словно… словно, подумал Олег, он еще не до конца понимал смысла всего, что только что выяснилось. Отрицал, как глупую шутку или выдумку. — Ты нарушаешь условия нашего договора. — Мы договаривались, что врать, зная правду, врать намеренно я не стану! Соберись с мыслями и прими ты уже это наконец. Я… я пойду, переговорю с Софи. — Что?! Нет, даже не думай! — Я хочу попросить ее сопроводить меня в Париж! — Она развернулась, гневно сверкнув взглядом. — А вы, господа, сами разбирайтесь с остальным. Для начала — успокойтесь. Оба, — и, в последний момент пересекшись взглядом с Олегом, она покинула комнату настолько быстро, что все предыдущие его мысли раскололись на части. Он надеялся хотя бы ненадолго отсрочить неминуемое. Как и, наверняка, сам Александр. — Олег, — сказал он прежде, чем Олег сам успел вставить слово. — Олег, я… хорошо, я понял твои доводы. И я… тебе верю, конечно, — затараторил он, вновь задвигавшись по комнате. Глаза начинали уставать от такого мельтешения — захотелось подойти, обнять, как прежде, как всего каким-то жалким часом ранее, но Олег насилу, побив себя по рукам, отбросил это желание. — Верю, и… я понимаю, что доказательства вполне весомые, но… — он остановился; руки его безжизненными плетями повисли вдоль туловища, и сам он стал меньше, таким маленьким, тонким, что совершенно правдиво физически защемило где-то в районе груди. — Я не… это не я. Этому должно быть какое-то другое объяснение, так? — Но его нет, — голос снова вышел хриплым. Олег стоял на месте. — Это все… косвенные доказательства, — неуверенно, еще тише продолжил он; теперь Олег видел лишь его неестественно прямую спину. — Это был ты, — сказал Олег, не выдержав, сделав шаг. — И кто нам поверит?! В том и дело, что никто! — он развернулся. Отчаяние, казалось, накрывало его с головой. Даже в комнате, при всем свете, стало темнее — и неуютнее, холоднее, а пространства, расстояния, их разделяющего — больше. — Никто не поверит. Я не пойду к ней и не скажу… ты хоть представь, что я скажу? Что это, — он схватил цепочку, крепко сжал ее в руке, — то, что все доказывает? Что то, что собака обратила на меня внимание? Это же полный бред. Мне было три, я даже смутными воспоминаниями не… — Но ты же помнишь, — еще шаг. Олег отчетливо ощущал, что не мог сопротивляться: хотя ругал себя с каждым поступательным движением. — Ты сказал ей, ты помнил это. Ты помнишь, кто ты. Ты всегда знал. — Нет, я… — Ты говорил, кем они были. Просто не осознавал, в какой мере. Сереж… — Это все сломает! — воскликнул он; отчаяние перелилось за грани и разлилось во все стороны. И Олег внезапно так ясно, четко прочитал и по его взгляду, по его мимике, эмоциям и дрожи в руках — в чем на самом деле была проблема. Это все сломает — про неверие, отрицание и попытку доказать самим себе, что истина на самом деле ложь, чтобы остаться в том положении, в каком они были сейчас. Это все сломает — про страх, что все изменится — но оно уже начало, давным давно, только они ввязались в это все. Это про ужас — от понимания, что главным в этой истории ты являешься совсем в другой роли, от знания, что за этим последует. Ни один из них не питал иллюзий насчет политической стороны вопроса, они говорили об этом, строили планы, планировали уехать далеко и надолго — но одно дело помочь княжне, получив при этом деньги, и совсем другое — найти наследника давно разрушенного престола. Это все сломает — про то, что ничего хорошего за этим не последует; про то, что в покое, если кто узнает, их не оставит никто и никогда. Это все — про их вместе. И про то, что Сергею грозила огромная, нависшая за пару минут осознания гора опасности, давящая на грудную клетку и пережимающая весь кислород. Потому что никто не оставит его в покое и… И — понял Олег — сделает попросту игрушкой в своих руках, не дав исполнить в жизнь ни одну из тех светлых, искренних гуманных побуждений, мечт и планов. Да даже отомстить не даст. — Я хотел… мне не нравилось, да, но… Не просто же так… это же все — не просто так, да? — Сергей обессиленно повалился в кресло, смотрел в одну точку — бледный, что еще ярче подчеркивалось цветом волос, и опустошенный. — Я не хочу, — он мотнул головой из стороны в сторону. — Я хочу перемен. Но не в обратную сторону. Не туда, откуда все началось. Я… я не пойду к ней. Олег, нет. И ты меня не заставишь. Олег сделал шаг ближе — третий, последний, чтобы опуститься прямо перед ним — Александром, Сергеем — на колено и заглянуть в глаза. — Я не буду. — Я не заставляю, — тихо сказал Олег, беря его руку в свою. — Я не… что? — Мы сделаем так, как ты хочешь, — добавил он. — Только так. Вернемся домой? Или уедем куда подальше. — И ты… не оставишь меня? — Куда? И в самом деле — куда? Раз повязаны настолько давно, что и память уже не припомнила всех подробностей — раз повязались так, что не развязать ни руками, ни разрезать ножом, вырубить топором, сжечь огнем и всеми другими возможными способами? — Я никуда не уйду, Сереж. И даже не потому, что ты — вы — мой император, мой царевич, которому я с рождения был предан, которого не предавал, несмотря на революцию. Олег один раз уже отпустил его, и больше не хотел. — Давай… давай уедем. Даром эти деньги. Даром Валерию, этот клятый Париж и Союз, — Сережа до боли прикусил губу, мотнул головой, проморгался — а после потянул Олега к себе ближе. — Если они узнают… — он заговорил шепотом, — то все начнется по новой, страна снова умоется в крови, а результата не будет никакого, я не… не смогу так. И ты можешь пострадать — подумал Олег, встречаясь с чужим прямым взглядом, точно таким же, как и его собственный. — Поедем в Данию. В Швейцарию? — Для начала, я бы все-таки закончил дела здесь, — сказал Олег, потянулся, и коснулся губами ладони; можно было, пока они были наедине. — Сергей… — Ты считаешь, это нужно? — Я считаю, только так ты сможешь успокоиться и решить, что делать, без эмоций. — А если она меня не узнает? — еще тише — почти на грани мысли, которую Олег выловил из чужой головы. Он смотрел — ждал, что Олег скажет, подскажет единственно верный, правильный ответ; и Олег знал, что он примет все, что бы он сейчас не сказал. Доверял безоговорочно, прислушивался к словам — без единого раза промаха. Такая ответственность за чужие решения и мысли не могла не пугать. Но Олег никогда и не сказал бы того, что могло бы навредить. — Мы сделаем все, что в наших силах. Как сегодня, — сказал он в тон. — И если нет… значит, так будет лучше. — Что бы ни произошло, это лучший вариант? — Со смешком вспомнил Сергей сказанную когда-то Олегом фразу. — Лучший из всех возможных. — Ты будешь рядом? — спросил он, снова нуждаясь в повторении — того, что Олег уже ему сказал. — Буду. Конечно, буду, — кивнул он спокойно, готовый повторять, сколько это потребуется. Всегда будет. И поцеловал его, или Сергей сделал это первым — снова сложно было понять — плюя на все нормы морали и правила поведения в чужом месте, потому что было глубоко, далеко не до того.***
Вечером в Париже, в центре города, было людно, живо и весело — совсем не так, как в Петрограде, в тех местах, где Валерия жила, работала и гуляла каждый день своей жизни. Музыка, огни, смех веселящихся детей, аромат свежей выпечки, который раскупают тут, с ужином, с невероятной скоростью — они с Софи только возвращались с театрального представления обратно в гостиницу, но Валерия не удержалась, чтобы не попросить ее остаться в центре подольше. На ногах они были с утра; Валерия была невероятна благодарна этой женщине, настолько доброй, понимающей и чуткой, что та не просто согласилась показать ей главные достопримечательности города — о, Валерия в жизни себе представить не могла, что увидит Notre-Dame de Paris настолько близко! , — но и проведет с ней время, как самая настоящая близкая подруга. У Валерии никогда не было такого платья, какое носила она сейчас, такого теплого шарфа — и она бы не смогла принять этот подарок, если бы Софи не настаивала с такой горячностью, не высказала, что посчитала бы отказ самым настоящим оскорблением. Сегодняшний день весь, целиком и полностью, казался сном, воплотившимся наяву — сказкой, которую они, дети, читали друг другу и совсем маленьким, когда воспитатели не видели. Сказку с прочерчивающимся счастливым концом — по крайней мере, у тех, кого Валерия знала лично. Ноги неистово гудели от количества пройденных шагов, но останавливаться и возвращаться она не хотела — желание еще немного, чуть-чуть, хотя бы на один час продлить это волшебство, эту атмосферу, эту музыку, джаз игры уличных музыкантов затмевало собой любую другую эмоцию. Кроме… разве что, единственной. Когда они остановились, практически перед закрытием, перед ювелирным магазином, Валерия даже не поняла сначала, что Софи привела ее сюда специально — она даже внимания не обратила, мазнула взглядом по удивительно красивым вещицам на прилавке, и прошла мимо, пусть ее взгляд и зацепился за ювелирные шедевры чуть дальше, в глубине комнаты. Софи остановила ее и, ласково улыбнувшись, направила в сторону — а потом, подняв еле уловимо ее руку, коснулась ею же — граней подвески, что так неосторожно опять выскочила из-под одежды. Валерия остановилась — резко, как водой окатило, даже музыка перестала быть слышна — и только тогда догадалась глянуть на вывеску; посмотрела на кулон — и снова подняла взгляд. — Эта ювелирная мастерская, ma chère, принадлежит famille Makarov, русским эмигрантам, поселившимся здесь не так уж и давно, — произнесла она. — Насколько я знаю, именно глава семейства занимался изготовлением музыкальных шкатулок: их три во всем своем роде. Раз уж мы тут, может быть, тебе повезет, и он окажется сейчас здесь. — Софи, я… — Валерия часто заморгала. — Спасибо… Боже, спасибо! — Ну, ну, не за что! Иди, девочка. Я буду ждать тебя неподалеку, — она рассмеялась. — И все-таки, что за невоспитанность твоих спутников бросить нас и уйти беседовать с Марией Федоровной самим! О, я совсем не удивлюсь, если их, как щенков безродных, выкинут вон! О, ну все, я снова начинаю злиться. Иди, иди, дорогая моя, — поторопила ее Софи. А затем она удалилась — очевидно, продолжая сокрушаться, но Валерия не сказала ей ни слова; это была хорошая, невероятно прекрасная женщина, но чужой секрет, если уж они решили его держать в тайне, она раскрыть не могла. Как и другой, куда более пикантный, но об этом Валерия и вовсе старалась не думать — бывают же на свете люди… Это их дела. Она думала об этом все равно — потому что сердце, перестав биться в такт, замерло, стоило ей подняться по ступенькам крыльца и аккуратно приоткрыть дверь, заглянуть в мастерскую, и только затем тихонько, стараясь не издавать шума, войти. Зазвенел колокольчик над ее головой, но в комнате было пусто, только из-за небольшой шторки, ограждающей часть помещения, пробивался свет и слышалась возня. — Ам… Excusez-moi, — криво, явно с сильным акцентом сказала она, но, постаравшись успокоиться, упорно продолжила, — à qui je peux demander… Между тем взгляд ее все равно падал, рассматривая витрины, на самые разные украшения — ветвистые кулоны-цветы, изысканные колье, камни самых изумительных цветов, сияющие, как звезды, вещи просто удивительной, невероятной красоты… И, наконец, самая яркая вещь, которая ей попалась на глаза, приковала и заставила остановиться, замерев — шкатулка в центре, на небольшом постаменте, как главный экспонат этого музея. Музыкальная шкатулка, которая так и манила подойти и рассмотреть ее ближе. — Mademoiselle, excusez-moi, nous sommes presque fermés. — Голос позади заставил ее обернуться, и Валерия столкнулась взглядами с молодым юношей, даже, кажется, младше нее, уже успевшем встать за прилавок. На французском он говорил бегло, быстро, и Валерия замерла, силясь услышать и понять что-то, кроме привычного «мадмуазель». — Je ne pensais pas que quelqu'un allait venir. Comment puis-je vous aider? Юноша улыбался, ожидая ответа, и тут Валерия почувствовала, что языковой барьер встал перед ней огромной, непреодолимой стеной — потому как она совершенно не поняла ни того, что он сказал, ни того, что дальше следовало сказать ей. Она замерла, приоткрыла рот, как немая, как рыба, и стало до безумия стыдно — захотелось извиниться и уйти, быстро, чтобы не продолжать этого позора. — А… я… Юноша моргнул, прислушиваясь. — Я… язык… — она показала на свое горло, — je ne parle… pas bien français. — Вы говорите по-русски, — вдруг мигом переключился он, и пусть прозвучало это с едва уловимым акцентом, но создалось ощущение, что… этот юноша язык не просто выучил, а знал с раннего детства. Валерия облегченно выдохнула и улыбнулась. — Да, да! Простите меня, — она сделала два шага вперед, ближе к прилавку. — И за то, что пришла так поздно, я… хотела… — соберись, Валерия! — узнать, здесь ли сейчас господин Макаров, — на выдохе, — либо же будет ли он в ближайшие дни. Мне бы… было очень важно поговорить с ним. Юноша, внимательно выслушав ее, не перебивая, только удивленно слегка приподнял брови — в целом, единственное, что выдало его эмоцию. — Что поздно — не страшно, мы еще не закрылись, — осторожно начал он, внимательнее приглядываясь к ее лицу; так, что Валерия почувствовала себя неловко. — А насчет другого… Вы можете обсудить любой ваш вопрос со мной, — он улыбнулся, выпрямил спину — словно приосанился, стал чуть выше в росте, как бы прибавляя себе веса, и для Валерии, если честно, это выглядело очень забавно. — Я сын господина Макарова, и любые его дела могут обсуждаться и со мной. Мое имя Кирилл. Викторович. — А… что ж, — ладно, раз так, то даже лучше; Валерия заспешила потянуться к цепочке и мигом сняла ее, неловко покрутила в руках, чтобы было лучше видно — а затем сделала еще шаг, чтобы показать на свет. — Дело в том, что я знаю, что когда-то этот кулон был им изготовлен… И, понимаете, это единственное, что у меня осталось, и мне сказали, что таких вещей всего несколько, и я хотела бы узнать… в общем, кому именно вы их делали? Когда она положила цепочку с кулоном прямо на прилавок, Кирилл Викторович, наклонившись, вдруг замер — и это уже было первой странной реакцией, которую Валерия совсем не ожидала. Кирилл поднял кулон, глаза его расширились, словно он видел его в первый раз — либо впервые спустя очень долгое время; ошарашенно, приоткрыв рот, переведя взгляд на Валерию, он снова посмотрел на кулон, вчитался в гравировку и фразу — и издал тихий, пораженный выдох. — От…откуда она у вас? — Я и хочу это выяснить, — Валерия улыбнулась, постаравшись снизить градус напряжения; Кирилл определенно выглядел выбитым из равновесия. — Она была со мной с самого детства. И я… я хочу найти своих близких, ведь… — Вы… как вас… как вас зовут? — голос его сильно переменился; он вовсе перестал обращать внимание на кулон, чуть ли не перегнулся через прилавок, и Валерии пришлось на шаг отступить, чтобы сдержать приличное расстояние. — Валерия, — представилась она. — Так можете ли вы что-то сказать… поймите, для меня это очень важно. Мне сказали, таких ключей всего три… — Валерия, — повторил Кирилл Викторович, отходя на шаг, обескураженный, пораженный фразой, как выстрелом; Валерия забеспокоилась и непонимающе нахмурилась: да что же такое?! Странное чувство в груди не давало покоя, как и несильная, но ощутимая мигрень в голове. — О господи, — выдохнул Кирилл. — Валерия… Валерия, пожалуйста. Подождите здесь, — он вскинул руку, отходя еще на шаг, ближе к двери. — Я сейчас… одну минуту, я сейчас вернусь и все… боже, все вам расскажу. Сейчас… И он так быстро скрылся, не взяв даже кулона с собой, что не успел и шторки в другое помещение закрыть нормально — и Валерия услышала, как, выбежав в третью комнату, позвал отца. Сердце билось все сильнее, вторя ударам секундной стрелки механических часов рядом, на стене — с каждым мгновением предчувствие и боль нарастали. Валерия взяла кулон; повертела его в руках, прижимая к себе; казалось, если она еще что-то скажет, позовет или спросит, голос начнет предательски дрожать. Еще немного и, возможно, она узнает правду — и сможет найти своих родных или отпустить их, наконец, с миром, чтобы пойти дальше. Еще немного, и… — Лера?.. — женский голос позади остановил ее — и мысли, и движение, и даже кровь, снующую по телу. Голос был ей знаком — настолько, что стало больнее, что в голове взорвалось сотнями залпов петард узнавание почти моментальное, даже со спины, даже — не поворачиваясь. Горло сковало холодом, кулон выпал из рук, зазвенев по каменному полу и откатившись куда-то далеко-далеко за прилавки; спазм скрутил, а ноги насквозь примерзли к поверхности. И тем не менее это не мешало ей развернуться так быстро, как она могла, так, что свет в помещении на секунду резанул глаза, и разглядеть через вмиг вставшую пелену удалось не сразу. — Лерочка… господи… господи боже! — женщина рыдала, кинулась вперед, не удержимая ни мужчиной, показавшимся вслед за ней, ни ее сыном. — Мам… мам, она сказала… — сказал Кирилл, но его фраза уже запоздала; Валерия, не произнеся ни слова, смотрела на них троих — и все прекрасно узнала без лишних, ненужных комментариев. Кусочки паззла, разрозненных детских воспоминаний собрались — и из них выросли новые-старые, связанные, все, что должны были быть при ней всю ее жизнь. Она все вспомнила — и нашла их. Нашла свою семью.***
— Как ты думаешь… кроме нее, о нас еще кто-нибудь будет помнить? Закат был невероятно красив — он занимался вдали, очерчивая волны в багряно-красный оттенок. — Ну конечно. Много кто, — смешок. — Как минимум, твои приютские приятели. — Умеешь ты разрушить всю романтику! — тычок в бок. — А если серьезно… — А если серьезно, то и у Валерии, и у твоей бабушки все будет хорошо. Она успокоилась; она все знает. Большего ей не надо. — Она сказала, что ей… самое главное просто знать. — Так и есть, — ответил Олег и не удержался от поцелуя холодной, не прикрытой перчаткой руки. Ответили ему тем же. — Самое главное — просто знать. А весь остальной мир пусть думает, что пожелает. Никто и никогда не узнает ведь, что произошло на самом деле, не сказал он — хорошо это или плохо, уже никто не смог бы посудить. Они уплывали — куда, не ясно, Мария Федоровна дала им направление в первое безопасное место; оттуда они могли уже решать, что сами желали. Декабрь заканчивался, и вместе со старым годом Олег собирался покончить и со всем тем плохим — только им — что их обоих окружало; и началом для этого служило эгоистичное, совершенно собственническое, человеческое — быть дома, который они построят сами. И пусть они не знали, что их ждет дальше — хотелось верить, что в их истории, временной линии, параллельной вселенной — как еще Сергей любил заумно выражаться, начиная философствовать — ждало только хорошее. Приближался тысяча девятьсот двадцать третий год.