О (не)любви понемногу (не)правильные драбблы)

Почему-то Иван Жданов всегда, с самого первого дня их онлайн-контакта, называл его по имени: господин Подоляк, чересчур уж официально; пытался называть Михаил Михайлович – он дергался и отмечал: «Hi! Так папу моего кликали!»; называть же Михаилом, у него, когда сие было не на зрителя, просто-напросто не получалось. От слова совсем. Биографию его разузнать у директора фонда также совершенно не выходило – и это несмотря на колоссальный опыт расследований их команды, – все тут на сплошных догадках: детство во Львове, медицинский институт в Минске, работа в ОПУ с апреля двадцатого года, супруга с детьми – то ли есть, то ли нету. В общем, ничего лишнего, ничего личного – какой-то сплошной "Послемрак"*. Удивительно чуткий, интеллигентный и рассудительный, правда, с пугающе жестким и потухшим взором невозможно карих глаз в длинных темных ресницах, Жданов и помыслить такого не смел, что бывает так, словно ему пришлось пережить столько боли да потерь, сколько ни одной душе выдержать не под силу. Несколько раз, по ту сторону экрана, наедине, Иван замечал его пишущим что-то: то исступленно откидывал смартфон, а после обессиленно прятал лицо в изящных ладонях; то опять с необыкновенным воодушевлением принимался набирать свои тексты – эдак вежливо нахамить умел лишь он – для различных социальных сетей. Стоило ему вспомнить о собеседнике, как сразу же хрупко улыбался: той редкой улыбкой, коя безумно шла красивому, светлому лику. В придачу, именно от нее у многих прекрасных дам и доблестных рыцарей знатно подгибались коленки. Жданову никогда не удавалось вывести его на доверительную беседу: видел, что изнутри старшего мужчину медленно выжигала громадная печаль – такая страшно близкая, и этого молодой человек дико пугался. И все-таки… Летний Киев всем ветрам назло прекрасен. – Михаил Михайлович, спасибо вам огромное за то, что приняли нас у себя. Спасибо огромное, что вы ходите к нам. Мне кажется, это очень важный разговор, и важно находить вот эти попытки диалога… Они завершили беседу. Камера бесшумно погасла. Напротив них – знаменитый коллега и сосед – сомнительно прохмыкали. Он пришел к нему глубокой ночью вместе с горьким запахом табака на устах. – Разве ты куришь? – Вань… – голос прозвучал как-то ломко, неуверенно, будто бы гость до сих пор ужасно колебался. Однако, решительно сделав шаг к кровати, озвучил до конца трудную, колючую фразу. – Только молчи, будь ласка. У Миши была бархатная кожа, теплые руки, волосы восхитительно пахли васильковым полем и червонным солнцем. На маломальскую заботу он вздрагивал, словно боясь, но лишь сильнее жмурил глаза. Гибко изгибаясь в теле, мощнее кусал губы, чтобы не вымолвить ни единого звука, и только, когда засыпал, Ивану невольно удалось услышать тихое и бесконечно нежное «Льоша». Жданов не мог его в чем-то винить, либо упрекать, ибо сам всем сердцем тогда звал абсолютно другого Алексея. * – роман Харуки Мураками.