Катарина

Следующее яркое событие, которое осталось в памяти во время серых и однотипных будней в прачечной, произошло спустя четыре дня после того злосчастного концерта. Мы с Галкой и Верой вызвались выгружать очередную партию грязной солдатской формы, которую привезли в тот день. Каково же было мое неприятное удивление, когда на улице я обнаружила командира, который в числе немногих военнопленных молча разгружал груды вонючей одежды. После нам предстояло перебрать и постирать привезенную солдатскую форму.  Я, по обыкновению, взялась за учет каждой привезенной единицы белья под строгим контролем фрау Греты. Только из-за того, что я знала немецкий, на меня спихнули очередную обязанность надзирательниц. Но, честно говоря, я была рада, что таскать тяжелые мешки с солдатской формой мне не приходилось. Поэтому без особого энтузиазма принялась орудовать листом с простым карандашом, пока Галка и Верочка пересчитывали внутренности мешков.  Когда на мой лист бумаги упала блестящая и широкая полоска из фольги, я поначалу удивилась. Но когда с неба посыпался дождь из подобных фольгированных полосок разных размеров, который за считанные секунды заволок все вокруг, я испуганно подняла взгляд к небу. Несколько неизвестных самолетов пролетали над нашими головами по направлению к Мюнхену.  — Какого х… — раздался недоуменный голос кого-то из военнопленных.  — Що це такое?! — выкрикнула Галка, пнув ногой толстые блестящие полоски.  Фрау Грета с побледневшим лицом подняла голову к небу, а после рванула в административный корпус прачечной.   — Бомбардировка, — невеселым голосом заключил командир, поглядев на пролетающие многочисленные самолеты в небе. — То ли англичане, то ли американцы… — Это понятно… но на кой черт они фольгу-то сбрасывают вместо бомб?! — недоумевал Марат, щурясь от палящего баварского солнца.  — Металлизированная бумага на подлете к городам… — задумчиво произнес бывший старший лейтенант, смастерив козырек из ладони, чтобы получше разглядеть самолеты. — Три месяца назад бомбили соседний город. На подлете к нему они тоже сбрасывали фольгу… Кто-то из вас еще обнаружил рано утром парочку таких полос на снегу. По-видимому, они сбрасывают ее, чтобы создать локационные помехи, и остаться незамеченными немцами.   — Фрау Грета подевалась куда-то! — заметила Верочка дрожащим голосом.  — Знают, гады, что это такое… — проворчал Шарафутдинов.  В этот момент на улицу выскочил перепуганный Ванька. Он тут же направился к нам с немым вопросом на лице: — Там это… немцы все в подвал спускаются… — А нам-то что делать?! — испуганно прокричала я, глядя на то, как самолеты в бесконечном потоке летели в сторону Мюнхена.  — В здание нельзя! Ложись! — выкрикнул Андрей, падая на землю.  Но его голос тут же заглушил дальний свист летящей бомбы и в последствии взрыв вблизи столицы Баварии. Мы все как один попадали наземь, глотая пыль, а Ванька постарался прикрыть меня своим телом. Было чертовски страшно даже поднять голову. Я крепко зажмурила глаза и с силой заткнула уши руками. Меня трясло от страха и неизвестности. В голове проносились тысячи мыслей о том, что тот день мог быть для меня последним. Я вспоминала все известные молитвы, ощутив чудовищную беспомощность и страх, проникающий в каждую клеточку тела… Но, несмотря на такие близкие взрывы и дрожащую землю под ногами, все обошлось. Англичане или американцы это были… но их бомбардировка ограничилась самим Мюнхеном. Пригород и нашу неприметную прачечную эта участь миновала. Но зато знатно напугала как самих немцев, работавших там, так и всех нас… После того дня все пошло наперекосяк.  Наше здоровье день ото дня подкашивалось и ухудшалось. Казалось, летняя изнурительная жара действовала на нас намного хуже, чем дождливая баварская зима. Голодные обмороки, вперемешку с солнечными ударами участились в два раза… Да и никто уже не разбирал от чего именно падали девочки во время работы в цехе.  Верочке становилось хуже. Она в буквальном смысле задыхалась в приступах кашля. Порою приступы эти мешали ей полноценно работать. Я старалась помогать как могла. Хоть ее кашель и приглушался громким гудением стиральных машин, но от надзирательниц ее тяжелое состояние было не утаить. Даже Мишель, мужчина из числа французских военнопленных, тайком отдавал ей все пайки от Красного креста, лишь бы она поскорее поправилась. Именно тогда я заметила, что они неравнодушны друг к другу… На дворе стоял прохладный октябрь 1944. На тот момент я находилась в прачечной уже около восьми месяцев и изо дня в день молилась, чтобы тот ужас наконец прекратился. Верочке становилось все хуже, и это было настоящим чудом, что она пережила лето с изнуряющей жарой и такой же теплый сентябрь. А я уже и позабыла каково это, когда нос полноценно может дышать. Я засыпала с забитым носом и просыпалась с невыносимыми головными болями без возможности сделать глубокий вдох.  Вера уже практически не разговаривала. Она надорвала все горло, разрождаясь очередным приступом кашля. Никто ее не лечил, диагнозы не ставил, таблетки не давал. Пока человек на ногах, значит еще может работать, и койку ему в лазарете занимать было рано. Мне до слез было безумно жаль девушку, ночами я едва сдерживала слезы. Она спала от силы пару часов за ночь и с самого отбоя до подъема кашляла практически беспробудно. Ее кашель из сухого перерос в сиплый, лающий, раздражающий грудную клетку. Иной раз я боялась, что рано или поздно она начнет давиться собственными легкими… Но одна единственная ночь избавила ее от страданий.  Во время очередного подъема я не смогла ее разбудить. Но когда притронулась к ее ледяной руке, мир мой вмиг перевернулся. Я отшатнулась от нее, как от чумы, и упала на пол, прокричав что-то на весь барак. Слезы мгновенно заполонили взор, истерика захлестнула с головой. Кто-то удерживал мои руки за спиной, когда я в очередной раз порывалась броситься к неподвижной Верочке. Фрау Роза пару раз надавала мне смачных пощечин, а женщина средних лет, проходившая мимо, тихо сказала мне на ухо: — Ты бы не привыкала тут ни к кому… мрут как мухи.  Я не верила собственным глазам. Я не верила, что все это происходило со мной. Я не верила, что видела ее милое светлое личико последний раз в своей жизни… Ведь буквально несколько часов назад перед сном мы лежали рядом и разговаривали. Вспоминали прошлую жизнь, родителей, одноклассников… размышляли о том, что будем делать после окончания войны, как доберемся домой… фантазировали, как наши солдаты ворвутся в прачечную, убьют всех полицейских и освободят нас, изголодавших, с болезненной худобой… После того случая все дни в прачечной напрочь лишились красок. Отныне они обрели лишь черно-белые унылые оттенки, без капли радости и надежды на пресловутое спасение. Все, что я делала — плыла по течению, позволив обстоятельствам управлять моим безвольным телом.  Не помню, в какой момент это произошло. Не помню дату и даже примерное время года. Быть может, это был ноябрь, а быть может и середина декабря. Но помню, как Генрих Кох, который с момента появления Кристофа обращался со мной с предельной осторожностью, сказал, что меня ожидала машина у входа. Я поначалу подумала, что это какая-то шутка. Но по его серьезному выражению лица осознала, что он был явно не намерен со мной шутить. Поэтому мгновенно встрепенулась, в уме нафантазировав, что за мной приехал Мюллер, и с томительным ожиданием побежала к воротам.  — Катька! Катька! — окликнул меня выбегающий из здания Иван. — Ты… куда же ты… Неужто уезжаешь?  Я обернулась, увидев его потерянный взгляд, и попыталась улыбнуться. Вышло слишком боязливо и растерянно.  — Я не знаю… В тот момент один охранник ударил его в живот, а второй грубо скрутил руки, уводя в сторону прачечной. Я сглотнула слезы и поплелась к воротам с ватными ногами.  Полицейские выпроводили меня за колючие ограждения, где я натолкнулась на светлый автомобиль, за рулем которого был незнакомый молодой шофер в привычной серой форме. Ни машину, ни шофера я не знала, поэтому даже успела расстроиться. Меня грубо затолкнули на заднее сидение чуть ли не насильно, и шофер тут же молча двинулся с места. От того, что за все те месяцы я полноценно отвыкла от езды в автомобиле, меня знатно укачало. Но когда мы въехали в полуразрушенный бомбардировками Мюнхен, тошноту как рукой сняло.  Я буквально прилипла к окну с квадратными от удивления глазами. Некогда красивые исторические улицы со старинными немецкими зданиями, превратились в руины. Жилые дома и целые улицы буквально исчезли, оставив после себя лишь горы мусора и пыли. Но такая картина обстояла не во всем городе, а лишь на окраинах и местами в центре. Американцам и англичанам пришлось бы знатно потрудиться, чтобы полностью стереть столицу Баварии с лица земли. Местные жители пытались день ото дня разгружать завалы на родных улицах. В центре города полностью успели расчистить дороги для машин и велосипедов, но в большинстве своем картина была удручающая.  Водитель остановился на одной из центральных улиц, здания которой были целы, но некоторые из них были посечены осколками, а где-то даже отсутствовали окна. Меня вывели из машины к пятиэтажному зданию из светлого камня, на крыльце которого развивались два красно-бело-черных флага гитлеровской Германии.  Я не понимала куда меня привезли, но еще страшнее было осознавать зачем. Проходящие мимо люди странно и неоднозначно озирались, что для меня было весьма непривычно. Только потом я осознала, что находилась в том, в чем выбежала из прачечной: толстое грубоватое синее платье, широкая черная куртка с нашивкой «OST» и солдатские ботинки на пару размеров больше. На тот момент я уже отвыкла от приличной одежды.  — Простите… куда меня привезли? — робко спросила я у молчаливого водителя, когда он проводил меня до дверей.  — В Гестапо, — нехотя ответил парень, уходя обратно в машину.  Меня обдало холодным потом.  Слова его невероятно отрезвили, ведь ни о какой встречи с Мюллером в здании Гестапо не могло быть и речи. Я мгновенно вспомнила про Кристофа Нойманна и его последние слова о том, что я ему еще пригожусь в каком-то деле. Похоже, тот роковой день настал.  Я послушно следовала за двумя сопровождающими меня эсэсовцами на третий этаж. Лиц я их не разглядела, да и все солдаты были для меня безликими и однотипными. Я с силой сжимала кулаки, ощутив, как в ладонях скапливался пот. Во рту пересохло, глаза отказывались смотреть по сторонам, да и вообще смотреть куда-то кроме пола с красными ковровыми дорожками. Кровь быстро-быстро стучала в ушах, а сердце прыгало в груди как бешеное, не успокаиваясь ни на минуту.  Вошла в кабинет на деревянных, непослушных ногах и нервно вздрогнула, когда дверь за мной с грохотом захлопнулась. Логово Кристофа было похоже на одну сплошную залу шикарного дворца: высокие потолки, десятки окон с французскими шторами, дорогая мебель из темного дуба, парочка люстр из шикарного хрусталя и многочисленные шкафы с книгами и различными документами бесчисленного количества. В общем и целом, кабинет его был в два раза больше кабинета Мюллера в полицейском штабе.  Мужчина вальяжно восседал в центре стола из красного дуба, держа в руках перьевую ручку. На столе у него был бардак из желтых папок с документами, в которых умудрился спрятаться черный стационарный телефон. Офицер был в обыкновенной рубашке белоснежного цвета, серый китель висел на спинке стула, а офицерская фуражка с враждебным орлом покоилась на краю стола. Одним движением руки он подправил коротко-остриженные светлые волосы и вонзил в меня хищный сощуренный взгляд.  — Чего уставилась? Удивлена, что здесь чисто, уютно и цивильно? — Нойманн ядовито ухмыльнулся. — А ты думала мы в каждом помещении людей заживо режем? От возмущения я едва не подавилась собственной слюной и уже забыла про страх, сковывавший мышцы во всем теле.  — Вы не можете просто так распоряжаться мною! Я же… я же остарбайтер, и должна находиться на своем рабочем месте! — возразила я, едва не лопнув от возмущения. — Я не ваша игрушка: захотел — вызвал, поиграл — выбросил.  Кристоф разразился громким сухим смехом, вальяжно откинув затылок. По коже тут же пробежался мороз, и я по привычке нахмурилась, с силой стиснув челюсть.  — А чья ты игрушка? Мюллера? Тебе, наверное, нравилось быть его куклой, — он усмехнулся, теребя пальцами перьевую ручку. — У солдата одна игрушка — пистолет, а не дешевая советская кукла. Ты такая смешная… я и не замечал раньше. Подумаю оставить тебя в живых после того, как все закончится… — Я не была ничьей игрушкой до тех пор, пока вы не пришли в прачечную, — сквозь зубы процедила я, все еще оставаясь стоять посреди кабинета.  Мужчина расслабленно откинулся на кожаную спинку кресла и подложил ладони под голову. На его устах не прекращала мелькать издевательская ухмылка, а глаза с хитрой зеленцой сверкали пугающим блеском.  — Правда что ли? А как же Мюллер? Наш самый настоящий предатель с русскими корнями… — он задал вопрос скорее самому себе, нежели мне. — Он много с тобой светился. И ночевала ты в его доме… Дай угадаю, всю ночь тебя на русском допрашивал? — мужчина усмехнулся куда-то в сторону, и я заметила морщинки вокруг его глаз. — Впрочем, признаюсь честно, было ужасно забавно играть с вами. Как тебе идея с фотографированием каждого гостя на свадьбе? Согласись, гениальный ход, да? Мне нужна была твоя свежая фотокарточка, чтобы сравнить ее с сотнями документов остарбайтеров и убедиться в твоем происхождении. Но при этом нельзя было вызвать у тебя лишних подозрений и спугнуть… Но еще забавнее было устроить тот спектакль с пьяными офицерами на свадьбе. Я должен был проверить Мюллера. Узнать вступится ли он за тебя. И даже если и вступится, то каким образом? Парочка выбитых зубов и поврежденный нос у тех бедолаг достаточно убедили меня в том, что он питает к тебе чувства, которые не следует питать немецкому офицеру к остарбайтеру…  Стало нехорошо от одной мысли, что полковник все знал. Все то время он следил за нами и играл в какие-то только ему известные игры.  — У нас ничего не было, — твердо заявила я, поджав губы.  — Но к этому все шло... А впрочем, уже не так важно, — неожиданно заявил он, будто эта тема ему уже успела наскучить. Офицер встал из-за стола, достал портсигар с зажигалкой из кармана кителя и зажег сигарету. — Надеюсь, он уже гниет где-нибудь под Варшавой. Я отчетливо ощутила, как побледнела не на шутку. Как мир вокруг пошатнулся, а земля под ногами затрещала по швам. Кристоф с наслаждением выдохнул табачный дым, и лицо его засияло широкой белозубой улыбкой. — Это была шутка. Всего лишь безобидная шутка. Можешь расслабиться, — он вновь сухо посмеялся. Мои страдания явно забавляли его, и приносили удовольствие наравне с сигаретой, зажатой меж зубов. — Уехал твой несостоявшийся жених в Прагу. Вместе с фройляйн Хоффман. Да… А ты что думала? Он спасет тебя, вы без проблем поженитесь и все у вас будет прекрасно? Как бы не так… Привыкай, русская… Жизнь — это не книга и не синематограф, где в конце все счастливы. В жизни обязательно кто-то страдает. И, как правило, этот кто-то — каждый из нас. Исключительно каждый. Я сглотнула подступающие предательские слезы и не могла понять отчего плачу: от того, что не увижу его больше, и наша история закончилась, так и не начавшись… или от того, что у него все хорошо, и он уехал в командировку в Прагу.  — Если вы сами привыкли страдать, это не значит, что отныне весь мир должен быть обречен на вечное страдание, — сухо процедила я, опустив испуганный взгляд.  Офицер Нойманн некоторое время внимательно наблюдал за моими молчаливыми душевными терзаниями и подошел ко мне на расстояние нескольких шагов. А после, словно не услышав моего ответа, продолжил издевательский монолог: — Вы, русские, настоящие дикари и бездельники, не годящиеся на что-то великое. Да и к тому же, коммунисты выгнали всю интеллигенцию из страны. Чего от вас еще ожидать? На фоне немцев вы выглядите как грубые мужики с топорами и бестолковые доярки, которыми управляют чокнутые коммунисты. А вы и рады плясать под дудку Сталина, да? — он злобно рассмеялся, а я едва сдерживала себя, чтобы не плюнуть в его наглую рожу.  — Чего смотришь так? Хочешь возразить? Сказать, что все это ложь? Вот только в этом случае подтвердишь мои слова. — Хочу понять на кой черт вам сдалась русская дикарка, — невозмутимо процедила я сквозь зубы, продолжив испепелять взглядом стену позади него.  — Ты ошиблась, когда говорила, что я не могу распоряжаться тобою. Я волен делать с тобой все, что заблагорассудится. Захочу — выкуплю… как сестру твою, — Кристоф наслаждался моим оцепенением и тем, как краснеют мои щеки от возрастающей ярости к нему. Он злобно улыбнулся и наклонился чуть ближе, перейдя на шепот. — Да вот только полы драить у меня есть кому… твоя сестра только на это и годится, по-немецки ни черта не понимает. А вот ты… — он окинул меня омерзительным и оценивающим взглядом. — Ты ценный экземпляр. На немецком почти без варварского акцента говоришь. На пианино научили играть, простым манерам обучили… видишь, как хорошо жить с немцами? Как быстро ты облагородилась. Приодели тебя, обучили, в человека превратили, в конце концов… Да и внешность у тебя достаточно миловидная. Тебя приодеть и вуаля! Не подкопаешься, — офицер остановился, чтобы с наслаждением сделать очередную затяжку, а после добавил. —  Ты мне здесь нужна. Вонючую форму еще успеешь перебрать.  После его слов о том, что Анька у него, я едва устояла на ногах. Мир вокруг закружился, сердце подскочило к горлу, меня бросило в жар.  — Ты присядь, присядь.  Я же не зверь, мне не жалко, — усмехнулся Нойманн, подойдя к окну с сигаретой в зубах. Но отчего-то из его уст упоминание про зверя звучало крайне неубедительно.  На ватных ногах подоспела к стулу, стоящему напротив его деревянного лакированного стола, а затем со вздохом опустилась на него. Облокотившись локтями об колени, я беспомощно уронила лицо в ладони, уже не скрывая вырывающихся слез.  — Я не понимаю… не понимаю… что я вам сделала! — сквозь истерику и слезы промямлила я, скрывая лицо в ладонях.  — Ты пойми, женщины на войне в умелых руках могут стать отличным инструментом для раскрытия врагов… Или, к примеру, отлично подойдут для манипуляций и шантажа, — мужчина понизил голос, спрятал левую руку в карман и медленными неторопливыми шагами направился в мою сторону. — Любой мужчина, когда рядом с ним находится красивая женщина… теряет голову и рассудок, совершенно позабыв о своем приказе или задании. Я нервно сглотнула.  — Мне… Вы хотите, чтобы я с кем-то… Он вновь ядовито  рассмеялся. — Какая наивная русская… Ты еще не подготовлена для таких ответственных дел. Для начала у меня для тебя небольшое задание — вычислить советского разведчика. Еще пару месяцев назад один офицер стал вызывать у меня подозрения. Я за ним слежу с самого первого дня, но ему каким-то чудесным образом получается увильнуть от слежки. Ну так что, готова приступить? — Я не шпион. И даже если он окажется советским разведчиком… я не буду предавать своих, — честно ответила я, не собираясь ходить вокруг да около.  — А тебя никто не спрашивает хочешь ты этого или нет, — прошипел он, наклонившись ко мне.  Его голос словно скрежет по металлу. Такой же холодный и неприятный, вызывающий единственное непреодолимое желание — поскорее закрыть уши. — С каких пор вы доверяете русской? — с сомнением спросила я, вытирая слезы с лица.  — С тех самых, пока твоя сестра работает в моем доме. И в случае чего, всем будет плевать на пропажу одного остарбайтера. Вы же пачками дохнете изо дня в день… — мужчина злобно улыбнулся и крикнул в сторону двери. — Фишер! Дверь в тотчас же отворилась и к нам подошла одна из шавок Кристофа.   Я со всей силы сжала челюсть, пытаясь остановить нервную дрожь в пальцах.  — Мы для диверсантов забиваем сапоги с нержавеющими гвоздями. Только вот советские гвозди ещё как ржавеют… это мы проконтролировать не можем. Соответственно, гвозди на подошве русских диверсантов тоже ржавеют.  Не знаю как, но ты должна проверить его сапоги. Если гвозди ржавые, значит он советский разведчик. Фишер, сними сапог и покажи ей подошву, — без промедления приказал Кристоф.  Солдат послушно выполнил приказ полковника, и спустя пару секунд перед моим взором возник потасканный пыльный сапог. Я показательно отвернулась, но в тот же момент Нойманн грубо схватил меня за волосы и с силой заставил взглянуть на изношенную подошву. Кожа на голове отчаянно заныла от пронзительной боли, и я сощурилась.  — Смотри и запоминай расположение гвоздей! — рявкнул он, отчего я внутренне съежилась. — Если хоть один гвоздь будет уходить влево или вправо, а ты не увидишь — от тебя и твоей сестры и пылинки не останется. Поняла меня? Я пару раз кивнула, и он отпустил меня, дав возможность изучить подошву.  — Вот так бы сразу, — с раздражением проговорил офицер. — Место вашей встречи набережная реки Изар. Пароль: «В Мюнхене нынче необычайно холодно. Не находите, офицер?». Ответ должен звучать так: «Вы правы, фройляйн. Если бы не холодный ветер, прогулка по набережной скрасила бы этот день». И запомни, ты будешь вместо другой советской разведчицы, которая должна была быть на этой встрече. Это она дала нам информацию о пароле… заодно проверим можно ли ей доверять. Тот офицер тоже должен прибыть на место, вот только она утверждает, что они незнакомы. А у тебя внешность неприметная, да и немецкий довольно неплох. Приодеть тебя и вполне сойдешь за приличную фройляйн. В конце мирно и без подозрений разойдись с ним… Он не должен допустить и мысли, что ты не служишь в советской разведке. Можешь даже парочкой слов перекинуться с ним на русском для достоверности. И только попробуй сбежать… у меня везде есть глаза и уши… — Где она… советская разведчица? Где она сейчас? — неловко спросила я, закончив изучение пыльного солдатского сапога.   — Работает на благо рейха… Такой ответ тебя устроит? — невозмутимо ответил Кристоф, докурив сигарету. — И моли бога, чтобы тот офицер оказался советским разведчиком… Хотя, о чем это я? Советская власть вас богу молиться не научила… Полковник вновь самодовольно рассмеялся, на мгновение откинув затылок назад.  — Сейчас тебя накормят, отмоют, приоденут и доставят на место встречи, — сообщил он, успокоившись, и кивнул солдату. — Уведи ее.