Довольно смутным было детство. Точнее, Кавински довольно смутно его помнит. Как и многие другие эпизоды своей истории. Только вот степень точности воспоминаний не особо волнует: они не изменят данностей. Можно очертить наброском картину этого периода с помощью главного героя собственной жизни, а после, мазок за мазком, прорабатывать ее детально всеми возможными цветами, пока не закончатся на холсте белые пятна. Вдруг не выдержать, залить все насыщенным черным, который неудачно под руку подвернулся, прямо из ведра, не дождавшись высыхания, начать рисовать по-новой. Черный поглощает все остальное. Ничего четкого уже не выходит, все плывет, как плывет в глазах, все непонятно и смутно, и… а можно еще одну попытку? Бешеные движения кисти и желание все исправить, что безуспешно, что исчезает. Теперь нужна другая краска. Яркая. Если ей все залить, то станет проще. Сквозь оранжевый, стекающий на пол, вновь просвечивается грязь, пробивается и замазать ее не выходит уже. Хочется порвать эту дурацкую картину, сломать мольберт, а краски выбросить к чертям. Сил не хватает. Ленивые маленькие картинки нынче составляют одно целое. Не пытается больше перекрыть нижний слой. Оранжевый смешивается с черным, порождая нечто более мерзкое, чем раньше. Хотя, казалось, куда хуже? Всегда есть куда. Этот урок усвоен сполна неисчислимое количество раз. Его вбивают людям в головы настолько, что вместо личностей остаются лишь лужи крови и слез. Попробуй не потерять себя в хаосе самого мироздания. Не утони в собственных водах.
Тверди это своему отражению. Оно все равно не слышит. Вспоминай, как выглядишь, пока эта фальшь стекает по спине и капает с волос, исчезая в стоке душа. Вспоминай, как бы ни было страшно. Вспоминай, что от тебя осталось. И осталось ли хоть что-то. Что-то, за что можно ухватиться дрожащими руками, уцепиться за реальность, рассыпающуюся на мириады блеклых осколков. Крупиц. Только вернуться в сознание, только протянуть еще один день. Свобода пахнет бензином. Бензин отравляет, запах душит, как душит сигаретный дым, проникая в легкие и медленно убивая. Жизнь – это яд. И конец у всех одинаковый. Разве что чересчур скучно вот так легко отдаваться забвению. Единственный резон остаться. Ощутить вкус мнимой свободы. Отравиться и испытать лучший кайф в истории. Невозможно отказать себе в удовольствии, постепенно разлагаясь изнутри. Когда же конец? Самим Богиням неясно. Видимо, день был облачный, или еще какую отговорку можно найти – так проще. Так проще, проще, чем наконец принять свою мерзкую натуру. Проще, чем вспоминать.
Кавински был активным ребенком. Даже излишне. Все возведено в абсолют, обострено. Эмоций – чересчур, чувствительность на пределе. Никто с такими обычно не считался. Другие дети не любили с ним играть. Этот блондинистый мальчик, с виду ангелочек, совершенно не понимал границы дозволенного. Легко злился и обижался, при этом сидя в недоумении, когда его слова или действия воспринимались в штыки. Никто не выдерживал дурных огоньков в глазах, не понимал идеи и не поддерживал в исполнении. Кавински – ребенок. Ребенок, которого никто не хочет знать. У родителей всегда находятся дела поважнее, а зарплат все равно едва ли на пропитание хватает. Он их раздражает. И поэтому пришлось засечь себе на носу, что лучше уж быть вне дома, все равно всем плевать. Жив или нет в том числе.
В школе ситуация только ухудшилась. Кавински с ранних лет решил для себя, что люди не самые интересные создания. Никто не мог поддержать с ним диалог: быстрая, наполненная эмоциями и жестикуляцией речь утомляла и сверстников, и взрослых. Все хотели избавиться от него поскорее. Конфликтность не приводила к добру. Неумение держать язык за зубами, скорее. Да и сдачи давать он не умел, ведь был довольно мелким и слабым, так что отличная мишень для издевательств.
Помнится, вспылил, прошипел какую-то детскую совсем грубость, а в следующий момент получил по лицу. И не все, но некоторые разы, когда толпой на одного, пока никто не видел, шли, окружая и почти живого места не оставляя. Однако как с гуся вода. Активности в поведении это не мешало. К окружающим, разве что, окончательно тянуть перестало. Отдалился от общества, не имея никакого желания контактировать с ним. К подростковому возрасту уже Кавински стоило опасаться. Сам временами он не понимал, чем людей напрягал. Не мог увидеть своего пустого взгляда, даже при улыбке. Жутко выглядело, наверное. Неосторожность в выражениях переросла в навык, что позволял обращаться со словами как душе угодно, играться с ними при любых обстоятельствах и выкручиваться из самых отчаянных передряг. Да, это именно, что игра. Воспринималось никак иначе. Возможно, это побудило в более сознательных годах ввязаться в то, из чего нет выхода толком.
И все же люди не привлекали. Смотреть на них со стороны было забавно. Изучать поведение, речь и, если можно так выразиться, мысли. Они относительно предсказуемы, этим и надоедали. Даже когда, казалось, наконец, отцепились от худого из-за вечных недоеданий сверстника, от паттерна не отходили. Не могли или были для этого излишне глупы. Возможно все сразу. Ему говорили много раз перестать вести себя так самоуверенно. Что до добра не доведет. Не слушал никогда. Не в его правилах – слушать посторонних людей.
Кавински четырнадцать, а чувствует себя, как в девять. Только теперь молчать, пока его бьют или угрожают ему, не собирался. Амбалы-одноклассники подловили его после учебы, в какой-то переулок темный загнали и наехали за то, что он им нахамил. Такие люди не брезгуют применением физического насилия в случае собственного неудовлетворения. И такие люди бесили больше всего на свете. Они хуже, чем даже сам Винс, пожалуй.
– Вы хотели украсть мои вещи! И я виноват в итоге? – слабоумие и отвага. Гордо вскинув голову, глядит с вызовом. Нет уж, унижаться не будет ни в коем случае. Никогда не унижался. Было ниже достоинства, которого хоть отбавляй. Как из него вообще выросло это “нечто”?
– Слишком ты смелый, сопляк, – с избыточной долей возмущения проговорил один из парней, хватая Кавински за воротник. Тот морщится от удара спиной о стену. Благо, затылку пришлось полегче.
– Хотя бы не тупой, – ядовито отзывается жертва, не желающая оказываться в уничижительном положении. Плюет, умудряясь попасть в лицо обидчику. И хищно губы в усмешке растягивает, не боясь последовавшей за этим действием боли.
– Да ты, поди, охуел! – взвинченный второй как с цепи сорвался. А дальше, как и во всех подобных случаях, дымка тумана. Помнится только собственный смех, чужие восклицания “псих”. Только постфактум синяки да ссадины будут о себе напоминать с неделю.
Только этот раз оказался особенным. Потому что произошло то, чего раньше не происходило никогда. В один момент акт “наказания” прервался, но не естественным путем, а голосом, который теперь совершенно стерся из воспоминаний, став совсем призрачным, и на его месте представлялся совсем чужой тембр, тот, который стал привычным в итоге. И все же не о том.
– Отвалите от него, или вашим мамочкам нажаловаться? Узнают, что вы не паиньки, а те еще уебки, – Кавински слышит, как из-под воды. В ушах преобладает белый шум, а попытки приподняться с земли и взглянуть на нежданного гостя, прервавшего до жути плохо написанный спектакль, безуспешны. Это было… Не то, чтобы поразительно, хотя скорее так, просто отреагировать на это в таком ключе мешал темнеющий в глазах мир. – Пацан, ты как?
Как он выглядел? Собирать образ по кускам оказалось невыполнимой задачей. Лицо представляло из себя размытую маску, даже очертаний не сохранилось. Темные волосы, оранжевые полоски на форме, поверх которой черная расстегнутая кофта, яркий, слепящий своей вырвиглазнотью медальон и высокий рост – все, что было таким же четким. В этом был свой смысл, своя ирония. Хотя все бытие Кавински ее из себя и представляло. Произошло нечто из ряда вон.
За него заступились.
– Ты… Ты кто вообще… – снова пытается встать, опираясь о стену, кашляет немного и наконец обращает взгляд исподлобья на “спасителя”, который его подхватывает и помогает. – Мать твою, такой?
Кажется, на лице незнакомца в тот момент отразилось удивление. По-истинному странная реакция на то, что твое избиение приостанавливают.
– Я *#&^!, – помехи. Он назвал свое имя, а Кавински его не помнил. Как бы ни напрягался, как бы не старался – пустота в этом фрагменте сожрала, как огонь сжигает несчастный мелкий клочок бумаги. До ужаса важное имя, которое он называл сотни, тысячи раз, чтобы потом быть не в состоянии вспомнить. – А тебя как зовут? И что приключилось?
Кавински шмыгает носом, трет его, исступленно смотря на кровь, оставшуюся на пальцах после этого действия. Зависает, не зная, что сказать. Кто этот человек и почему ему не плевать? Множество подозрений и негативных сценариев рождается в голове моментально. Не верит в бескорыстие, научен горьким опытом. Людям интересна только личная выгода, и лучший выход – подстроиться под реалии общества. Ни больше ни меньше.
– Кавински я, – угрюмо стряхивает с плеч руки чужие, мол, и сам справлюсь. Хотя ноги ватные. – Что тебе надо? Свали.
– Ха-ха, а у тебя острые зубки. Помочь захотел, но, раз это не надо, могу тех ребят позвать снова, – нет, раньше ложь была. Эту улыбку невозможно забыть. Ее подобие, позднее, каждый день будут видеть другие люди и в других обстоятельствах. Уже от самого Кавински.
– Не надо! – кажется, в красных глазах страх животный все же свое взял, выдал с потрохами искренние эмоции. Не хотелось вновь оказаться уязвимым, слабым. Одернул себя моментально, просто недовольно сверля собеседника взглядом. – Я не просил мне помогать.
Правда, не просил уже очень давно. Понял, что не явится по мановению руки герой из сказок, не укажет людям их место, не защитит. Кавински не мог знать намерений незнакомца. Руки убрал в карманы. Легкое смятение. Как вообще реагировать на такое?
– А меня не волнует. Пойдем, выпьем чаю или чего покрепче. Все в подробностях расскажешь, – и не терпящим возражений жестом повел Кавински за собой в неизвестном направлении. А тот, поддавшись какому-то предчувствию, поддался. Поплыл по течению.
– Кофе. Я люблю кофе.
– Запомню!
Узнал, что этот человек старше его на несколько лет. Что живет один, в просторной однокомнатной, возможно, чуть мрачноватой, квартире. И что варит самый вкусный кофе. И еще позже, что он станет его первым другом. Чем-то много более близким, чем другом. Частью него самого. Однако это потом. В тот особенный день Кавински впервые осознал: умеет улыбаться без натяжки. Честно и счастливо. Мир вдруг показался не таким враждебным, пока они сидели на кухне, болтая обо всем, что в голову придет. Выяснилось, что работает *#&^! в автомастерской. Таких увлеченных своим делом персон Кавински не видел, пожалуй, никогда. Этот человек много на что злился, да и столько ругательств в сторону достающих слабых нелюдей не слышал нигде ранее. Впервые старенький коммуникатор мог использоваться по назначению, а не пылиться в кармане джинс без дела.
Без преувеличений, *#&^! стал тем, кто заставил глаза Винса загореться. Оживил что-то, что, как казалось, давно в подростке умерло. Огонь, вода, медные трубы – кухня этой квартиры стала практически родной. Наконец место, где могли выслушать. Выслушать с неподдельным интересом. Потрепать по голове, похвалить, расспросить о подробностях и поинтересоваться о самочувствии. Кавински полюбил машины вслед за *#&^!, обожал захаживать в мастерскую и копаться в их внутренностях, учиться чему-то новому. Полюбил запах бензина и машинного масла, который неизменно витал в этом месте. Полюбил *#&^!.
Приятно чувствовать и себя любимым, понятым. Такая эйфория, ведь раньше ничего подобного представить не мог! Следующее за ней спокойствие того лучше. Этот человек был нечтом из ряда вон. Кавински не понимал, почему они вообще общаются. И у него всегда находилось на паренька время. Неизменно, в любое время дня и ночи. *#&^! был рядом, когда ему дали алгоритм автомеханика. Обнимал, когда родители Винса погибли в связи с несчастным случаем на алгоритме. Тот не мог выдавить из себя и слезы, а *#&^! все равно гладил по спине и шептал что-то успокаивающее.
Впервые Кавински не боялся своей слабости. Ведь рядом появился кто-то сильный, на кого не страшно положиться. Кто никогда не сделает больно, в это верилось безусловно. Человек, который заварит лучший кофе на свете и будет счастлив узнать все подробности прошедших дней, что не виделись.
Время идет. Даже почти годы. Винс растет, перенимает манеры и привычки *#&^!, который почему-то стал отстраняться. Незаметно. Едва уловимо. И, будь проклята обостренная эмпатия, он это замечал легко, реагируя слишком остро. Срывался в истерики, пока *#&^! с тихим, неощутимым ужасом смотрел на Кавински, не в силах рассказать, что происходит. Смотрел и не мог ничего сделать. Они оба не могли.
– Что я делаю не так? – голос сорван, Винс почти неслышно глядит с надеждой на единственный луч света в своей отвратительной жизни.
– Ты не при чем. Все в порядке, поверь мне, прошу, – улыбается слабо, подобие прошлого себя. Словно что-то медленно вытягивало жизнь. Что-то, чем не хотелось обременять ребенка. Совесть не позволяла.
Пришлось опустить руки. Поверить. Но история уже их общей кухни постепенно подходила к концу.
В один день дурное предчувствие терзало Кавински. Он писал *#&^! на протяжении всего дня, но не получил ни единого ответа. Раньше такого не случалось. Произошло что-то плохое. Верить в лучшее нельзя научиться такому, как он. Именно в таких мыслях после алгоритма спешит в чужой и одновременно родной, роднее собственного, дом. Дверь квартиры приоткрыта. Холодок пугающе пробирается под белую дутую куртку, купленную не без помощи *#&^!. Пробирается и проникает в саму душу. Проходит с опаской внутрь. Хотел было позвать хозяина, однако голос вдруг пропадает, стоило поднять глаза. Из горла вырывается глухой крик, полный отчаяния и боли. Такой боли Кавински еще не испытывал. Никакая физическая не могла затмить эту. Нет, не так. Его буквально разрывало изнутри. Ноги не держали. Пелена слез застилала обзор, но образ бездыханного тела *#&^! в петле стоял перед глазами.
Кавински шестнадцать. И он потерял все, что имел, в одно мгновение. Задыхается на плиточном полу, не в состоянии издать ни звука. Зажимает рот руками и хватает воздух грудью. Как подняться? Как жить дальше? Что делать?
“Скажи, что делать. Скажи, скажи, скажи! Черт, почему ты молчишь?! Почему ты, блять, умер!” – голова болит от количества мыслей. Хочется кричать, кричать что есть силы, но отчаяние и безысходность душат, не дают этого сделать. Вдруг рука натыкается случайно на какую-то бумажку и… Медальон. Оранжевый медальон, который *#&^! носил, не снимая.
Записка. Это записка, адресованная ему.
“Ты знал?.. – осознание бьет хуже и многократно сильнее кувалды, ударяющей о наковальню. – Неужели ты знал, что я приду сегодня?”
Дрожащими руками держит находки, как самое драгоценное сокровище. Прижимает аксессуар к груди, пытаясь прочитать написанное на мятой бумажке. Текст плывет. Все плывет, весь мир разваливается по частям.
“Винс, надеюсь, ты сможешь меня простить. И сможешь жить за нас обоих. Оставь подвеску себе. Живи без меня. Это – моя последняя воля.
Твой …”
И это все, что он смог сказать. Имя стерлось в конце. Так же, как из памяти. Безжизненное лицо будет долго сниться в кошмарах, заставляющих подскакивать посреди ночи в холодном поту и глотать снотворные таблетки. До тех пор, пока не станет расплывчатой частью туманного прошлого. Снова то “что-то” умерло. Только уже безвозвратно.
Кавински был счастлив ровно год и восемь месяцев.
***
Неизвестно, сколько времени прошло до тех пор, пока его нашли полицейские, свернувшегося калачиком на полу, в отключке. Проверили пульс, выдохнув с некоторым облегчением. В трезвое сознание привести не удалось: Кавински нес какой-то бред и отбивался, противясь уходу из квартиры. В итоге его увели силой и доставили в участок в качестве свидетеля. Реальность немного проясняется уже в комнате допроса. Кажется, ему дали каких-то успокоительных. Нет, лучше сказать “накачали транквилизаторами”. Ведь из-за них все внутри было серым. Пустота, да, это она. Сильные штуки, раз могут заглушить то, что даже сейчас глухо скребется на задворках души, которой скоро, возможно, не станет. Кавински стеклянным взглядом пялится в никуда, сквозь сидящего напротив человека. Кажется, он назвал свое имя. Войд или вроде того. На вид ему около двадцати пяти.
Но почему они так похожи?
И продолжает, однако, смотреть. Хотя ничего перед собой не видит. Запечатленная картина чужого самоубийства всплывает вновь и вновь, заставляя думать и думать. Думать, что он сделал не так. Почему не смог помочь. Почему все сложилось именно так. Почему это продолжалось так мало времени, почему так пусто теперь. Чувствует себя снова ребенком, которому некуда податься. Мир снова против него, только теперь задерживаться надолго не хочется в нем. Мерзко. Пряди светлых волос растрепаны на голове, заслоняя обзор даже, однако двигаться слишком сложно. Не убирает их с глаз.
– …Богини, и почему меня назначили ответственным за это дело, – доносится раздраженный голос Войда до ушей, перед тем как он щелкает у него перед лицом, привлекая к себе минимальное внимание. Далее звучит уже серьезно, голос холодный и жесткий, как сталь. И все равно похож. – Ответьте, пожалуйста, на пару моих вопросов.
Не хочется ничего говорить. Хочется послать все к чертовой матери, хочется исчезнуть. Однако эти желания притуплены под транквилизаторами. Зато можно хотя бы заняться любимым делом. Которое всегда спасало от скуки. Которое создавало огромные проблемы, того не стоящие. Можно, например, проверить этого полицейского на прочность. Интересный опыт выйдет. Что-то умерло в Кавински. Может, умер он сам. И родилось вместе с этим нечто новое. Не привыкшее следить за словами.
– Так можешь не браться, – фыркает, а голос звучит немного странно, точнее сама манера речи излишне расслабленная. – Кстати. Как там тебя?..
– Вас. Войд, – очевидно, Войду неприятно такое неуважение, особенно со стороны какого-то мелкого пацана, который вдруг возомнил себя чуть ли не Богом.
– Вот, этот самый, – делает вид, что очень воодушевлен напоминанием. Приподнимает брови. – Че, пиздят шибко, да?
Кривая усмешка возникает на губах. Инстинкт самосохранения не работает от слова совсем, видать. То может еще и сознание мутить от успокоительных.
– Попрошу на “вы” и без мата. Это формальная беседа, – вот-вот начнет дёргаться глаз.
– Мне похуй, – просто отзывается, добавляя следом, почти не задумываясь: – Если формальная, значит ненужная.
Войд вздыхает, словно пытаясь успокоить накатывающий – день становился хуже с каждой минутой – гнев. Скоро лопнет маленький шарик терпения. И что же будет дальше?
– Вы находитесь в отделении полиции Империи, пожалуйста, проявите уважение, – цедит, пытаясь прожечь Кавински взглядом, а тот не реагирует, не чувствует себя в чем-либо виноватым, за неуважение не воспринимает. Оттого и совсем распустил язык, не воспринимает как угрозу этого… Войда, да.
– Уважал я всю эту вашу полицию на хую на той неделе, – скрещивает руки на груди и откидывается на стуле, не выказывая никакого желания продолжать этот разговор, ведь все равно ни к чему не приведет.
Ни к чему, кроме чужого срыва. То есть как… В обычное время Кавински снесло бы аурой и энергетикой Войда, он бы упал да не встал – слишком сильным был напор, однако сейчас, когда полицейский встаёт, опираясь ладонями на стол, не обращая внимания на покачнувшийся стул и нависая угрожающей тенью над подростком, последнему было глубоко фиолетово. И на агрессивный тон, и на взгляд, полный несдержанной пылкой ненависти.
– Ты меня уже порядком достал, мелкий урод, – шипит довольно тихо, чтобы не сразу зашёл кто-то из наблюдающих за ходом допроса сотрудников, но постепенно сдерживать повышение громкости не выходило. – Или ты говоришь нормально и по делу, или я отхреначу тебе язык перьевой ручкой.
Обычно все пугались такого Войда. Пугались, извинялись за неучтивость, выкладывали всё как на духу. Только тут не сработало. Кавински смеётся прямо ему в лицо, точнее насмехается над такой эмоциональностью, непростительной для подобного рода деятельности. Безрассудная смелость человека, которому нечего терять.
– Инспектором тебе не быть.
– Не тебе решать, – отделяя каждое слово практически прорычал Войд, ударяя по столу кулаком.
– Да я ж объективно, – снова смех и поднимает руки в защитном жесте, мол, не бей, товарищ-барин! Дверь вдруг распахивается и заходит, видать, кто-то из коллег Войда, а тот, хотевший было ещё что-то сказать, поворачивается резко.
– Что? – своей интонацией напугал вошедшего мужчину, но тот всё-таки сказал, как есть.
– Мистер Войд, вас попросили выйти. Я закончу допрос.
– Понятно, – выходит из-за стола, бросив последний гневный взгляд на Кавински, дверью хлопает звучно, кажись воскликнув, что больше в жизни дела с подростками брать не будет. Сам свидетель с ухмылкой провожал его глазами, качая головой. Говорил честно, первое что в голову приходило. Войду не понравилось. Его проблемы. Новопришедший был не таким интересным, очень робкий, скромный и вежливый. Нужные ответы были им получены без труда.
– Не стирайте меня. Я не хочу это забывать, – под конец разговора серьезно просит Винс, зная, что обычно делают с такими, как он. И, видать, что-то в его выражении лица заставило сотрудника кивнуть, после чего вывести его из участка и даже посадить к другому полицейскому какому-то, чтобы до дома довезли. Квартира, доставшаяся по наследству от покойных предков, встретила мертвой тишиной. Действие успокоительных подходило к концу. И теперь он один на один с собой. Нет никакой преграды, что могла бы остановить натиск мыслей, выходящих за пределы черепной коробки, окутывая всё вокруг темным нечто. Только он, не в силах противостоять.
