В моей смерти прошу винить…

Романтизировать атмосферу, в которой мы тогда находились, было глупо и как-то по-детски. Но, несмотря на это, я находила в этом и что-то притягательное — вероятно умиротворение, пусть и не самое здоровое. На фоне шума города и шелеста листьев играла музыка из квартиры, — видимо Лина включила телевизор — а у меня в руках дотлевал уже третий парламент. Паршиво даже по не привычке вести себя совсем по-другому. Обычно я курю в наушниках, чтобы заглушить звуки улицы и не замечать посторонних вокруг себя, а тут этот писака уселся рядом. И сидит, будто ждёт чего-то. Чуда, что ли? И ладно, если бы говорил, — пусть хоть отчитывает меня, опять жизни учит, упрекает меня в некомпетентности — я бы ему охотно отвечала, стоя на своём, но он то, сука, человек отнюдь непростой. Толком не понять, с чего решил остаться у меня, зачем вообще приехал и помогал. Хотя, честно, то, что он отвёз меня домой после Бурлеска, помощью назвать было нельзя. И теперь сидит тут, словно неприкаянный, и действует мне на нервы. Немного. Совсем немного. — А ты знала, что изначально балконы задумывались для военно-оборонительных целей? — неожиданно полюбопытствовал Мирон и посмотрел на меня, сделав затяжку. — У тебя мозг сам генерирует ботанские факты или ты заучиваешь их наизусть для подобных случаев? — усмехаюсь я. Мирон еле улыбается краешком губ и, хвала небесам, не отвечает мне тем же сарказмом. — Просто вспомнил свой курс истории, когда ещё учился. А у тебя ее нет? — Есть. Как по мне, самый ужасный предмет, который есть на факультете, — недовольная из-за мыслей об очередном реферате, я морщусь. — Профессор гнида? — интересуется он таким необычайно тёплым голосом, что мне уже не удаётся на него злиться. Я уже давно поняла, что каким-то магическим образом ему удаётся заглаживать свои грехи подобным путём. Стоит ему стать адекватным взрослым человеком — сразу и отношение к нему меняется с плохого на хорошее. Справа звучит сирена скорой помощи, несущейся по Нахимовскому. Произвольно поворачиваю голову, и взгляд цепляется за разноцветный ряд из машин, еле видимых за высокими деревьями во дворе. — Можно и так сказать, — отвечаю я, не в силах отвести взгляд уже от детских качелей, находящихся на маленькой, плохо освещённой детской площадке, которая расположилась у самого подножия дома. На них качалась соседка, которой было лет семнадцать, не больше. Жила она прямо под нами, вместе с родителями, старшей сестрой, двумя ее детьми и ее хахалем, которые менялись гораздо чаще, чем следовало бы. И ее единственным спасением была эта площадка, что было неудивительно с такой-то семейкой. — Чем ты тогда занимаешься? Отрываюсь от соседки и растерянно смотрю на Мирона, потому что не услышала, что он мне сказал. — На кого учишься, спрашиваю. После этих слов он достаёт из кармана сигареты — одну берет себе, другую предлагает мне, и я, соглашаясь, беру ее. С тихим, но отчетливым треском сгорает косяк, а табак обволакивает лёгкие горячим воздухом. — Сложно сказать, — жму плечами я и стряхиваю с сигареты пепел, — Когда поступала, хотела стать аналитиком или работать с big data, но сейчас… даже не уверена, что доучусь. — Нет ничего плохого в том, чтобы бросить университет, — легко говорит Мирон. Конечно, не ему же надо учиться, чтобы хорошую работу получить. — Нашёлся эксперт, — закатываю глаза я и ухмыляюсь, — Мне, в отличие от некоторых личностей, надо выучиться, чтобы найти высокооплачиваемую работу. Не всем суждено треки записывать. — Осуждаешь меня, значит? — с насмешкой вопрошает он, — Ты сама выбрала себе такой путь. — От безысходности и выбрала. — Почему так? Свободы выбора для тебя не существовало? — Мои родители были математиками и информатиками. Представь, какое влияние они могли на меня оказывать. Поэтому-то я и пошла в математику, наверное… хотя сейчас уже понимаешь, что выбор то был неплохим, на самом деле. — Так тебе в итоге нравится? Или смирение пришло раньше, чем любовь к профилю? — Нравится. За исключением, истории и философии. — Ее просто надо понять и проникнуться идеей. Это тебе не цифры складывать, а размышлять, что дано не каждому, — явно обижаясь на мои слова, пробурчал Мирон себе под нос. — Только без агрессии! Я же не говорю, что это не интересно. Мне просто нравится немного другое — куда легче понимать все процессы, а не основываться на домыслах и литературе. Опять же, говорю за себя. Я человек прикладных дисциплин, а не творческих. Мирон бесшумно посмеялся, чем вызвал улыбку и у меня в том числе. Засранец, блин. — По тебе и так это прекрасно видно. — Правда? Обычно мне говорят другое. — И что говорят? — Что я объебанная, Мирон, — озвучиваю я очевидный ответ и смотрю на удивлённое выражение лица Федорова, — Я же могу называть тебя по имени? Или ты все ещё считаешь должным высказаться по поводу какого-нибудь аспекта моей жизни? — Как одно влияет на другое? — Если бы я испытывала неприязнь к человеку, то не хотела бы, чтобы он называл меня по имени, — скривилась я, когда представила подобную ситуацию. Не люблю скрывать подлинные эмоции, к сожалению или к счастью. — Я уже с тобой говорю, это ли не значит, что никакой неприязни нет? Кроме того, я знаю твою ситуацию и понимаю, что тебе порой тяжело. — Начинается, — удручённо бормочу я и закатываю глаза. — Если не хочешь, не будем об этом говорить. Кроме удовлетворения собственного интереса я выгоду никакую больше не получу, так что забей. — Мирон Янович, мне нравится ваша прямолинейность, так и знайте. Он по-тёплому улыбается и опрокидывает голову на кирпичную стену балкона. Устремляет отсутствующий взгляд на небо, а затем говорит, да так тихо, что расслышать его низкий, хриплый голос практически невозможно: — От неё зависят абсолютно любые отношения. Сдержанно киваю и, когда холод пробирает меня до костей, встаю с ледяного бетона на ноги. — Если хочешь, можешь остаться пока что у нас, — как можно непринужденнее предлагаю я, хотя внутри груди поднялась такая обжигающая волна трепета, отчего даже стоять на ногах было непозволительно трудно. — Спасибо, — в том же тоне отвечает Мирон и поднимается с пола следом за мной. Мы заходим в тёплую комнату, где на диване прыгает Лина и параллельно смотрит мультики. Она улыбается скорее Федорову, нежели мне, и тут же перестаёт беситься и усаживается на диван, как самая прилежная на свете девочка. — Есть хочешь? — интересуюсь ради приличия у него, но на деле готовить совсем не хочу. — Не отказался бы. — Тогда придётся потерпеть. Мне фоновую доделать надо и очередной реферат по истории Англии написать, — как можно жалобнее говорю я, чтобы Мирон прочувствовал всю мощь моего отчаяния. Пусть хоть поможет, раз я его благородно приютила к себе. Я отхожу на кухню, чтобы выудить из настенного шкафа бутылку Саперави. Фоновые всегда лучше делаются под винишко, а ебливая история и подавно. Беру со столешницы два бокала и несу все в гостиную. Мирон недовольно щурится, но молчит. — Если ты пытаешься надавить на жалость и заставить меня тебе помочь, то у тебя получается, — с наигранной обреченностью он садиться за стол, по-актёрски сгорбив спину и понурив голову. Я наливаю нам вина и ставлю один из бокалов прямо перед мужчиной, который без проблем принимает его. — Ничего подобного, — тут же отнекиваюсь я, — Это ты просто добросовестный человек. Только и всего. — Ладно, похер на это. Что сделать надо? — На этот раз творческая хрень на тему: «Англия эпохи Шекспира». — Как тебе удаётся сказать это так, что даже мне становится противно от темы? — Потому что какой профессор, такое и отношение студента к предмету. Сажусь рядом за обеденный стол и подвигаю к себе ноутбук, на котором уже давно открыта очередная фоновая. К счастью, сдать ее надо будет только через неделю. Повезло, что прокрастинация осталась далеко в прошлом, и теперь я являюсь ответственным человеком, который умеет планировать своё время. — Уговорила, — со вздохом соглашается Мирон и, подперев голову рукой, опирается на стол локтем, — Значит, формат любой? — На английском надо написать примерно пять-семь страниц. Как говорится, дай свободу мышлению и позволь ему творить все, что тебе заблагорассудится, — с довольной улыбкой выдаю я. — Никто так не говорит, — бурчит он и принимает ещё больший страдальческий вид. Наигранный, разумеется. Наверное. Я в душе не ебу, когда он говорит правду, а когда, с талантом актера, притворяется. Чтобы было легче работать, я приношу ему старый мамин ноутбук. Пусть рэпер сидит и строчит мне реферат, раз решил остаться. Мне останется только молча сидеть рядом и делать вид, будто все замечательно — меня ничто не волнует, не настораживает, не смущает. Мой взгляд так и норовит постоянно перескочить на Мирона, но я вечно одергиваю себя от этого не самого приличного занятия. Любопытства во мне — хоть отбавляй, честное слово, блин! Но я не могу не заметить даже краем глаза, что он сразу же погружается в работу, как только открывается вордовский файл. А мне то как сосредоточиться, когда рядом сидит причина потери моих нервов и морального истощения? После разговора с Линой, быстрой подготовки ко сну, она уходит спать в некогда нашу общую комнату. Теперь Лина живет там одна, в то время как я заняла нашу гостиную. С момента ее ухода в квартире царит звенящая, раздражающая тишина, среди которой иногда слышны звуки клацаний по клавиатуре. Фоновую я доделываю гораздо быстрее, чем рассчитывала, и мне ничего не остаётся кроме как делать вид, будто я все ещё чем-то усердно занята. Да уж, переключать вкладки то ещё занятие, да и рассматривать написанный код уже нет никакого желания. Именно эта неловкость и заставляет меня задуматься над всем, что сейчас происходит. Я непринужденно — насколько это возможно — осматриваю гостиную из-за чего меня накрывает очередной волной стыда. Зачем я вообще позволила Мирону остаться? Мало того, что это глупо, так ещё и стыдно перед ним за то, как я живу. Он ведь много зарабатывает, у него наверняка огромная квартира, и он может позволить себе дохуя всяких дорогих вещей — хоть шмоток, хоть электроники. А я? Даже сказать толком нечего о том, как в это время живу я. По сравнению с ним, намного хуже. И Мирон, вероятно, не привык к такому маленькому пространству или к детям, которые мешают тебе заниматься. Хоть я и понимаю, что стыдиться тут нечего, но неизвестный все также назойливо скребся без устали, вызывая самые паршивые эмоции. Не может быть такого, что его все в полной мере устраивает. Это невозможно. Это из разряда вон выходящее. Можно называть как угодно, но смысл один — ему некомфортно ни в квартире, ни со мной. Значит, именно так выглядит и ощущается разность слоев общества. Обычно она не существенна или ее практически нельзя проследить, а тут… тут все более, чем логично. И меня это жутко выводит из себя. Я вопрошающе наблюдаю за пристальным интересом Мирона, который прожигает меня недоумевающим взглядом. Честное слово, мне бы уже пора научиться слышать его с первого раза, не то он начнёт думать, что я умственно отсталая или глухая. — Извини, я задумалась, — выдаю первое, что приходит в голову, и его взгляд смягчается. — Я говорил, что закончил все. Вышло немного больше, чем нужно, но, думаю, это не проблема. Для правдоподобности он прокручивает колесиком мышки весь написанный им текст, но вместо того, чтобы хоть раз посмотреть на то, что он сделал, с колющим неприятным чувством, расположившим свои владения глубоко в груди, смотрю на его профиль. Не могу успокоиться и отстать от его выражения лица, потому что меня до сих пор беспокоит вопрос «Комфортно ли ему тут находиться?». Порой подобные размышления куда важнее и интереснее никому ненужного реферата. И пусть в моем случае я только сильнее накручиваю себя, так как не могу напрямую задать Мирону волнующие меня вопросы, но это делать куда легче, чем совладать с остальными отравляющими мой мозг мыслями. Он замечает мой изучающий пристальный взгляд, смущенно и довольно громко кашляет и медленно и неуверенно поворачивает голову ко мне. Его брови хмурятся, а серо-голубые глаза бегают по моему лицу, явно силясь отыскать ответ на вопрос «Какого хера я так нагло рассматриваю его». От неожиданности и неловкости я кусаю губы и поспешно отвожу взгляд, вместе с этим говоря себе под нос: — Извини, я просто… — прятать взгляд куда сложнее, чем я думала, посему поднимаю голову и без зазрения совести с вызовом смотрю на его недоуменную физиономию, — А ничего. Хочу и смотрю. Никто запретить мне этого не сможет. — А я разве что-то сказал? — оставаясь на месте, интересуется Мирон. — Твое лицо говорило о многом. Оно вообще, знаешь ли, часто выводит меня из себя. Так что будь поаккуратнее с тем, как смотришь на людей. Дабы избежать очередного непонимающего вопроса, встаю из-за стола и ухожу на кухню. Я обещала приготовить ему что-нибудь поесть, а готового у меня ничего нет. Лина кушает в садике, а я стала есть в разы меньше, чем раньше, из-за чего готовила себе еду теперь редко. — Вообще-то, не хочу хвастаться, но мой еблет обычно людям нравится. Видно, только тебя он не устраивает, — чуть прикрикнув, чтобы я услышала, отвечает Фёдоров. Он оказывается на кухне следом за мной и облокачивается на столешницу, сложив руки на груди. Находиться под его пристальным наблюдением не самое приятное занятие, особенно, если тебя трясёт от нервов, как сучку во время оргазма. — Ты ведь не вегетарианец? — не смотря на него, вопрошаю я и делаю вид, будто ищу что-то в шкафах. — Конечно нет. — Отлично! — пламенно ликую я и поднимаюсь с корточек, — Значит, будут стейки. — Ну ничего себе, ты ещё и стейки готовить умеешь? — с хитрой, лисьей улыбкой спрашивает Мирон, явно дальше желая маня подъебать. — Я сама по себе девушка уникальная и разносторонняя, — отвечаю я в том же тоне, пока роюсь в холодильнике и ищу упаковки мяса. — Не думала податься в стенд ап? У тебя очень хорошо получается язвить и шутить. — На досуге этим и занимаюсь. Утром учеба, днём работа, вечером все вместе, а по ночам я даю представления на Арбате, где шутки шучу и песни пою от нечего делать. Машинально достаю сковороду, масло, специи и принимаюсь за готовку, пока мой дражайший гость стоит без дела и подъебывает меня по поводу и без. — Так я и думал, — и после этих слов он — спасибо Господу Богу — меняет поза и подходит к плите, где я грею сковороду, — Зачастую самые лучшие стейки получаются у мужчин. Я поднимаю на него голову и пресекаю скептическим взглядом. Нахал нашёлся, блин. Готовить не умею, за сестрой следить тоже не способна, и вообще, если так посмотреть, то и человек из меня херовый. Его послушать, так во мне ни одного плюса нет. — Раз такой умный, иди готовь. Я не говорю это грубо или резко, что в любой другой ситуации говорило бы о том, что я психую, а наоборот понимающе и ободряюще. Хотя я считаю, что готовлю я хорошо — не зря же отец учил меня эти несчастные стейки жарить. — Если позволишь, — важно кланяется Мирон, и я пуская его к плите, — У тебя есть предпочтения по прожарке? — учтиво интересуется он и глядит на меня через плечо. — Как хочешь. Я есть не сильно хочу. Быстро ухожу за бокалами в гостиную и возвращаюсь с ними в кухню. Пока Фёдоров демонстрирует все свои наилучшие качества в готовке, достаю ещё одну бутылку красного вина. Стейки же едят с красным вином, значит, могу себе позволить выпить ещё немного. — Ну как успехи? — любопытствую я и чуть ли не открываю крышку сковороды, чтобы убедиться, что он делает все верно. — Все отлично, — убеждает меня Мирон, — Кстати, хотел спросить, у тебя есть томаты? Я глупо хлопаю ресницами, потому что не понимаю на кой хер этому недоповару сдались томаты. — Да, есть. — Если ты любишь томатный соус, я могу его быстро сделать. — Почему бы и нет, — пожимаю плечами я и отдаю ему несчастные томаты. Вот это он ужин решил в двенадцать ночи забабахать по-полной. И не верится даже как-то, что человек, с которым я ссорилась больше, чем нормально общалась, сейчас готовил что-то у меня на кухне. Ну, с другой стороны, когда хочешь есть, будешь есть даже с врагом за одним столом. Пока Мирон стоит у плиты, как истинный джентельмен, — или кухарка, называйте, как душе угодно — я, как истинная леди, сижу на деревянной корзине для белья и пью вино. Обычно около часа или двух ночи я уже хочу спать, и даже в двенадцать мне уже не терпится лечь в кровать, а тут даже в сон не клонит…. и есть как-то захотелось резко. Вероятно, это из-за запаха, потому что вся квартира, я уверена, пропахла ароматом стейков. — Как ты себя чувствуешь? — еле слышно спрашивает он, не удосужившись повернуться ко мне лицом, а продолжая стоять спиной. — Смотря, что именно тебя интересует. — Вообще все, — честно выдаёт он и присаживается на столешницу, оставив плиту в покое, — Тебя не рвало, когда домой приехала? — Я столько раз уже перепивала, что никакая таблетка не способна понести за собой никаких пагубных для меня последствий, — рассматривая свои ногти, отвечаю я. В ответ Мирон молчит, кажись, не меняя даже позу. Опять, видать, рассматривает меня, как мозгоправ недоделанный. — А ты правда не догадывалась, что с коктейлем было что-то не так? С таким опытом алкашки, ты должна была просечь этот ход. — Я бы сказала, что не была особо удивлена, что так все вышло по итогу, — делаю большой глоток вина, а затем для храбрости ещё один. — С тобой уже такое было? Сковорода шипит, и Фёдоров резко возвращается к стейкам, но старается в полуобороте стоять ко мне, чтобы слышать. — Нет. — Тогда откуда такое разное поведение? Ты говоришь, что это было предсказуемо, но сама же ревела в баре. Или для слез был иной повод? — хоть он и задавал неприятные, каверзные вопросы, но делал это с максимально спокойным лицом, которое на данный момент внушало немного доверия. Он либо клоун, либо профессионал своего дела. Третьего не надо. — Я думаю, ты меня поймёшь, если я скажу, что люди ходят в бары не только ради выпивки. — Имеешь в виду секс? — усмехаясь, задаёт очередной вопрос Мирон. — Да. Тот бармен поначалу был неплох, и даже если не будь в том коктейле таблетки — или что он мне туда подмешал — я бы все равно согласилась узнать его поближе. А то, что случилось, просто заставило меня усомниться в порядочности людей. — Говорит человек, который пришёл в бар, чтобы потрахаться, — бесстрастно и грубо выдаёт Фёдоров и отворачивается от меня к плите. Вот с ней и разговаривай тогда, сукин сын! — Слушай, у меня нет личной жизни, и более того, я никогда не найду человека, который бы с распростертыми объятиями принял меня с шестилетней сестрой и остальным дерьмом, которое во мне есть. А потребности есть у всех, и я, представь себе, не исключение. Поэтому да, я хотела с ним потрахаться, потому что тоже вообще-то испытываю такое желание. Не ты один можешь прийти в бар и подцепить шлюху, я тоже могу найти себе парня на ночь. — Никогда не встречал девушку, которая бы так честно говорила о своём желании потрахаться, — хрипло проговорил он, на что я сочла должным хмыкнуть и кивнуть, — Так давай потрахаемся. Меня будто окатили холодной водой из ведра, потому что такой трезвости рассудка я ещё никогда так быстро не достигала. Мирон смотрел на меня непоколебимо ровным, невозмутимым взглядом, в котором даже не было и намёка на иронию. Он серьезно сейчас предложил мне заняться с ним сексом, или мне послышалось? — Да уж, Диана, откровения тебе не занимать все-таки, — будто забыв о последних сказанных словах, переводит тему он, усмехаясь, — Все готово. Где у тебя лежат тарелки? Неуверенно встаю с корзины для белья и иду к настенному шкафу, в котором беру две тарелки. Стараюсь принять вид человека, который якобы ничего не услышала и вообще он не способен думать, раз не замечает подобных идиотских вопросов. Мои руки слегка трясутся от нервов, что заставляет меня как можно быстрее поставить несчастные тарелки на столешницу. Мирон выкладывает еду, даже нарезает мясо и потом протягивает тарелку мне. Пахнет действительно вкусно, но, благодаря идиотскому предложению не менее идиотского Фёдорова, есть мгновенно расхотелось. Даже сочный аромат уже не пленит, как раньше. — Может на балкон? — он вопросительно смотрит на меня и после положительного кивка, выходит из кухни. Что ему так приспичило пойти на этот балкон? Там холодно и не очень комфортно, а ему хоть бы что — все равно так и рвётся даже ужинать там. Однако, я без пререканий следом выхожу на улицу. Начало осени — не сказать, что слишком холодно, но и жары на улице не было. А в первом часу ночи и подавно. Мы садимся на пол. Вместо того, чтобы начать есть, как Мирон, я закуриваю и попеременно пью вино, временами подливая в бокал ещё. — Почему не ешь? — спустя пару минут спрашивает он и отрывается от своей тарелки. — Да не хочу как-то, — не хотя отвечаю я и ставлю еду на пол подальше от себя. Я, конечно, не сомневаюсь, что он вкусно готовит, но пробовать его очередное творение не было никакого желания. — Блять, только не говори, что ты ведёшь себя так из-за того, что я сказал, — возмущённо, но без придирок говорит он. — Да нет, что ты. Я уже и не помню, что ты мне там говорил. Актриса из меня херовая. Во-первых, это давно устоявшийся факт, а, во-вторых, после недолгой паузы и очередного пристального наблюдения за выражением моего лица, Фёдоров смеётся в голос. Он как-то по-доброму смотрит на меня, из-за чего я не чувствую себя последней дурой. Спасибо на этом. — Успокойся уже, — серьезно прошу я его, но это не помогает. Даже когда Мирон перестаёт смеяться надо мной, он все равно сидит с улыбкой, хоть и не показывает ее. Пялится на пачку сигарет, как идиот, и усмехается без устали. — Ты успокойся. Я же пошутил. Если тебя так это волнует, то могу разъяснить… — Ну уж нет! Мне не сдались подробности из твоей постели. — И снова повторюсь, обычно людей это волнует. Стоит задуматься, что с тобой не так, — как ни в чем не бывало говорит он. В ответ я лишь громко цокаю и демонстративно закатываю глаза. Я мастер в этом, даю слово. Мирон неожиданно забирает из моих рук сигарету и отводит ее подальше от меня. А когда я пытаюсь забрать ее, поднимает запястье выше, будто дразнит меня. — Поешь лучше, чем курить до крови в мокроте. — До такого состояния я ещё не доходила, — язвлю в ответ и морщу от недовольства нос. — А я доходил и знаю, какого это — нихуя не есть и только и делать, что пить и курить. Так что давай, если не хочешь сдохнуть раньше времени, ешь. Я сдаюсь и беру тарелку уже с остывшим стейком. Только от вида еды уже становится тошно, а когда я заставляю себя съесть небольшой кусочек мяса, желудок будто сам противится здоровой пищи и требует от меня, чтобы я избавилась от неё. — Не нравится? — приметив мою реакцию, спрашивает он. — Я не хочу есть. Извини. Ты, наверняка, отлично готовишь, но меня сейчас тошнит от любой еды. — Может тебе к врачу сходить? — с толикой беспокойства и заинтересованности предлагает Мирон. Он отдаёт мне сигарету, которая почти дотлела, и отпивает немного вина из своего бокала. По нему видно, что алкоголь сделал своё дело, и теперь он чувствует себя расслабленно и хорошо. Наверное, хорошо. Я, если честно, не знаю, о чем он думает и думает ли вообще. Я вот ни о чем не думаю. Смотрю только сквозь железные балки балкона на соседнюю пятиэтажку и периодически ёжусь от холода. Вообще, подобные умиротворение и тишина сейчас как раз кстати. Я никогда не была фанатом шумных компаний, где все бухают, слушают музыку или чем ещё там ещё сейчас подростки занимаются. Разумеется, в свои шестнадцать-семнадцать лет чем я только не занималась и в каких компаниях я только ни пила, но с возрастом начинаешь понимать, что сидеть в приятной тишине где-нибудь на кухне или на том же самом балконе, который неизвестно чем зацепил Фёдорова, и разговаривать куда интереснее и лучше, чем рвать глотку, подпевая треки. Даже если эти разговоры ни о чем, как у нас сейчас. Они хотя бы есть, а это уже немало. Опять же, в своём любимом подростковом возрасте я обожала читать сопливые романы, потому что те позволяли мне очистить голову от подготовок к зачётам и контрольным. И речь идёт не о романах восемнадцатого века, а о тех самых, которые я могла придумать и самостоятельно. И в каждой подобной книге я находила одну и ту же фразу: «Мы молчали, и молчание это не было неловким. Нам было комфортно друг с другом идти в тишине». А теперь я расскажу горькую правду, в которую никто никогда не хочет верить, что на самом деле комфортным молчание быть не может. Наш случай, к сожалению, был таким. Когда мы не разговаривали, никакой легкости не ощущалось, и никакого комфорта и в помине не было. Было до пизды стремно, ведь найти тему для разговора с этим человеком было непосильной задачей. Когда мы впервые познакомились, мне приходилось напрягать голову усерднее, чем когда я работаю, чтобы разговорить его. Зато теперь Мирон сам худо-бедно шёл на диалог и сам его развивал. Временами, конечно, не упускал случая отчитать меня, но в целом вёл себя куда приятнее, чем раньше. — А где Ваня, кстати? — вдруг вспоминаю я об ещё одном новом знакомом. — С отцом уехал встретиться, — басом говорит Мирон и протягивает мне руку. За бутылкой, разумеется. Зачем же ещё? — Могу я задать вопрос? — отдав бутылку, интересуюсь я. Он без раздумий кивает. — Почему ты остался? — вкрадчиво задаю я вопрос и прижимаю к груди холодные ноги, обнимаю их руками и кладу на колени голову, продолжая смотреть на окна соседнего дома. — Ты предложила. — Из вежливости. — По этой же причине и я остался. Мирон громко вздыхает и распрямляет ноги, расслабляясь всем телом. Он не нарочно толкает меня в плечо рукой, — наверное, не нарочно — но убирать ее не торопится, из-за чего по моей коже бегут мурашки. И вызывают отнюдь не приятные ощущения, а настоящие колющие боли в руках и ногах. Это вынуждает меня сильнее прижать ноги к себе, чтобы незаметно отодвинуться от Фёдорова подальше. Становится непозволительно тоскливо, что трачу своё драгоценное время на сон на человека, при котором не могу даже вести себя как обычно. Мне кажется, что что бы я ни сделала, все неправильно, что каждое мое движение нелепое, каждое мое слово глупое, а быть собой тоже нельзя, потому что хер знает, что из этого может выйти. — Мне уже пора ехать, — с этими словами Мирон медленно поднимается с пола и ждёт меня. Протягивает руку в знак помощи, но я ведь дама гордая и самостоятельная, посему демонстративно отказываюсь от его подачек и сама встаю на дребезжащие от усталости ноги. Молча мы идём к прихожей, где он быстро одевается. На меня неожиданно нападает печаль, что я снова остаюсь одна, и отпускать Мирона никуда не хочется. Но также я прекрасно понимаю, что подобные чувства вызваны отсутствием в моей жизни интересных людей и новых знакомых. Поэтому-то и цепляюсь за каждого встречного и воображаю себе, что мы станем лучшими друзьями. Бредово, но факт. Выражение лица Мирона переменяется и становится безразличным и холодным, что не на шутку меня удивляет. Он выключает телефон и кладёт его в куртку, а сам разворачивается ко входной двери, готовый в любую секунду уйти. — Спасибо за компанию. — Что ж, надо будет, обращайся, — скрывая досаду, лепечу очередную фразу я с сарказмом. Напоследок Мирон натягивает на себя улыбку, а следом хлопает дверью, скрываясь за ней в подъезде. Какое-то время, казавшееся мне нерушимо долгим, я стою в коридоре, прокручивая в голове все, что случилось за сегодняшний день. И часть ночи. Обида на него лезет из всех щелей, когда в памяти всплывают слова о том, какая я ужасная сестра, и я начинаю линчевать себя сильнее, чем прежде. В голове не укладывается, как умный человек способен сказать нечто подобное, а затем, как ничего и не было, прийти ко мне и общаться так, будто мы давние друзья. Может, Лиза ему что-то сказала, или она вместе с Ваней пыталась его убедить в том, что я не так уж и плоха. Не знаю. Знаю только, что обо всей этой ситуации двойственное впечатление: с одной стороны, паршиво осознавать, что в любой момент он может вывалить на меня кучу дерьма, с другой же — помочь с ебливым рефератом и приготовить ужин, как самый порядочный мужчина на Земле. Однако, кто сказал, что что-то из этого ещё хоть раз повторится? От собственных мыслей становится дурно. Несуществующая еда — за исключением вина — стоит в горле и мне кажется, что вот-вот окажется на полу. Повезло, что ванная находится совсем рядом, и я успеваю добежать до туалета прежде, чем меня тошнит. Глаза слезятся, горло жжёт от желудочного сока, а организм так и норовит вывести из себя отравляющие мозг мысли. Только через рвоту. Силы сами по себе покидают тело, и я уже не могу здраво оценивать своё состояние, потому что последнее, что я отчётливо помню — это холодная белая плитка в ванной, на которой я в конечном итоге уснула.