В моей смерти прошу винить…

Как известно, от возражений толку не выйдет — от возражений выйдет только хуже. Однако без них жизнь казалась мне тошнотворно скучной и унылой. Не сказать, что я сильно хотела с кем-то пререкаться или протестовать на каждом углу, лишь бы найти неприятностей на свою задницу и дать свободу юношескому максимализму, но после долгого времени, проведённого, как затворник в темнице, мне хотелось наконец почувствовать небывалую свободу и независимость от упавших на мои хрупкие плечи обязанностей. Как ни странно, именно желание забыться и отпустить всё накопившееся за последние три года и заставило меня собрать все свои шмотки в котомку и отправиться в Петербург. Город я выбрала отнюдь не случайно, и виной тому даже была не холодная строгая архитектура, идеально вписывающаяся в общую картину не менее угрюмого пейзажа Питера, что мне несомненно нравилось, учитывая мое перманентное хуевое настроение, а наличие не одного десятка баров, в которых можно хорошенько напиться и расслабиться. Для меня это давно стало своеобразным отдыхом от повседневности и беспросветности, в которых я погрязла, как глупый путник в херовом болоте. Проблемы на учебе? Иди домой и, как следует, нажрись! Все вокруг раздражает? Въеби пару шотов водки — и гарантирую, тебе станет легче! Парень бросил или поссорилась с родителями? Так и хуй с ними, найди бар и напейся до такой степени, чтобы на утро клясться, что больше никогда не будешь пить! Поезд доставил меня в город за каких-то пять часов, и уже в девять вечера я расхаживала по мрачным улицам Санкт-Петербурга в бесконечных поисках тихого местечка с широким выбором алкоголя на любой вкус и цвет. Шныряя по подворотням, словно потерянный кот, я наконец наткнулась на одно заведение, через огромные окна которого смогла рассмотреть весьма симпатичный для глаза интерьер и приятных на вид людей. Села за столик, упрятанный от чужих глаз в самом дальнем углу заведения и сделала заказ, попросив довольно милого на личико официанта принести мне тумблер и бутылку шотландского виски. Признаться честно, я была уверена, что либо уеду в этот вечер из бара на скорой с отравлением, либо на утро окажусь хер пойми где, с отшибленной напрочь памятью и невъебенным похмельем. Другого быть не могло. Виски принесли незамедлительно, и также незамедлительно я успела осушить залпом три шота, которые мгновенно ударили в голову и посеяли неясность в мыслях. Сидеть в баре одной было до невозможности скучно и отчего-то грустно, и даже алкоголь, вливавшийся в меня каждые пять минут, никак не поднимал скверное настроение. К счастью, со временем все стало доступным: под действием виски стены бара, обвешенные винтажными картинами и фотографиями, стали двигаться то по, то против часовой стрелки, тумблер, покоящийся на круглом деревянном столе, стал падать в сторону, как и полупустая бутылка с янтарной жидкостью. Я налила себе ещё. Осушила стакан за раз и, поморщившись от горькой жидкости, что обволокла всю полость рта и обожгла горло, спрятала нос в плечо, вдыхая аромат детских духов, которые я не могу вымыть из рубашки около месяца. Глянула на часы и горько усмехнулась, переходя на тихий, но крайне истерический смех, местами превращающийся в неконтролируемый плач. Я успела нажраться за каких-то полчаса! Не это ли сейчас считается достижением у молодого поколения? Хотя, в моем случае, подобное назвать достижением было нельзя. Я почувствовала слабость, когда на самом дне бутылки оставалась пара-тройка сантиметров виски и нагнетающее чувство тревоги и полного отчаяния, в которое я впадала всегда, когда много выпивала, накрыло с неумолимой силой и захлестнуло с головой как цунами. Мне не было тяжело, нет. Мне было невыносимо больно. И одиноко. Я даже не знала, что именно возьмёт главенство в равной битве за контроль моими чувствами, но я знала наверняка, что что бы не победило, я так или иначе останусь с проигрышем в кармане и к хуям растоптанной психикой, которую нельзя будет починить никакими инструментами. И эта постоянная борьба неконтролируемой боли и злосчастного одиночества несли за собой плачевные последствия, от мыслей о которых я не могла избавиться по сей день. И не была уверена, что когда-либо смогу. А все потому что причина возникновения подобных назойливых помыслов в моей больной голове жила со мной под одной крышей. И будет жить. Потому что любовь заставляет меня продолжать собственные терзания, потому что любовь сковала мне руки и теперь не позволяет уйти, потому что любовь пусть и с пагубными последствиями необходима мне сейчас, как кислород. Не будет ее — не будет и меня. Вот такой вот забавный блядский парадокс. — Эй! Я дергаюсь от внезапного голоса над самым ухом и вырываю плечо из чужой руки, которая зачем-то крепко сжимает его. Поднимаю помутнённый взгляд на человека, отвлекшего меня от самого интересного занятия — самобичевания — и автоматически смотрю на соседний столик, который до этого был свободен. Теперь на нем стоит полупустая бутылка водки, на кресле небрежно валяется куртка, а по-видимому ее обладатель сейчас допытывает меня странными вопросами и обрывками не менее странных фраз, не несущих за собой никакой смысловой нагрузки. Воспринимать их сейчас особенно сложно, когда вместо мыслей в голове каша из назойливых воспоминаний, которые лезут наружу из всех щелей как паразиты. Как будто делать им больше нечего. Становится непозволительно трудно дышать, когда до меня наконец доходит, с кем я имею честь говорить, и когда этот самый парень пытается заставить меня сфокусировать жалкие остатки рассеянного из-за виски внимания на своем лице. Нет, он не берет меня аккуратно за подбородок и ласково не просит поднять свои прелестные глазки на его не менее прекрасное личико. Вместо этого он снова хватает меня за плечо и трясёт, как сломанную игрушку. Несмотря на его бестактность и чрезмерную грубость по отношению к девушке — да, меня это не могло не обидеть — я с нескрываемым любопытством всматриваюсь в светло-серые глаза, которые безучастно смотрят в упор на меня с толикой непонимания и хорошо скрытого интереса. Чувствую себя полностью уязвимой под мрачно-холодным взором мужчины и прячу свой взгляд, укрывая голову руками. Кажется, на место обиды пришло смущение. Рокировка, что надо, честное слово. Он молчит, продолжая нависать над моим столиком как грозовая туча, а меня это заводит и начинает сводить с ума, потому что мой треклятый разум, или его жалкие остатки, считает все происходящее злой шуткой, а никак не действительностью, которую уже стоит принять. — Кажется, ты перебрала, — констатирует он факт, и я слышу звук соприкасающегося стекла с деревом. Видимо, оценивает остатки алкоголя в бутылке. — В норме, — еле проговариваю я, — Я в норме. Хочется махнуть на него рукой, чтобы отстал и ушёл к своему столику и не мешал мне напиваться в стельку, но вместо этого тру ладонями лицо и сквозь пальцы гляжу на мужчину снизу вверх. Меня произвольно одолевает глупая улыбка, и я начинаю тихо смеяться, потихоньку признавая, что стоящий передо мной рэпер не плод моего воображения, а реальность. — Уверена? — киваю головой, доказывая, что со мной все в порядке, но недоверчивый, сощуренный взгляд продолжает прожигать во мне дырку, — Я пришёл сюда минут 20 назад, и все это время тебя безостановочно трясло. Охмеленный разум неожиданно приходит в себя, и я начинаю мыслить более здраво и логично. Неужели я прорыдала все то время, что нахожусь тут? Не могла же просто взять и разреветься, как идиотка? Хотя, когда моим чувствам в последний раз не было откровенно похуй на обстановку вокруг? Хочешь плакать — плачь. Хочешь закатить истерику — флаг тебе в руки и барабан на шею, делай, что хочешь. Хоть заори от боли на всю улицу. Твоя жизнь — твои правила. Вот только твоих слез никто не должен видеть. И криков не должна услышать ни одна живая душа. И твоя истерика должна пройти так, будто ее никогда и не было. Вроде начинаешь убеждать себя, что должен делать все, чего душа велит, а потом своими же силами выстраиваешь невидимый барьер из принципов и нравственных ценностей, которых безукоризненно придерживаешься. Не глупо ли это? Очередной взаимоисключающий парадокс. — Со мной действительно все хорошо, — я наконец машу на него рукой и поднимаю со стола тумблер. Мужчина кивает, бормочет себе под нос нечто, напоминающее «Тогда я пойду» и садится за свой столик, устремляя какой-то слишком разочарованный и грустный взгляд на водку. Видимо, не мне одной сегодня хуево. И не мне одной надо славно нахуяриться. — Знаете, Мирон Янович, — продолжая крутить стакан в руке, тихо произношу я, чтобы мой голос доходил только до него. Мирон безынтересно кивает, не оставляя бедную бутылку в покое, сильнее хмурится. Мне не нравится его напряженная, уставшая поза, слишком замученный вид и полуживой взгляд, которым он одаривает каждого, на кого посмотрит. Я знаю, что выгляжу не лучше. Такая же сонная, измученная, и всем своим видом будто говорю: «Катитесь на все четыре стороны, мне надо побыть одной». А ещё я знаю, что чувствует человек, который сидит в баре один, а напротив него стоит почти пустая бутылка алкоголя. Мне знакомо это, как никому другому. Как ни странно, с отчаянием и безысходностью я тоже живу под одной крышей, словно с лучшими друзьями. Поэтому-то я и решаюсь предложить ему свою компанию. Не потому что я знаю его, не потому что он известен, а потому что мне знакомо то, что он чувствует. А ещё мне скучно. И жалко его. И, разумеется, мне жалко себя, и я хочу, чтобы кто-нибудь тоже меня пожалел. Но все-таки будет ложью не сказать, что мне польстило его внимание. Пусть и такое. Ведь морально убитый невесть чем человек, решил проявить ко мне капельку сочувствия и сострадания. Это одновременно и приятно, и отвратительно. Приятно, что он меня заметил, противно от того, что обращает на других больше внимания, чем на себя. — Я привыкла пить одна, но сегодня я хочу нарушить свои принципы. Может, присоединитесь? Я смотрю на него раскрасневшимися от слез глазами и ловлю мимолетный взгляд с насмешкой и, как мне привиделось, еле различимым презрением. Это мгновенно меня обижает, и я решаю как можно скорее допить виски и убраться из этого бара к чертовой матери. Значит, вот какой Федоров Мирон Янович в жизни — высокомерный и излишне горделивый. Глядя на таких кретинов, единственное желание, которое у меня возникает — засунуть два пальца в рот, честное слово. До жути противно. — Не сочтите за грубость, но я своим принципам не изменяю, поэтому, пожалуй, продолжу пить один. Его хриплый голос оседает на коже неприятным режущим осадком и мелкой дрожью, из-за чего мне кажется, что Мирон уже меня ненавидит. Или считает какой-нибудь шлюхой, которой просто жизненно необходимо с кем-нибудь потрахаться. А тут он такой весь из себя загадочный, убитый горем бедный рэпер, от которого за версту несёт перегаром и сигаретами. Мечта наяву для психически больных девушек, которые падают в обморок от подобных парней. Мне становится интересно наблюдать за его страдальческим видом, посему не отрывая взгляда смотрю на его сгорбленную спину, будто пытаюсь найти на чёрной рубашке ответы на жизненные вопросы. Хера с два. Как сидел, так и сидит этот неприкосновенный Оксимирон, который отказался пропустить со мной пару стопок. Загордился, видимо, и считает себя важной шишкой, а меня какой-то пылью под ногами, на которую можно раз обратить внимание, а потом забить огроменный хер. Спасибо, Мирон Янович, безумно признательна вам за столь приятный разговор и вечер, проведённый в интересной компании. Он заставляет меня отвести взгляд, когда медленно поднимается со стула и берет в руку стопку, а уже допитую бутылку оставляет на месте. Мне неловко от того, что пялилась на него и внутри себя успела омрачить образ притягательного на вид человека, которым восхищалась со времён средней школы. Но в этом виновата отнюдь не я, а сам Мирон. Я заметно вздрагиваю — спасибо виски, что захватил власть над всеми моими рефлексами и чувствами в этот вечер — когда никто иной, как Мирон, с громким лязгом ставит стопку на стол прямо перед моим носом. Уверяю, что от удивления и неожиданно нахлынувшего символьного страха, я тихо взвизгнула и подняла растерянный взгляд на рэпера, к которому я потеряла любое уважение. Спустя пару минут его томного молчания, которые, по правде, длилась целую вечность, он наконец решает заговорить: — Вы не против? — Мирон указывает на свободное справа от меня место и после моего кивка чуть ли не падает на полудиван. Если честно, мне было до предела любопытно, зачем он ко мне подсел. А ещё мне все также хотелось хорошенько кому-нибудь выплакаться и пожаловаться на свою отвратную жизнь. Конечно, у других проблемы бывают и хуже, чем у меня. Но кого это ебет? — Как вас зовут? — басом отзывается он и поднимает руку, подзывая к себе официанта. — Диана. Мирон скромно кивает, будто ему «приятно со мной познакомиться», а я продолжаю дуться и исподлобья следить за пьяным рэпером. К нам подходит тот самый красивый официант, что бегал по залу около получаса назад и у которого не так давно я сделала заказ, и начинает вести с Мироном светскую беседу. С каким-то парнем из бара, значит, может поговорить, а как со мной, так сразу нет. Высшей степени маразм. — Что желает девушка? — спрашивает он и смотрит сначала на Мирона, а потом на меня. Незамедлительно качаю головой, отказываясь от подачек Великого и Неповторимого Оксимирона: — Мы не вместе, — кажется, мои слова ни коим образом не подействовали на него, а жаль, мне бы очень хотелось увидеть на его лице хоть что-то помимо безучастности и грусти, — Так что я закажу бутылку… Не знаю, если честно. Удивите меня. Жму плечами, демонстрируя своё безразличие, чтобы Мирон не подумал, что один такой важный тут сидит, и парень уходит к барной стойке, оставляя нас одних. Мы сидим в тишине сначала минуту, потом две, потом мне начинает надоедать неловкость ситуации, и я произвольно жонглирую в голове идеями для хоть какого-то жалкого разговора. Наконец приносят выпивку, и она в самый раз скрашивает нелепость положения. Я наливаю стопку абсента и, слегка переживая за свою печень и горло, которое уже не чувствует ничего кроме горечи и жгучестей, выпиваю шот залпом. Горло мгновенно горит, и я незамедлительно проглатываю напиток и снова прячу лицо руками, выдыхая в ладошки яркий аромат спирта. Какая же это хуйня невкусная, честное сука слово. Хочется закусить, но никакой еды на столе нет. И не удивительно, ведь Мирон пьёт водку, а для его организма этот напиток как родной. А для меня абсент — адское пойло самого дьявола, которое уничтожает живые клетки своей горечью. Я не могу удержаться, чтобы не закашлять, глаза слезятся, и горло обволакивает тошнотворный привкус. — На, выпей, — сквозь соленую пелену я смотрю на руку Мирона, которая протягивает мне стакан с прозрачной жидкостью. Забираю его и делаю несколько жадных глотков чистой воды. Становится немного легче, но абсент я решаю больше не пить, и понимаю, что придётся заказывать что-то другое, чтобы не сжечь к чертям собачьим себе желудок. Взгляд сам украдкой пробирается к сидящему напротив меня мужчине и останавливается на сжатых кулаках. Кажется, он всеми силами старается держать себя в руках и контролировать явно бушующие словно цунами эмоции и чувства, но выходит это, мягко говоря, херово. Любому будет понятно, что он сдерживается из последних сил, чтобы не разнести этот бар ко всем чертям, и пытается заглушить и удержать каждую назойливую, испытывающую мысль в узде. Признаться честно, никакой злости я уже к нему не чувствую. Меня одолевают страх от его возможных действий, неистовое желание закричать так, чтобы дом, где находится бар, развалился на щепочки и сравнялся с землей, и отчаяние, которое сокрушительной волной захлестывает меня в водоворот не только моих мук и страданий, но также и его. Хватает одного лишь взгляда, чтобы почувствовать на себе его физическое и эмоциональное недомогание. — У меня есть травка, не хочешь покурить? — как бы между прочим задаю я вопрос и кладу руку на сумку, где лежат три оставшиеся самокрутки, в любой момент готовая подорваться с места и идти курить. Мирон наконец поднимает на меня глаза, в зрачках которых мелькает интерес и почти незаметное желание, и кивает, следом за мной поднимаясь из-за столика. Я хочу пойти на выход, но он еле слышно произносит мое имя и мотает головой в сторону чёрного входа. Иду за ним следом, стараясь вести себя более непринуждённо, будто для меня не в первой ходить непонятно куда за известными реперами. Студёный ветер бьет мне в лицо, почему-то напоминая недавнюю простуду, из-за которой мне пришлось закрывать сессию на две недели позже. Мелкая дрожь взбирается от шеи до кистей, одолевает меня, как недавно это сделал абсент, и заставляет поежиться от холода. Зато Мирону хоть бы что. Всматриваясь себе под ноги, он, словно на автомате, достаёт из карман джинс зажигалку и, с первого раза повернув колесико, зажигает ее. — Что-то не так? — спрашивает он, пребывая под моим пристальным взглядом. — Впервые вижу человека, которому хуже, чем мне. Мирон хмыкает и забирает из моих рук протянутую ему самокрутку. Прикуривает и делает несколько долгих глубоких затяжек. Сделав тоже самое, я решаю осмотреться: пустой двор какого-то дома, две фуры стоят недалеко от чёрного входа и пара пьяных девок, громко орущих матерные слова, снуют по подворотне. Они бухие в хлам, и мне становится даже обидно, что, влив в себя столько алкоголя, мне не на минуту не стало легче. И мне не весело, как весело им. Ладно, если глянуть на Мирона, то можно понять, что его тоже алкоголь уже не берет. Видимо, у нас у обоих есть только стадия, именуемая «самобичевание», и нет прекрасного момента, когда радость прет из всех щелей, хочется петь и танцевать, развлекаться и вести себя, как настоящий пьяный подросток. Мне становится тяжело стоять на ногах, и я присаживаюсь на бордюр, прижимая ноги как можно ближе к себе, обнимая их обеими руками и продолжая вдыхать марихуану. — Почему ты плакала? — разрезав тишину, прерываемую только воплями пьяных идиоток, интересуется Мирон и подходит ближе ко мне, но не садится рядом. Он хочет, чтобы я встала что ли? — Отсюда мне тебя прекрасно слышно, — не удерживаюсь я от сарказма и притворно улыбаюсь, глядя ему в глаза. Без лишних вопросов, но не без шумного демонстративного вздоха, он неловко садится рядом и скрещивает ноги, пару раз толкнув меня локтями в плечо. Надеюсь, что нечаянно. Я делаю последнюю затяжку, кидаю окурок куда-то в глубь темноты и тянусь в сумку за пачкой сигарет. Удивительно, что Мирон делает все тоже самое. Он будто мое зеркальное отражение, только более хмурое, злое и погрязшее в беспросветном дерьме. — Вопрос ты тоже не расслышала? — хриплым баритоном отзывается он и предлагает мне сигарету. Из любопытства я беру ее и снова закуриваю, — Они хорошо накрывают, — стремительно поясняет мужчина, на что получает мой скромный кивок в знак понимания. — Расслышала, — отвечаю я ему и сильнее прижимаю ноги к груди, — Мне не хочется возвращаться домой, — тихо парирую я, говоря себе куда-то между коленок. — Откуда тогда приехала? — в том же тоне любопытствует рэпер и шумно выдыхает скопившийся в лёгких сигаретный дым. — Из Москвы. Приехала на пару дней, чтобы отдохнуть. И нахуяриться. Привести нервы в порядок мне жизненно необходимо, иначе, вернувшись домой, я сойду с ума и благополучно откинусь по собственному желанию. — Обратно почему не хочешь? — разносится над ухом безжизненный голос, разливающий нотки сердитости и раздражения. Пару минут я думаю над ответом, силясь привести мысли в порядок. Или хотя бы структурировать их по какому-либо принципу, потому что сейчас они метались из угла в угол, словно рой мошкары. Над моим ухом разносится недовольный вздох, и мужчина роняет голову себе на колени и закрывает ее руками подобно тому, как недавно это делала я сидя в баре. Я внимательно смотрю на него сквозь скопившиеся на глазах слёзы и машинально сую руку в сумку, ни на секунду не отрывая от Мирона взгляд. Наблюдая за ним, меня произвольно накрывает от гнетущей вокруг нас обстановки и такой же ужасно удушающей и со всех сторон давящей атмосферы. Вот, что значит безысходность. Когда, сам не понимая того, ты уничтожаешь все находящееся вокруг себя. И уничтожаешь морально. — Тяжело там находиться, — сходу придумываю ответ и, сама того не замечая, трясу Мирона за плечо, чтобы поднял голову, чтобы прекратил саморазрушение, чтобы отвлёкся от того дерьма, которое происходит у него и просто отдохнул. Ведь для этого существуют бары. Там люди расслабляются. И ему это необходимо сделать в первую очередь, — С тобой все в порядке? Он поднимает голову с колен и растирает ладонями лицо, силясь прийти в более менее нормальное состояние, и наконец расхлябано кивает. Мирон напрягает плечо и пытается вырвать руку из моих цепких пальцев, но вскоре бросает эту затею, а я оставляю в покое как его, так и его уже помятую рубашку. — У тебя ещё осталась травка? — откуда-то из глубины мрака слышится его неживой голос. Признаться честно, я уже думала о том, чтобы отдать ему последнюю самокрутку, раз его состояние куда паршивее моего, и ему марихуана сейчас куда нужнее, чем мне. Однако мне хотелось получить чего-то взамен. Не знаю чего, просто отдачи, какого-то внимания или банального короткого диалога, который не будет включать в себя пристальное наблюдение за полумёртвым придурком, сидящем на заднем дворе какого-то бара и бухущего в говно. — Последняя, — грустно отвечаю я и, как жадный ребёнок, нехотя протягиваю дрожащую руку с сигаретой ручной работы. В ответ Мирон задерживает отсутствующий взгляд на моем запястье и, только потом беря самокрутку себе, тихо произносит: — Давай напополам. Я соглашаясь киваю и завороженно наблюдаю за тем, как мужчина искусно владеет зажигалкой и как элегантно выглядит с сигаретой в руках. Мне это действительно нравится. Не чувствуй я той тяжести, исходящей от сидящего рядом человека, атмосферу, витающую вокруг нас, можно было рискнуть назвать спокойной и даже в некоторой степени интимной. Но я нахожусь здесь, наяву, далеко от своих мыслей и желаний, и, к сожалению, в Питере, на заднем дворе невесть какого бара. — Из-за чего ты расстроен? — на свой страх и риск интересуюсь я и, дабы не показать свою неуверенность и нервозность, поспешно забираю сигарету и делаю глубокий вдох. Хоть чем-то себя занимаю. Мирон протирает рукой шею и немного разворачивается ко мне боком. Неужели готов поговорить? Предположение кажется мне абсурдным, однако вопрос я задала из чистого любопытства, не надеясь получить на него никакого ответа. Вряд ли известный исполнитель будет изливать душу первой встречной девушке, вряд ли вообще заговорит с ней первый и вряд ли захочет это сделать. Неверный шаг — СМИ пишут о тебе в каждой свободной колонке, фанатики сходят с ума от скандальных новостей, друзья снова допытывают разными вопросами. Разве ему это надо? Разве человек, который всеми силами пытается похоронить всю накопившуюся хуйню на дне очередной бутылки алкоголя, будет кому-то открываться? С хуя ли? — Ты так и не ответила почему не хочешь обратно в Москву, — внаглую проигнорировав мой вопрос, снова начинает он. Я не собираюсь спорить с ним или пытать своими расспросами. Мне известно, чего хочет человек, пребывая в таком настроении. Он хочет отвлечься. Как и я хочу отвлечься от своего дерьма. Но, видимо, не в этот раз. — Я же сказала, что мне непросто там жить, — уклоняясь от сути вопроса, непринуждённо выдаю я и кладу в рот уже четвёртый косяк, в надежде, что он поможет мне забыться. — В чем причина? — не унимается Мирон, уже досконально меня рассматривая и следя за каждым движением. Чувствую себя так, будто нахожусь под пристальным надзором родителей. — Слушай, я приехала сюда, чтобы отпустить свои проблемы, чтобы просто отдохнуть и напиться так, чтобы мне наконец пол… — Уклоняешься от вопроса, — прежде, чем я успеваю договорить, он монотонно, но также как и до этого строго, выносит вердикт, — Тогда ты должна понять, что и я не хочу делиться с тобой чем-то личным. Во рту становится сухо как в пустыне, и я стараюсь подавить тугой ком в горле. Не мудрено, что Мирон сказал именно эти слова… но сколько бы мой разум не твердил, что я поступила точно также, так и не раскрыв ему ни одной карты, мое сердце, коль если оно у меня ещё есть, прочувствовало на себе несколько больных ударов, а затем саднящую бесконечную тупую боль, расположившую свои владения в самом центре груди. Хуево общаться с человеком, который, так или иначе, чем-то тебя зацепил, а ты ему и вовсе не сдалась. Может, я тоже фанатка парней, которых знатно потрепала жизнь и теперь они еле карабкаются ввысь, чтобы просто «жить»? Или я мазохистка, что нахожу в сидении на асфальте нечто притягательное? А возможно я просто алкоголичка, которой нужен психотерапевт и хорошая лечебница, чтобы мне вправили там мозги? Хер его знает. Зато я знаю, что мне снова больно. Не так сильно, как раньше, но боль приумножилась, впитывая в себя как губка новые плохие воспоминания. Но с чего бы им быть плохими? С чего бы им вообще застревать у меня в памяти, если это всего лишь один вечер? Даже не вечер, а каких-то жалких полчаса, которые на утро даже не вспомнятся. — Ты прав. И снова мы сидим в тишине. Я вдыхаю полной грудью воздух, пропитанный сигаретным дымом, кончиком языка облизываю губы, желая почувствовать вкус оставшегося на них алкоголя, ёжусь от холода и тупо пялюсь в темноту, силясь разглядеть в ней примечательные предметы. Не знаю, что делает в это время Мирон. Может, размышляет о чем-то великом и важном или наоборот старается абсолютно не о чем не думать. — Ты сказала, что хочешь отдохнуть, — неожиданно подаёт голос он, и я хмыкаю, давая понять, что согласна. Жду минуту, две, но мужчина продолжает молчать, будто не было никакого начала фразы. — Зачем говоришь очевидное? — слегка раздражаясь спрашиваю я, уже не боясь смерить его недовольным, оскорбленным взглядом. — Передумал говорить остальное, — в том же недовольном тоне отвечает Мирон. Глубоко вздохнув, я поднимаюсь на ноги, осматриваясь по сторонам. Те пьяные девки уже приблизились к нам на добрых метров двести и теперь стояли слегка поодаль от чёрного входа. Одна из них громко хохочет, будто услышала что-то в высшей степени забавное, а другая, еле удерживаясь на ногах, неугомонно сверлит нас взглядом. Точнее, только Мирона. И кто бы вообще сомневался? Я чувствую, что разговор, как бы сильно ни я, ни Фёдоров не «пытались» его поддержать, зашёл в тупик и полностью себя исчерпал. Поэтому больше нет смысла стоять на холоде и пытаться разговорить рэпера, который явно этого не хочет. Когда девушки достигли своей цели и уже визжали от радости, смотря на Мирона, я подняла с асфальта сумку и собралась уходить, напоследок кинув взгляд в сторону мужчины. Он поднимает голову от резких криков и противных взвизгов. Действительно противных! Ненавижу, когда подобного рода шлюхи расхаживают по городу и портят своим присутствием настроение. А ещё они явно демонстрируют в полной мере деградацию нашей любимой России-матушки, которая и без них не способна подняться с колен. — Что ж, Мирон Янович, — громко произношу я, чтобы крутящиеся вокруг рэпера дуры не смогли меня перекричать, — Если будете в Москве, проведу вам небольшую экскурсию по центру. Я деловито кланяюсь и, состроив серьёзную мордашку, разворачиваюсь ко входу в бар. Однако останавливаюсь, когда улавливаю такой знакомый, прокуренный голос: — Без номера не смогу найти. Две брюнетки наконец-то затыкаются и с удивлением попеременно пялятся то на меня, то на Мирона. В моём взгляде, наверняка, столько же удивления. А может и больше. Поймав себя на мысли, что я слишком долго молчу и беспрерывно смотрю на Фёдорова, мне становится неловко настолько, что хочется провалиться сквозь землю, чтобы никто никогда меня больше не нашёл. Переживаю, как глупый наивный подросток, впервые пришедший на пьянку, и стою тут, как последняя дура, не находясь что ответить и как поступить. Дать номер? Послать его куда подальше? Я ведь и так знаю наверняка, что наутро он даже не вспомнит о том, что курил со мной на пару, даже принял мое предложение прогуляться по Москве. А вот я буду вспоминать эту встречу ещё очень долго, ведь не каждый день ты встречаешь кумира миллионов. — Эй, малышка, может уже ответишь? — насмешливо бросает одна из брюнеток, накручивая на палец тёмный локон. — Или съебешься, раз такая робкая? — подхватывает вторая, силясь испепелить меня уничтожающим взглядом, — Как давно рэперы водятся с милыми овечками? Она задаёт этот вопрос явно не мне, а скорее своей подружке или самому Мирону, но из них двоих реагирует только один. И это далеко не Фёдоров. Он встаёт с тротуара и с непонятным сочувствием смотрит на меня, а затем на пару девушек, ожидающих его ответа. — Мирон, может она немая? — уже внаглую смеются они, как гиены. Какая же, сука, мерзость. А он, оказывается, ещё и знаком с ними. Ахуенно. И тут меня нехило накрывает. Я ненавижу блядей, которые считают себя лучше других, а особенно таких шалав, которые скачут на каждом парне и думают, что это делает их нужными и важными. К тому же во мне столько виски и гребаного абсента, — пусть и всего один шот, мне этого хватило! — чтобы слететь с катушек уже сейчас. Не завтра утром, когда проснусь, не через два дня, когда вернусь домой, а прямо сейчас. И прямо сейчас мне хочется врезать по уродскому лицу одну из них и свалить из этого бара нахуй. Плевать уже куда. Лишь бы покинуть эту странную компанию, в которой я непонятно как оказалась. Выпустив сумку из руки, я в два шага подхожу почти вплотную к высокой брюнетке, но не достаю даже до ее плеча, и буквально через секунду моя ладошка горит словно от огня. Мой удар провоцирует агрессию со стороны пьяных особ, и они пытаются кинуться на меня, но, вовремя спохватившись, я забегаю в бар и, сама не понимая того, оказываюсь на другой стороне улицы. Наконец-то полегчало. Смотрю на красную руку и сжимаю ее в кулак. Забыла сумку. Я блять забыла сумку с документами, деньгами, всеми карточками и рисунками сестры. Отчаяние подбирается ко мне почти незаметно, но, когда догоняет, бьет по мне с такой силой, что мне еле удаётся удержаться на ногах. Я смотрю по сторонам, гадая в какую сторону стоит идти, и решаюсь пойти туда, куда глаза глядят. Вперёд! Уже плевать на сумку, даже на неоплаченный счёт откровенно похер. Хочется просто уйти отсюда как можно дальше. И желательно найти круглосуточный магазин, где можно купить пару пачек сигарет. — Подожди, — опять этот голос. Уже достал, если честно, — Сумка. Сдерживаю себя из последних сил, чтобы не покрыть Мирона трехэтажным матом и не вдарить по такому несчастному личику. Обидно, что он испортил о себе такое хорошее, сложившееся за семь лет впечатление, лишь открыв рот. Да, не подойди он ко мне в баре, не разочаровалась бы в нем, как сейчас. До слез обидно. Я рывком забираю сумку и, даже не взглянув на Фёдорова, перебегаю дорогу. Не знаю, куда мне идти. Достаю телефон, чтобы найти дорогу в отель, но вместо этого натыкаюсь на семь пропущенных от младшей сестры и десять от лучшей подруги. Что ещё-то могло, блять, случиться за один единственный вечер, в который меня не было дома? Я судорожно набираю подругу и проклинаю все на свете, пока жду от неё ответ. Гудок. Первый. Второй. Третий. Весь алкоголь сам по себе покидает мое тело, и разум отрезвляется, вселяя в себя страх. Я злюсь. Неистовое желание разбить телефон об землю и съебаться куда подальше из страны кажется уже не таким абсурдным. Я не могу так поступить, но, если бы могла, несомненно сделала. — Ди, слава Богу, ты ответила, — запыхаясь сразу же лепечет в трубку Лиза. — Только не говори, что что-то случилось. — Лина, кажется, заболела. Я пыталась вызвать врача, но мне говорят, что на приеме нужен кто-то из семьи. — Блять… — срывается с уст тихий мат. Я сажусь на каменную плитку близ берега Невы и закуриваю, размышляя, что же делать дальше. — Прости, что не дали тебе отдохнуть, но сама понимаешь, что у меня никогда не было детей, и я не знаю, что делать, когда они болеют, — на фоне слышу слабый голос Лины и прошу Лизу передать ей телефон. — Привет, милая, — шепчу я и делаю затяжку. — Ди, я заболела, — хрипло пытается говорить она и кашляет. Ненавижу, когда дети болеют. Если заболевает взрослый, его не так жалко. Он самостоятелен, знает, что делать, что говорить врачу, какие лекарства пить. А дети даже толком не могут сказать, где у них что болит. Маленькие беспомощные создания, что сказать. — Завтра буду дома, хорошо? — пытаясь скрыть огорчение, как можно приветливее говорю я, — А сейчас ложись спать и попроси Лизу сделать тебе чай. — Хорошо, — слышу, как Лина шевелится под одеялом и накрывает им голову, тщательно укутываясь, — Я ещё хотела рассказать… — она снова кашляет и снова ворочается на кровати, — Я снова писала маме и папе письмо. Снова громкий кашль, и моя сестра больше не говорит. Я также молчу в трубку, не зная, что ответить. Снова больно. И снова одиноко. Снова равная борьба. Снова я с проигрышам в кармане. И снова мне хочется напиться и по полной объебаться. Ничего не хочу чувствовать. Ни ответственности, ни сострадания, ни разочарования, ни херовой боли, которая поглотила меня ещё три года назад. Как я умудрилась ещё не наложить на себя руки за все это время? — Когда вернусь, — сбиваюсь, потому что слезы подступают к горлу и мешают сказать хотя бы одно жалкое слово. Чувствую, как они вот-вот разорвут грудь, и рыдания больше нельзя будет удержать, — Мы отправим им его. Обещаю. — Ты плачешь? Ди, ты же обещала мне больше не плакать из-за мамы с папой. — Точно, — шмыгаю носом и пытаюсь посмеяться, но сквозь плач выходит плохо и неправдоподобно, — Больше не буду. Иди спать, завтра увидимся, ладно? Стараюсь закончить диалог поскорее, и у меня это выходит сделать. Лина отключается, оставляя меня одну на берегу холодной реки. Может утопиться? Даю себе воображаемую пощечину за абсурдные мысли и корю себя в слабохарактерности и отсутствии стойкости. Ведь я не слабая, да? Я терпела три года, потерплю ещё двенадцать, пока сестра не окончит школу. Нет безвыходных ситуаций. И как ни странно, суицид тоже, как таковое, решение проблемы.