Двоедушники

Эрик внимательно смотрел в костёр. Огненные языки плотно лизали картон, бумагу, тряпичные лоскуты и даже старый тюфяк, весь прогнивший крысиным дерьмом. Ветер трепал пламя. Стояла тихая сиреневая ночь. Каждый предмет в темноте, каждая молчаливая тень казались горбатыми наблюдателями, склонившими головы и согнувшими шеи ниже над пустырём, где Эрик жёг мусор. Мусор был везде на этой свалке. Тени были горбатыми, как сам Эрик. Ночь стыла в мреющей тишине. Говорят, в такие ночи всегда случается что-то плохое. Он смотрел в пламя, и отблески искрами приплясывали в его тёмно-карих глазах. Они вились кругом, как оранжевые светлячки, и гасли, и тлели прямо в воздухе. Эрик сидел в низком продавленном кресле, которое приволок к костру с другой части свалки. Полосатая ткань давно была поедена насекомыми. Распоротая подушка поползла длинными чёрными нитками. В такой сутолочной, дымной мгле они казались тонкими многоножками. Эрик взял с земли ветку и потыкал рассыпавшиеся пеплом угли. В серебристой их седине вспыхнули новые оранжевые и красные искры. Больше всего на свете Эрик любил жечь костёр. Это было его странное таинство. Для других костёр — просто способ согреться или отогнать тьму. Для него — святыня. Он полюбовался пламенем, изгибающимся, как шлюха, и подумал, что прежде даже оно танцевало как-то иначе. Но времена меняются. Он тоже переменился. Так почему бы огню не плясать как-то по-другому? Он сидел в круге света и слышал, как за плечами, в безмолвии мусорных куч и насыпей, началось копошение. Это случилось внезапно. Было тихо — и вдруг всё кругом ожило и зашевелилось. Если присматриваться в темноту — чего делать явно не стоило — можно увидеть, как в горах хлама, в этих громадах и цитаделях из мусора всё движется, словно черви в мёртвой плоти. Но Эрик знал, что это были не черви. Это были крысы. Они тонко пищали, визгливо дрались друг с другом там, в своих гнилых городах, и медленно обступали огонь, не решаясь приблизиться к нему. Там их были полчища, и Эрик знал, на что способны крысы, если их не окорачивать. Они жрали всё, что жрётся. Они грызли синтетические ремни безопасности в машинах, шины, кресла, оплётки рулей и резиновые прокладки, они глодали кожаные башмаки, ремни и перчатки. Против их армады не могли устоять даже бетон, пластиковые бутылки, провода и кабели. Их бурые и грязно-серые тела с жёлтыми подпалинами и розовыми глазками, горящими в темноте — все они переплетались и кишели там, в мусоре. Они шумели всё громче. Эрик равнодушно пнул ботинком осколок стекла, и тот попал прямо в костёр, отбрасывая розовый свет. Крысы от резкого движения ноги вздрогнули всей своей живой массой, и там, за кругом пламени, заволновались, кружа вокруг человека. Он с ненавистью прищурился и сложил пальцы воображаемым пистолетом, прицеливаясь в них. Они сужали свой круг. Их глазки пылали мелкой россыпью бисера. И тогда Эрик одними губами беззвучно сказал: — Бах. Его рука дрогнула. В ту же секунду что-то взорвало землю, точно пулей. Подкинуло несколько окурков, сухую почву и бутылочные осколки — а ещё окровавленную крысиную тушку, будто бы кто-то выстрелил в неё. Эрик с удовольствием опустил руку, потому что остальные крысы бросились врассыпную, и всё враз смолкло. Только огонь мирно потрескивал, делая из хлама и мусора — пепельное ничто. — Я давно хотела спросить, почему ты стреляешь в крыс, — спросил голос у него за спиной. Эрик равнодушно повёл плечом. Это было кое-как разработано. Другое болело всё время, не переставая. У него выше лопаток, натягивая одежду, рос прямо на загривке выпуклый горб. Холка казалась из-за него массивной и толстой. Горб был пока ещё небольшой, но уже заметный. Скоро он разрастётся, станет толще, и ходить Эрику будет сложнее. Слева лицо у Эрика имело асимметрию, будто он постоянно щурился, а край губы был приподнят. С возрастом, он знал, уродство станет заметным и выпуклым. Руки у Эрика были длинными и сильными, сильнее, чем у обычного здорового мужчины. Грудь — тяжёлой и мускулистой. При всей весомости рослой высокой фигуры, растущий горб чудовищно менял его облик день ото дня — от самого рождения, и, верно до самой смерти, и сделать полный вдох было уже сложно. — Потому что они, — сказал он хмуро, — если в них не стрелять, сожрут тебя, как только будет возможность. — Ну, — возразил тот же голос, — ты же не можешь сказать точно, сожрут или нет. — Вообще-то могу. — Раздражённо перебил Эрик. — Были случаи, крысы забирались в детские колыбели и перегрызали горло младенцам. Те были совсем беззащитны. — Это закон жизни, — сказала она. — Кто-то всё время кого-то ест. — Ну так и я могу есть их. — Ты? Не смеши. Ты, скорее уж, утащишь ягнёнка или козлёнка. Или взрослого ребёнка. Он представил, как одним ударом мозжит мягкий детский череп, как придерживает человечка за плечо; как накрывает его, бегущего прочь, огромной тенью с неба, от которой нельзя спрятаться. Он нахохлился и втянул длинную шею в плечи. — Ты пришла мне пенять? Зря. Мне плевать на это, я не мучаюсь от угрызений совести. Чего тебе нужно? — А злишься так, словно мучаешься. Он поворошил палкой костёр и кинул её в огонь. Пламя взвилось голубым колдовским дымом, запалило высоко в воздух и наконец осветило лицо той, что стояла позади него. Он хорошенько рассмотрел её, не оборачиваясь — лишь прикрыв забельмевшие молочным глаза. Потом моргнул, и это пропало. — Я тебя не звал на свалку. Кстати, милое платье. — Спасибо, — она невозмутимо разгладила на плоском животе розовую шёлковую складку. — Но, я думала, могу приходить, куда захочу? — Всюду в этом городе, только не сюда. Она обошла его. Осмотрелась. Когда щёлкнула пальцами, сгустившийся воздух материализовал изящное кресло. — Ты же знаешь, что это не так. И я не со зла тебе это говорю. Она была бледной и черноволосой. Тонкой, как свеча. Почти безгрудой. С дивным чопорным лицом вдовствующей королевы и фиалковыми глазами. Он был смуглым и с усталым взглядом. Волосы были длинными, слипшимися, грязными. Одна прядь за другой падала на плечи и грудь, они путано свисали у узкого лица. Под глазами залегли синяки. Из-за них ему говорили в Салеме — «Ты травкой, что ли, балуешься, м? Или больше по бухлу?», но куда там. Он знал: если начнёт, не остановится. — Это моя земля, — сказал он так, будто она уже успела его знатно достать. — Уходи отсюда, Чарити. — Ты не очень-то вежлив, — осудила она. — Я же не сказал «проваливай, белая шлюха», — безразлично бросил Эрик и откинулся на спинку своего кресла, но так, чтоб положить локоть вбок, на поеденную крысами ручку. Горб изрядно мешал. — Тогда признаю твою любезность. И всё же, уйти не могу. — Она посмотрела вправо и влево. — Ты совсем один. Где остальные? — Будто не знаешь. — Меня здесь так долго не было. — Нужно было приехать раньше. — Он отвернулся и поискал в карманах джинсов. — Есть закурить? Она ни секунды не помедлила и встала. Она, Чарити Колдуэлл, вот так просто, будто он был ей ровня! Даже больше чем просто ровня! Эрик прищурился и тревожно проследил за её руками. Она была в прозрачных вуалевых перчатках. Тонкая розовая сетка в тон платью облегала изящные длинные пальцы. Поверх они были унизаны блестящими кольцами. Эта рука, которая стоила дороже целой жизни Эрика, перебрала пальцами, и откуда-то из-под этого веера, из ладони появилась чёрная сигарета с серебристым фильтром. Чарити сама поднесла сигарету к его губам. Кажется, ей было совсем не мерзко и не противно. Она щёлкнула пальцами, когда Эрик передвинул сигарету в уголок рта. На большом женском пальчике вспыхнуло ровное, голубое пламя. — Хорошо? — спросила она почти ласково, когда он закурил. Эрик вдохнул всей грудью. Потом выпустил голубой густой дым изо рта. Он окутал лицо и волосы, запарил в воздух, развеялся колдовской ладонью с корявыми пальцами. Они туманными силуэтами овеяли широкие смуглые скулы, перебрали волнистые сальные пряди. — Неплохо. — Он затянулся снова, так, что челюсти запали, и взял сигарету указательным и большим пальцами. — Что за марка? — Лучшая, поверь, — улыбнулась она. — У кого взяла? Ты-то сама не куришь. — У Мэнсфилдов, — заговорщицки подмигнула Чарити, упав обратно в своё кресло. Через секунду она и Эрик — вместе — хрипло рассмеялись. — Если ты забрала её прямо из рук старухи Мэнсфилд, когда та готова была подымить, я даже выслушаю, чего ты хочешь, — улыбнулся он. — Не сомневаюсь. Голубые руки дымом таяли вокруг Эрика, оглаживая его плечи. Он курил. Закинул ногу на ногу. Он был очень и очень всем доволен — вот прямо сейчас. Возможно, потому, что табак этот ему был по вкусу. А может, потому, что до чёртиков боялся, что однажды Чарити или кто-то из этих сюда придут и будут просить его об услуге. О том, что он им, салемцам, задолжал. И то, что должен был вернуть. И когда то, чего ты так долго боялся, и то, что не давало тебе спать годами, вдруг обрушивается на плечи всей тяжестью, часто бывает потом — как? Легко. Колонна уже подломилась, крыша рухнула, раздавила, погребла под собой. Эрик улыбался, хотя знал, что от него остались только шматы крови и мяса. И всё. Сопротивляться теперь было абсолютно бесполезно и даже глупо. Ведь Чарити достаточно пальцами своими, мать её, щёлкнуть. И он бы весь, с потрохами, принадлежал ей. — Я знаю. Ты думаешь, я буду тебя принуждать. — Какая, собственно, разница, — он поморщился и снова с наслаждением затянулся. — Ты, кстати, спрашивала, где остальные. Их больше нет. — Почему? — Потому что об этом нужно спросить твоих сестёр. Всё ваше сволочное общество, чтоб его. — Он усмехнулся. Дым насмешливо пыхнул в воздух, и в дыму этом глаза у Эрика стали белыми круглыми точками света. — Они убили четверых, и остальные решили уйти. — Почему не ушёл с ними? — Потому что это моя земля. Он развалился в кресле, сполз ещё ниже. Всем видом бунтовал и протестовал. Показывал Чарити, что она, пусть и владела им формально, но не владела по сути своей. — Ты, я слышала, поджёг часовню? — Это было восемь лет назад. С тех пор много воды утекло. — Уклончиво ответил он, посмотрев вбок. Крысы вились где-то там, за кругом света, но из-за Чарити не решались подступиться. Она невозмутимо положила руки на острые колени, которые красиво облегало её тонкое платье. Она была даже без белья. На плечах — только широкие лямки её наряда, и больше ничего. Корсет, стянувший талию, полулуниями касался груди, но соски выпукло выступали под тканью. Она знала, как чертовски хороша была, и знала, что он ничего, совсем ничего не забыл. Как она была маленькой. И как его ей подарили. И как потом тётушка увезла её. Увезла далеко на Север, в ледяную пустыню, и там Чарити пробыла долгих восемь лет прежде, чем вернуться в Салем и прийти к нему снова. Сюда. А он так привык к свободе… — У тебя что, больше некому служить? — хрипло спросил он и смутился. Даже голос его подвёл. Обычно он, уродливый индейский горбун, был очень сдержан и никому эмоций не показывал. Никто даже не знал, в каком настроении он был — плохом или хорошем. Он всегда перед всеми был мрачен и спокоен. А сейчас — нате. — У меня были фамильяры. Но совсем не такие, как ты, — покачала она головой. — Просто наёмные слуги, без ритуала. А сейчас я вернулась, и хочу напомнить, что ты — мой. Вдобавок материнский дом перевернули за двадцать четыре часа, не успела я внести чемоданы. — Кто же? — ожил Эрик и стряхнул на землю пепел. Чарити лениво пожала плечами. — Почём мне знать, — тонкие волосы, гладкие, как зеркало, упали с плеч на грудь. Каждое её движение его чертовски завораживало и заставляло нервничать. Всё сразу. — С этим мы и разберёмся. — Здесь есть те, кто хочет служить тебе, — сказал Эрик тихо. — Я догадываюсь, чьих рук это дело, и совсем не хочу встревать в такое дерьмо. — Ты был подарком моей матери, — качнула головой Чарити. У Эрика засосало под ложечкой. Он увидел, что она вынула из перчатки что-то, блеснувшее в свете костра. Это была очень тонкая игла. — И моей бабки. Он не подал виду. Вздёрнул подбородок. Большой кривой рот скривился ещё больше. — Зачем это? — Не нервничай, — она сощурилась. — Это не для тебя. Хотя у тебя такая тоже будет. Она подняла полу платья и обнажила бедро. Там, на бледной коже, среди татуировки, изобразившей ряд чисел и букв, знаменующих истинноимя ведьмы и дату её смерти, он зорко разглядел родинку. И увидел, как Чарити равнодушно уколола её иглой. Потом опустила платье, как ни в чём не бывало. Но ничего не произошло. — Кого ты предупредила? — догадался Эрик, хмурясь. — Всего лишь временного слугу. Он подготовит дом. — Я не пойду. Эрик бросил окурок в костёр. Пламя взвилось на дыбы высоко вверх — голубым огнём, будто он пальнул туда напалмом. Чарити осталась спокойна. — Это мой дом. Вы и так забрали у нас всё. Забрали нас — у нас самих. — И мне очень жаль, — сказала Чарити и подалась вперёд. — Но у меня нет другого выхода, Эрик Бохе. В конце концов, я могу дать тебе то, чего ты так сильно хочешь, если мы сумеем договориться. — Сейчас у меня есть всё. Мне от тебя ничего не нужно. — Всё, — согласилась Чарити и улыбнулась. — Но не свобода.