everyone is dumb

      Почему попросил не стирать? Неужто жить в неведении не проще? Проще конечно. Очень заманчиво даже. Но… не мог, Кавински не мог так легко отказаться от своего прошлого, не мог взаправду захотеть забыть. Падает на кровать, ворочаясь от непонятного неудобства, смотрит в потолок. Перед глазами снова возникает покачивающееся свободно тело, и от образа отделаться не выходило – ни зажмурившись, ни протерев руками до раздражения веки. Может, лучше бы и стерли? Нет-нет, ни за что. Переворачивается на бок и сворачивается комочком. Он один. Отныне и навсегда. Один. Это слово по буквам отдавалось эхом в сознании, в ушах звенело, и Винс сжимает свои волосы так, словно хочет выдрать к чертям. Накатывает паника, ровно такая же паника, от которой хочется рыдать, кричать, выть, бить стены до крови на костяшках, истерить – хочется, блять, никогда не существовать. Но выходит лишь тихо сжиматься в попытках хоть немного избавиться от напряжения в каждой мышце тела. Вместо внутренностей – черное нечто, которое тянется и от которого тянет блевать.       Чувство вины.       Воспоминания блекнут будто прямо в моменте, раз за разом прокручиваясь в голове. Все хорошее, все пережитые вместе ненастья – все оборвалось в один день, заставляя рухнуть в бездну, в непроглядную тьму. Заставляя задыхаться и хотеть не забыть, но забыться. Это может быть выходом, не так ли? Очень действенным, очень рабочим методом. Читал про такое в книжках, где герои находили успокоение путем ухода от реальности, которую не смогли больше выдерживать. Кавински не думал, что окажется на месте этих персонажей. Не думал, что найдется то, с чем не сможет справиться. Никогда ранее не терял, ведь и не находил, так что слишком остро ощущается утрата и некому успокоить, уговорить остаться в этом мире на все сто процентов, убедить, что рана заживет, боль утихнет, а горечь не будет такой явной.       Некому больше, ведь теперь он один. Наедине с громадой мира, где делать уже было нечего.       Не знает, сколько провалялся в полубреду, периодически все же засыпая, однако через пару часов вскакивая в холодном поту и со слишком громко бьющимся сердцем, которое будто выскочить из клетки ребер хотело, чтобы биться где-то вне Кавински. Где-то, где не будет так отвратительно. Даже на грязном полу лучше. Ему предстоит немало времени, прежде чем окончательно утратить чувствительность. Так искренне вдруг захотелось, чтобы все это происходило не с ним. Чтобы не было этих почти двух лет, вселивших надежду только для того, дабы разбить ее на мелкие осколки о зазубренные скалы. Да, стирание бы помогло. Однако не было бы это несправедливо? По отношению к ним обоим. Нет, Кавински хотел хранить память, как нечто драгоценное. Только получалось плохо, ведь в итоге все стерлось в набор неразборчивых картинок, смазанных и изодранных в клочья.       А ведь с утра приходится просыпаться неведомо на что. Вставать и идти на алгоритм, где все напоминает. Где все пронизано тем, что любили оба. И ведь ходит. Машинально выполняет свою работу, ведь навыки отточены почти до идеала. Один из лучших в своем деле, ведь и учился у лучшего. Иногда разбирает двигатель авто, лицо посетителя которого не запомнил, да вдруг зависает на минуту и руки трястись начинают. А на уме одно: “почему. ты. ушел”. Утомляет жить в одиночестве. Особенно когда долгое время кто-то да был рядом. Кавински ищет чужое лицо в прохожих, ищет теплоту в случайных знакомствах, а на душе вечная зима. Темная холодная зима. Потому что взорвалось солнце, потухло. И о чем-то думать слишком поздно. Не смог спасти того, кто однажды выручил. И выручал много раз после.       Отвратительно.       Из-за постоянных поисков вскоре ввязывается в непонятную компанию, где очень удачно подворачиваются возможности для того самого забытья. То гонки (не очень законные ввиду отсутствия прав), то, собственно, алкоголь. Да, он самый. А Кавински если пьет, то до беспамятства. Каждый раз, как в последний. До тошноты, до того, что лезет к первым встречным, чтобы утолить минутную потребность в ласке. Кажется, тогда он и девственность потерял. Парень? Девушка? Помнить бы еще. От себя, к слову, тошно тоже. Да, жив, однако можно ли это называть жизнью. Алгоритм и следом – очередная попойка, содержание которой кусками запоминается. Что пил, с кем и где был… пробел сплошной. События былых лет тоже постепенно смутными становятся, это разрушает его мозг в прямом смысле. Но постепенно становится недостаточно и того. Все больше нужно пить, все меньше помогает. Молодой организм хорошо переносит действие спиртного, и все же не лучше, наоборот. Погружается невозвратно уже, сдается. И сигареты уходят слишком быстро.       Кавински семнадцать. Впервые пробует наркотики, предложенные услужливо одним из товарищей со словами “че ты такой тухлый, на, растрясись хоть слегка”. От отчаяния соглашается, наверное. Полностью уходит в зависимости, не думая и выбираться. Убивает себя, просто медленно.       Оторванность от реальности. Ему видятся яркие картинки, а тело живет своей жизнью. Доза становится единственным вариантом не свихнуться. Или же наоборот, сводит с ума все быстрее. Эйфория выше трезвого ума – только бы не думать. Это сложно. Даже если плохо, даже если ломит ужасно каждую мышцу, когда эффект проходит. Не помнит, как выглядят зрачки в нормальном состоянии. Не помнит, как выглядит тот, чье имя тоже забылось. Кавински теряет себя. Теряет свою личность, когда дрожащими руками ищет вещества, припрятанные в одной из полок прикроватной тумбочки. Когда становится невыносимо. Когда рвет, хотя не ел ни черта, просто потому что все сбережения уходили на долбаную наркоту, а желудок все равно выворачивает. Не вдупляет, когда даже диллер в переулке темном говорит обеспокоенно, глядя на измученного подростка:       – Может, хватит тебе, Винс?       – Часы я перевел, гони товар, – раздражительно огрызается. И ему протягивают сверток, хмурясь.       – Оно тебя убьет.       – И похуй.       На деле плевать уже, что там убьет, а что нет. Под кайфом все равно. Только вот сдохнуть хочется в разы больше, чем раньше. Оттягивает кожу под глазом, смотря в зеркало. То, что должно быть белесым, теперь нездоровое, красное, воспаленное. Темные круги. Вселенская усталость. Почти заброшенный алгоритм. И товарищей больше никаких. Долги. И голова болит, взорвется скоро больной мозг. Кажется, вместо того чтобы стереть, его сразу ликвидируют, чтобы не мешался. Империи такие не нужны. Отброс общества, не подающий никаких надежд. Да и сам уже ни во что не верящий. В то самое общество в том числе. Люди надоели окончательно.       Время не щадит. Из квартиры за неуплату коммунальных услуг выселили, ночевал то на улице, щемясь от полиции, то прямо в мастерской, пытаясь сосредоточиться на хоть какой работе, чтобы не свихнуться. И часов не хватало. Ни на что уже. Ребра уже можно было пересчитать на глаз, а болезненный вид заметен излишне. Не вставляет уже даже, все мало новой дозы и… сколько ему осталось? Месяц? Два? Сколько прошло? Потерян совершенно. Не имеет понятия, какой день, какой год. Неважно. Боль, уже физическая, перекрывала полностью все остальное. Судороги, спазмы. Бывшая белоснежной, куртка запачкана не пойми чем.       Вещества съедают людей изнутри. Кавински – не исключение. Чтобы он сказал, если бы увидел, что с ним стало?       Однако у судьбы на этого человека свои планы, и кончина от передоза в подворотне в них, очевидно, не входит.       Именно поэтому поздним вечером одного из слипшихся в одну тошнотворную массу дней, когда он сидел, опершись на стену случайного дома где-то на задворках Альт-сити, ловя тяжелые отходняки да еще всего с парой рабочих часов на счету, не повезло попасться на глаза проходящему мимо полицейскому. Кавински не сразу замечает: глаза прикрыты и в них вовсе плывет, а если бы в рот попала хоть крошка за последние пару дней, то его бы вырвало. В очередной раз. Мужчина в глупой, по мнению самого Винса, форме, присаживается рядом с ним на корточки и грубо трясет за плечо.       – Эй, пацан, очнись. Ты вообще живой? – этот голос… Кавински резко распахивает глаза, насколько это возможно с общей заторможенностью.       – Че на... надо? – морщится. Зачем его трогают.       – Ничего не надо, какого черта ты тут расселся? Домой иди.       – Не твое… не твое дело, отъе… отъебись, – формулировать даже простые фразы – тяжкий труд. Мысли путанные, а вслед за ними и речь. Узнал горящие даже в полумраке, когда свет только от какого-то мигающего неподалеку фонаря, фиолетовые глаза.       – Да ты ж, блять, под кайфом, – злость не пытается скрывать даже, с силой дергая Винса за шкирку в попытке поднять его на ноги.       – И че да-альше? – отсутствующе смотрит на Войда, а внутри поднимается давно невиданная буря. В затуманенном разуме не Войд вовсе предстает.       – Я тебя помню, – вдруг щурится, в самом деле припоминая старое дело. Хорошей памятью отличался, да уж. – Ты тот щенок, который мне грубил. Каким хреном тебя сюда занесло?       – Неясно выражаюсь? Иди нахуй, – язвит слабо из-за общего фона. Это лишь больший гнев вызывает. Его насильно с земли подрывают, пощечину дают, дабы очнулся хоть немного. Помогает слабо. Кавински так и стремится вновь сползти по стенке бесформенным нечто. Все болит.       – Ты идешь со мной, а там разберемся, – твердо цедит и тащит за собой, не ожидая вдруг последовавшего сопротивления. Причем довольно агрессивно.       – Не надо снова пытаться меня спасти, уйди, уйди, УЙДИ, – вырывается (не очень успешно), ведь не Войд пытается увести его, не Войд хочет помочь, на его месте совсем другой человек. И нет, он не позволит во второй раз себе попасться на эту уловку.       – Богини, какой же ты идиот. Застрелил бы тебя, да вот нужен больно, раз под руку попался, – ворчит и продолжает тащить к машине, чтобы хоть кое-как, с горем пополам увезти оттуда.       – Оставь меня… Оставь меня наконец… Ты давно… Мертв… Сколько можно меня мучить, – обрывками бреда выдает, почти не пытаясь отбиться уже. Истерика неестественная, спровоцированная ломкой и тем, что Винс был в сознании на деле лишь на небольшую часть.       Войд молчит хмуро. Возиться с малолетними наркоманами – последнее, чем хочется заниматься, пожалуй, хоть кому-либо. Однако не просто так он ошивался в том районе и уж точно не просто так повез Кавински не на стирание или ликвидацию, а, пользуясь связями, довольно обширными (одной ногой Инспектор, как-никак, все пророчили повышение), просто в камеру, чтобы протрезвел наконец. Войд вообще не любит просто так делать что-то. И поэтому продолжает молчать, когда, успешно затянутый в авто Винс, лежав какое-то время на задних сиденьях, притихнув, резко (ладно, нет, все так же тормознуто) подскочил и начал лезть между передними под руку.       – А куда мы едем?       Поджимает губы и хмыкает обиженно, когда не раскрывают. Хочет хоть как-то отвлечься. Оттого ерзает постоянно и губы кусает.       – Зачем я тебе?       Вопросы, не дождавшиеся своевременных ответов. Вскоре Кавински надоело и он снова нагло разлегся на сиденьях, игнорируя правила безопасности, разве что нога дергалась чуть хаотично. Напевал какие-то песни под нос и рассматривал собственные руки. Жмурился от не проходящей боли, от которой невозможно абстрагироваться, и, кажется, просил Войда одолжить ему денег на вещества. В общем, вел себя почти как обычно.       Все такой же силой затянув его в зарешеченную одиночную камеру, не объяснив что, зачем и почему происходит. Он неожиданно осознал происходящее и, высовывая-вытягивая руку через прутья, почти цепляясь за рукав Войда, воскликнул:       – Ты не можешь вот так меня тут оставить! – жалобно, жалко звучит.       – Могу. Будешь чист – поговорим.       Войд ушел. Не соврал. Ну кто ж так делает, думает Кавински, ругаясь громко и бесстыдно, ударяя себя по ноге ощутимо. Не верит в то, что это все происходит. Не верит в реальность. Очередной кошмар, он вот-вот очнется и еще несколько часов будет втыкать в пустоту, пытаясь понять, спит или нет; очередная галлюцинация, что вскоре развеется, как ни бывало. Только слишком раскалывается голова, слишком ясно подступает приступ пустой тошноты и слишком холодные стены с полом, на который опустился из-за поплывшего перед глазами мира. Дышит часто-часто и сжимает кулаки до следов от ногтей на бледной, в отличие от остальной, более смуглой, коже ладоней. Чуть ли не воет во весь голос.       Когда этот ад подойдет к концу?       Первые дни не притрагивался к оставляемой еде и почти на стены лез. Раздирал себе кожу до крови, волосы драл, костяшки содранные. Зрелище печальное. Войд с ним не говорил, но приходил и с другими полицейскими в том числе. Винс, если не был в отключке, не упускал возможности обматерить этих людей, умоляя выпустить или принести хоть самую маленькую дозу. Не ел, потому что когда пытался – рвало. Бросало то в жар, то в холод. Иногда кричал, иногда тихонько скулил и плакал, иногда во сне. Повторял неразборчивые фразы, слышал все тоже, как из-под воды.       Не утонуть.       Он так хотел умереть все это время, что забыл про обещание, данное подсознательно. И сейчас немного очистившийся мозг услужливо напоминает о том, какой он идиот, пока Кавински, лежа на полу, сжимает медальон яркий, унимая тем самым тремор. Из проникающих сквозь муки кусков чужих разговоров становится понятно, что это все для какого-то проекта Войда, который предполагал разделение работы путем образования нового вида алгоритма. Наблюдающие или вроде того, все ужасно скомкано запоминалось. И, как выяснилось, на хоть небольшие улучшения (уже не без помощи врача) понадобился месяц. Об этом Кавински узнал уже после, ведь в моменте времяощущение не возвращалось абсолютно. Отпускало понемногу. Войд больше не так болезненно соотносился с другим обликом, все смешалось в единую кучу, над которой и думать нет смысла. Не похож совсем. Не так хотелось обдолбаться, даже поесть без последующей рвоты получалось. Хотя панические атаки и дрожащие руки пока оставались постоянными верными спутниками, он в самом деле почувствовал себя лучше. Насильно выводить человека в завязку – чаще всего гиблое дело. Однако в замкнутом пространстве возможности сорваться просто-напросто нет. Как личности полноценно восстановиться почти невозможно, и все же Кавински изначально – фальшивка с макушки до пят, с притворством и иллюзиями эмоций проблем не возникло.       Тогда-то Войд удосужился объяснить. Выпустил его из этой проклятой камеры при условии, что Кавински не попытается первым же делом закинуться чем-то. Рассказал о своем предложении. Что от успеха проекта Наблюдателей зависит его повышение. И, как он понял, предлагают непонятно что и непонятно почему ему. Это и решил уточнить. В своей манере, конечно, но в этот раз Войд уже не повелся.       – Тебе нечего терять.       – Это не аргумент. Нахуя была вся та муть? О-очень нелогично тратить столько времени на одного меня.       – Очень обидно было бы позволить умереть потенциально полезной шестеренке, – и в словах слышится едва заметная насмешка, а истинные мотивы так и останутся под завесой тайны. Так что просто сеет зерно, которое на подобной почве станет масштабной темой для рассуждений.       – Шестеренке? – вопросительно приподнимает брови и, не дожидаясь ответа, задает еще один вопрос с вернувшейся на свое законное место ухмылкой: – Тогда же как, все строится на вашем доверии, а, мистер Войд? Неужели вы мне доверяете? Конечно, польщен, одна-ако…       – Вовсе нет. Просто если облажаешься – зарплату увидишь во снах.       – Аргумент, – пожимает плечами, соглашаясь в итоге. Обязанности были смутными и неочевидными, однако вроде ничего сложного.       Кто же знал, что главной сложностью выявится элементарная скука, от которой Кавински быстро начал загибаться? Долги оплачены, квартира как новенькая, Войда повысили, а скучно, смерть как. Наблюдать за людьми – скучно. А быть среди, в центре внимания – гораздо лучше. Так и в гонках снова начал участвовать, и на тусовки ходить, и на автоматах игровых зависать. Хоть какое-то удовольствие должно быть, не так ли? Затянувшиеся раны не зудели. Самовнушение работало отменно. Да и плохо помнил Винс, что его волновало когда-то. По доброй воле не вспоминал. Вообще почти ничего не чувствовал. Адреналин лишь по венам пускать желал да флиртовать с первыми встречными в баре. Как говорится, осуждайте сколько хотите, а искренности в красных глазках не дождетесь.       Приходит в кабинет Войда, чей плащ недавно назвал глупым, чудом оставшись в живых, с бесполезным рукописным отчетом, которые ненавидел писать. И с ходу жалуется, сверкая новенькими яркими оранжевыми очками:       – Мне ску-учно. Отвратительную работенку вы мне подкинули, Инспектор.       Тот глядит на вошедшего безэмоционально и констатирует один маленький факт:       – Я спас тебя.       – Будто бы я просил, – Кавински смеется непринужденно, оставляя бумажки на столе и, не попрощавшись, удаляется, насвистывая какую-то ерунду.       Войд его, однако, услышал.       Кавински восемнадцать. Он впервые убил самостоятельно. Наставил человеку пистолет прямо на голову и выстрелил. Рука не дрогнула. Не впервые со смертью сталкивался. Приятного мало, зато его вины тут нет. Сколько же стоит его совесть? Пожалуй, гроши.       Войд оказался билетом в “новую жизнь”. Той самой краской, что не способна исправить, но может сделать предыдущий слой невидимым почти, замазать грехи прошлого для совершения новых. Ему дали второй шанс.       Осталось его не проебать.