часть 2
Кармен
Пальцы обжигает. — Неужели ты не видишь, жирная запятая, вот она прямо оргомная, жирнющая, висит прямо над твоим носом, над до диез!— Старое дряхлое тело в цветочную рубашку с повязанным розовым шарфиком наклоняется над Хонджуном. Плюет и плюет слюной в лицо, бьет по пальцам. Как бы она не разбила так скрипку. — Еще и вибрато пропустил, как тебя вообще взяли в училище?— Она склоняется прямо у глаз, бездушно разглядывающих пожелтевший линолеум. Трещины ползут по нему, словно змеи, целующиеся на укус, извиваются, словно вот-вот выскочат. Стены желтые, изредка украшенные грамотами, которыми в хорошее настроение она любила так гордится. Но только в хорошее. В этом и заключается парадокс. Часто говорят, что самый эффективный метод обучения- кнут и пряник, и пряник то дают, но он сухой и им тоже бьют. — Боже.— Она приподнимает легкую оправу очков, зажимая переносицу с тяжелым вздохом. Снова устало смотрит на Хонджуна морщинестыми, уставшими от тупых студентов глазами.— Практикуйся больше, а иначе у тебя ничего не получится.— Взмахом руки она отгоняет от себя ненужные мысли и переключается на другого ученика, оттопывая звонкими каблуками. — Марк, увертюра Кармен, быстро. Хонджун остается один, скрипка сложена в руки, а смычок режет горячие ладони. Знает, что все зря. Он сидит, облученный холодным светом лампы. Черные волосы закрывают глаза, абсолютно безразличные, матовые и красные. Больше на этой паре к нему не подходили, практика закончилась и дальше было сольфеджио. Разомня отекшую шею, Хонджун осматривает своих однокурсников: Есан- личный фаворит всех преподавателей, белобрысый, тихий, с идеальным слухом. Одет всегда в рубашку, схоже с той, что носят принцы, да и, впринципе, ему только позолоченной короны на голове и не хватает. Тонкими пальцами он элегантно складывает скрипку в чехол и, минуя дверь в кабинет, оглядывается на Хонджуна, то ли с сожелением, то ли еще с большей брезгливостью. Чуть левее расположился Хенджин. Играть ему особо и не надо было, кажется он поступил сюда только из-за его «голубых кровей», которые, возможно, никогда и не текли по его венам, но все считали ровно так. Красив, частично талантлив. По дороге к выходу, он захватывает свой привычный клетчатый берет и быстрыми шагами исчезает, следом за ним, спотыкаясь, плетется Енбок- безнадежный романтичный поэт в огромном шарфе. Медленно за ними, не горя желанием ввязываться в бесполезный разговор, идет Чонхо- лучший голос училища. Играл он просто в свое удовольствие, но идеально из-за своего слуха. Еще пара учеников: Субин, все шугаются его, потому что он точь в точь выглядит как препод Минхек- гроза сольфеджио, Рюджин, наверное, самая жизнерадостная из всех здесь, ее подружки Чэен, Черен и Чонен, парень Чонин, чуть ли затесавщийся в их компанию из-за имени и Уен- старый друг, новый товарищ по несчастью. Именно с ним веселее всего было ходить в оперу, и хоть шутил он- по дурацки, даже огребал за это пару раз от работниц театра, но единственный разбавлял серые будни. Невысоко роста, блондин, показушно сексуален- такую анкетку, скорее всего, можно было найти в шкафчике у ректора, с подписью по- типу «тот еще говнюк» — Че такой кислый?— Он неаккуратно, будто с шлепком, укладфвает свою руку на плечо Хонджуна.— Пошли, мне в сторону твоего дома. Хонджун отзывается на неразборчивый жест Уена к выходу и нехотя встает, складывая скрипку. Рубашка накрывает пальцы, кажется, они скоро совсем отвалятся- даже просто защелкнуть футляр сложно, ссадины жгутся. Медленно минуя коридоры, отражающие от себя очередные шутки Уена. Что-то про препода, пиццу на паре, Хонджун наконец чувствует свежий воздух. Здесь, среди проглядывающего по лужайкам октябрьского снега, он может наконец свободно вдохнуть. Воздух ударяет в нос, пробирая на мелкую дрожь, а с выдохом, испаряется, хотелось бы верить, что вместе и со всеми эмоциями, но верится с трудом. Уен шагает быстрее, несётся куда-то, запинаясь, рассказывает про что-то, что Хонджун пытается слушать, но полное отсутсвие логики слегка мешает. Хруст разносится из под ног, а на ресницах остается невесомый, сказочно- белый осадок. — А я ему говорю, что я не продаюсь, ну ты понял.— Уен активно жестикулирует голыми шершавыми от вечных морозов руками. Снова какой-то бред про парня, которого он встретил в клубе, а потом оказалось, что он первокурсник, хотя и выглядит словно препод.— Конечно, я бы ему продался, только посмотри на эти плечи, боже. Но, запоминай, надо строить из себя мистера недоступность, чтобы они все сами бегали за тобой, понял? — А зачем мне это то понимать?— Хонджун легонько смеется от абсурдности ситуации. Уен постоянно пытается научить его флиртовать, но только с кем? — Как зачем? Вдруг ты встретишь красивого мальчика, а он возьмет, да убежит от тебя, потому что ты..— Уен высовывает язык, вместе с козой, которой тычет прямо в бока пуховика.— скучныыыыыый. — Я не гей, забыл?— В ответ они лишь смеются. Уен продолжает свой увлеченный рассказ, перескакивая с темы на тему, словно горный козлик. И в какой-то момент Хонджун снова теряет линию повествования и просто слушает, пока речь не зайдет о нем. — Тяжело тебе сегодня досталось от преподши.— Вдруг с тяжестью вспоминает Уен. — Как ты?— Поворачивая голову, он задевает незастегнутый вопреки морозу воротник куртки. — Я привык.— Ноги Хонджуна упираются в снег и он машинально, все еще держа глаза на полу, неохотно его пинает.— Хотя, блузка у нее сегодня красивая. Просто те цветы, это же акварель!— Руки вынимаются из карманов и что-то жестикулируют в воздухе.— Такие воздушные, так хорошо между собой сочитаются.— Несмотря на сильный режущий ветер, Хонджун вынимает свой нос из шарфа и с небольшой улыбкой уставляется на Уена.— Вообще, я в детстве всегда хотел стать художником. Как думаешь, мне бы пошло? — А я в детстве всегда хотел быть именно музыкантом.— Пар изо рта окутывает волосы Уена, а Хонджун, опомнившись, убирает руки в карманы, чтобы они не обветрились. Ну или потому что, наверное, зря он это все рассказал. Он не слушает больше речь Уена, Хонджун не потерпит еще хотя бы одного упоминания нот, музыки и, о господи, скрипки. Может ему и суждено было стать художником? Но.. но сейчас это не важно. — Хотя космонавтом тоже было бы весело, согласен? — Да.— Вырвавшись из мыслей отвечает Хонджун и, чуть помедлив, добавляет.— Тебе бы пошло.***
Гаражи больно холодные, чтобы присланться к ним спиной, но идти Хонджун больше не в силах. На самом деле, он никогда не любил курить, не хотел курить, запах раздражал, а потом еще и преследовал по всюду, что за издевательноство! Но тогда почему не бросил? Сложно сказать.. Это был своего рода маленький протест, чтобы когда Хонджун пришел домой, мама поняла, что он вырос из варежек на резинке и теперь нет смысла ругать его за курение или пьянки, на которые он все равно не ходил. (упустим то, что его никогда и не звали.) Кстати о варежках, вот они- болтаются на рукавах. Теплые, в розовую полоску с котиком на тыльной части. Но руки обмерзали, а время близилось к вечеру- значит, надо идти домой. Зеленые лестницы, железная дверь, обшитая кожей, связка ключей со старым брелком, привезенным откуда- то из турции в 2008. Шаг через порог и уже чувствуется запах котлет. — Я дома.— Стягивая сапоги, Хонджун потеет в шапке, а на звуки, стуча тапочками, подбегает мама. Всегда в халате, казалось, будто она даже спать в нем ложится. — Боже, ты что опять без перчаток шел! Ты же знаешь, это влияет на твои руки, а значит и на твою игру!— Она подбегает, хатая пальцы меж горячих ладоней.— В старости потом еще будешь жаловаться на боль в суставах как я. — Мам, все нормально, еще только осень.— Хонджун с осторожностью ускользает из маминых рук. Оставляя ее ворчливо смотреть исподлобья. — И что, знаешь ветер какой!— Медленно, она отодвигается обратно к проему прихожей, пропуская сына вперед. — Все нормально, мам, руки у меня не отсохли.— С явной пассивной агрессией Хонджун бормочет себе что-то под нос, стягивая куртку. — Не язви тут матери!— Руки в боки, словно это могло кого-то напугать исчезают тут же после неуклюжего упрека. Мать выдыхает, видя нулевую реакцию и разворачивается в сторону кухни. — Обед уже давно остыл, ты чего так поздно пришел? Сейчас все заново надо будет греть. — Тонкие морщинестые руки падают на дверной косяк, треща от усталости. — Я не голодный был.— Вешая пуховик в аккуратную колонну зимних курток, Хонджун уже собирается сворачивать в свою комнату, но останавливается на полуслове. — Покушай сейчас хотя бы, а то будешь всех разражать в театре своим бурлящим животом.— Мама разворачивается на кухню, разогревать макароны с котлетами. — Всмысле в театре?— Хонджун резко оборачивается. Быстрыми шагами он догоняет ее топанья.— Я же вчера еще ходил.— Он выскакивает прямо перед матерью, заставляя надуться ее глаза. Что еще за бред какой театр? — Чем больше тем лучше.— Опомнившись, она отмахивается.— Не волнуйся, я взяла твои любимые места- галерка, крайние справа. — Мам! — Что?!— Хонджун со вздохом падает на кухонный стул, закрывая сухие от дыма глаза. Не только апатия помогала выдерживать все те физические и моральные избиения, но и конструктивный, расписанный по минутам порядок дня. Так ты всегда знаешь что будет завтра, знаешь куда идти, во сколько, что есть, что думать. Сегодня Хонджун должен был полтора часа заниматься скрипкой и лечь пораньше, потому что завтра четыре пары с окном в середине дня, но всн порушилось, словно карточный домик. Но только для Хонджуна, он скорее был из стекла. Значит если оперы обычно начинаются в шесть, а Кармен идет три часа, то домой я вернусь… или она идет четыре, может три с половиной, тогда надо прикинуть примерно дорогу до дома- 30 минут, ванную, сегодня ведь четверг, а значит водное расписание в силе, тогда я вернусь домой.. о боже. Голова закипает, почему она просто не посоветовалась со мной? Можно же было просто спросить, перенести на завтра, когда мне в пятницу ко второй. Боже, чтоли так сложно?! — Хонджун?— Мамина рука отдергивает Хонджуна от мыслей. Легонько поглаживая, она вырисовывает штормовые волны на горбатой спине. — Почему ты меня не спросила?— С выдохом, спина распрямляется, и рука падает вниз. Ладони зажаты между коленок, нос уставлен на знакомых древесных змей. — Не подумала.— Мама немного опешила он холодного тона, на который она ответила с максимальной опаской. Хонджун поменялся буквально за секунду, но далеко не успокоился. Завитые природой волосы, казалось, готовы были отпружинить в разные стороны, оставляя грязные ржавые следы по рукам. Но с холодом, присущим обычно трупам, а не живым людям, он поднимается. — Ладно. Во сколько опера?